Немножко больно, зато потом будет хорошо. Важно ведь, чтоб
потом было хорошо. А он не закричал, не затопал ногами, просто
выпалил несколько раздраженных фраз, потом ушел в ванную,
помылся, почистил зубы и сейчас будет спать. Он лег на свое
место к стене и повернулся лицом к обоям.
Скоро пришла Лена, щелкнула дверным замком, зашуршала
халатом, зашелестела свежей ночной рубашкой, выключила свет.
Как ни старалась она двигаться легко и быть как можно более
невесомой, тахта под ее тяжестью затрещала, и Лена от этого
треска зашептала с некоторой даже шутливостью: -- Ой, боже мой,
какой кошмар... Дмитриев молчал, не двигался. Прошло немного
времени, и Лена положила руку на его плечо. Это была не ласка,
а дружеский жест, может быть, даже честное признание своей вины
и просьба повернуться лицом. Но Дмитриев не шелохнулся. Ему
хотелось сейчас же заснуть. С мстительным чувством он
наслаждался тем, что погружается в неподвижность, в сон, что
ему уже некогда прощать, объясняться шепотом, поворачиваться
лицом, проявлять великодушие, он может лишь наказывать за
бесчувственность. Рука Лены стала слегка поглаживать его плечо.
Окончательная сдача! Робкими прикосновениями она жалела его,
вымаливала прощение, извинялась за черствость души, которой,
впрочем, можно найти оправдание, и призывала его к мудрости, к
доброте, к тому, чтобы и он нашел в себе силы и пожалел ее. Но
он не уступал. Что-то неостывшее в нем мешало повернуться,
обнять ее правой рукой. Сквозь надвигавшуюся дремоту он видел
крыльцо деревянного дома, Ксению Федоровну, стоявшую на самой
верхней ступеньке крыльца и вытиравшую руки мятым вафельным
полотенцем, и ее медленный взгляд прямо в глаза Дмитриеву, мимо
русой головы, мимо ярко-голубого шелкового платья, и услышал
глухой голос: "Сынок, ты хорошо подумал?" Глухой потому, что
издалека, из того ледяного майского дня, когда все были очень
молодые, Валька полез купаться, Дмитриев поднимал двухпудовую
гирю) Толик мчался куда-то на своем "вандерере" за вином, по
дороге сломал забор, вызывали милицию, а потом на холодной
верандочке, по стеклам которой шатался свет фонаря, Лена
плакала, мучилась, обнимала его, шепча, что никогда, никого, на
всю жизнь, это не имеет значения. Мама села утром на мотопед,
повесила на руль бидончик и поехала на станцию за молоком и
хлебом. Ее несчастье -- говорить сразу то, что приходит в
голову. "Сынок, ты хорошо подумал?" Что могло быть бессильнее
этой нелепой и жалкой фразы? Он ни о чем не мог думать. Май с
ледяными ветрами, обрывавшими нежную, едва родившуюся листву,
вот что было тогда, чем они дышали. Мама учила английский
просто так, для себя, чтоб читать романы, а Дмитриев собирался
в аспирантуру, они вместе занимались с Ириной Евгеньевной и
вместе вдруг прекратили, когда появилась Лена. Концом зонтика
мама стучала в стекло верандочки -- было не поздно, часов семь
вечера: "Вставай, Ирина Евгеньевна ждет!" Дмитриев и Лена,
притаясь под просторным ватным одеялом, делали вид, что спят.
Раза два еще нерешительно стучал зонтик в окно, потом хрустели
шишки под туфлями -- мама уходила в молчании. Она сама не
желала больше заниматься английским и утратила интерес к
детективным романам. Однажды она услышала, как Лена, смеясь,
передразнивает ее произношение. Вот оттуда, с той деревенской
верандочки в мелком оконном переплете, началось то, что теперь
поправить нельзя.
Рука Лена проявляла настойчивость. За четырнадцать лет эта
рука тоже изменилась -- она была раньше такой легкой,
прохладной. Теперь же, когда рука лежала на плече Дмитриева,
она давила немалой тяжестью. Дмитриев, ни слова не говоря,
повернулся на левый бок, обнял Лену правой рукой, сдвинул ее
ближе, сонно внушая себе, что имеет право, потому что уже спал,
видел сны и, может быть даже, все еще спит. Во всяком случае,
он ничего не говорил, глаза его были закрыты, как у человека
действительно спящего, и в те секунды, когда Лене очень
хотелось, чтобы он ей что-нибудь сказал) он продолжал молчать.
Только потом, когда он глубоко и по-настоящему заснул, часа в
два ночи, он бормотал со сна какую-то невнятицу.
Дмитриеву в августе исполнилось тридцать семь. Иногда ему
казалось, что еще все впереди.
Такие приступы оптимизма бывали по утрам, когда он
просыпался вдруг свежим, с нечаянной бодростью -- много
содействовала тому погода -- и, открыв форточку, начинал в
ритме размахивать руками и сгибаться и разгибаться в поясе.
Лена и Наташка вставали на четверть часа раньше. Иногда с
раннего утра, чтобы проводить Наташку в школу, являлась Вера
Лазаревна. Лежа с закрытыми глазами, Дмитриев слышал, как
женщины шаркали, двигались, переговаривались громким шепотом,
гремели посудой, Наташка ворчала: "Опять каша! Неужели у вас
фантазии нет?" Лена реагировала с привычным утренним гневом: "Я
тебе покажу фантазию! Сядь как следует!"-- а теща бубнила:
"Если б другие дети имели то, что имеешь ты..." Это была
заведомая ложь. Другие дети имели все то же самое и даже
гораздо больше. Но в те утра, когда Дмитриев просыпался,
охваченный невразумительным оптимизмом, его ничто не
раздражало. Он смотрел с высоты пятого этажа на сквер с
фонтаном, улицу, столб с таблицей троллейбусной остановки,
возле которого сгущалась толпа, и дальше он видел парк,
многоэтажные дома на горизонте и небо. На балконе соседнего
дома, очень близко, в двадцати метрах напротив, появлялась
молодая некрасивая женщина в очках, в коротком, неряшливо
подпоясанном домашнем халате. Она присаживалась на корточки и
что-то делала с цветами, стоявшими на балконе в горшках. Она их
трогала, поглаживала, заглядывала под листочки, а некоторые
листочки поднимала и нюхала. Оттого, что она садилась на
корточки, халат раскрывался, и становились видны ее крупные
синевато-белые колени. Лицо женщины было такого же тона, как
колени, синевато-белое. Дмитриев наблюдал за женщиной, сгибаясь
и разгибаясь в поясе. Он смотрел на нее из-за занавески.
Непонятно почему -- женщина ему совсем не нравилась,-- но
тайное наблюдение за ней вдохновляло его. Он думал о том, что
еще не все потеряно, что тридцать семь -- это не сорок семь и
не пятьдесят семь и он еще может кое-чего добиться.
Топоча по коридору, в суматохе, сопровождаемые криками
Лены: "А мешки взяли? Не бегите через дорогу! Attention, дети,
attention",-- Наташка и фандеевская Валя, шестиклассница,
покидали дом в тридцать минут девятого. Под их прыжками
содрогалась лестница. Дмитриев проскальзывал в ванную,
запирался, через три минуты легкий стук прерывал его
размышления: "Виктор Георгиевич, сегодня пятница, у меня
стирка, я вас умоляю -- побыстрее!" Это был голос соседки
Ира-иды Васильевны, с которой теща Дмитриева не разговаривала,
Лена была в холодных отношениях, но Дмитриев старался быть
корректен, оберегая свою объективность и независимость.
"Хорошо-- отвечал он сквозь шум воды.-- Будет сделано!" Он
быстро брился, включив газовую колонку и полоская кисточку под
горячей струей, потом мыл лицо над старым, пожелтевшим, с
обитым краем умывальником -- его давно полагалось сменить, но
Фандеевым один черт, над каким умывальником мыться, а Ираида
Васильевна жалела деньги -- и вскоре, слегка насвистывая, с
газетами в руке, которые он успевал на пути из ванной по
коридору достать из ящика, возвращался в комнату. Стол еще был
загроможден посудой после недавней еды Наташки и Лены. Теперь
торопилась Лена, она уходила на десять минут позже Наташки, и
утреннее обслуживание Дмитриева принимала на себя теща.
Дмитриеву это не особенно нравилось, теща тоже ухаживала за
зятем без энтузиазма -- это была ее маленькая утренняя жертва,
один из тех незаметных подвигов, из которых и состоит вся жизнь
таких тружениц, таких самозабвенных натур, как Вера Лазаревна.
Иногда Дмитриев замечал, что Лена лишь старается показать,
что ей некогда, а на самом деле у нее вполне хватило бы времени
приготовить ему завтрак, но она нарочно уступала эту миссию
матери: как бы затем, чтобы Дмитриев был чем-то, пускай
незначительным, пускай на минуту, теще обязан. Она даже могла
шепнуть ему на ухо: "Не забудь поблагодарить маму!" Он
благодарил. Он видел все эти уловки по регулированию семейных
связей и в зависимости от настроения то не обращал на них
внимания, то тихо раздражался. На тихое раздражение Вера
Лазаревна всегда ответствовала по-своему -- нежнейшим
ехидством. "Как быстро-то Виктор Георгиевич освободил ванную!
Вот молодец! -- улыбаясь, говорила она и влажным кухонным
полотенцем вытирала на клеенке местечко для Дмитриева.-- Что
значит -- соседка попросила..." Лена решительно пресекала: "При
чем тут соседка? Витя всегда моется быстро".-- "Я и говорю,
молодец, молодец, по-военному..."
В то утро начального октября за окном была синь, комната
полнилась светом, отраженным от залитого солнцем
бело-кирпичного торца противоположного дома, и голоса Веры
Лазаревны не было слышно. В первый миг, едва разлепив глаза,
Дмитриев бессознательно -- из-за солнца и света -- ощутил
радость, но уже в следующую секунду все вспомнилось, синева
смеркла, за окном установился безнадежно ясный и холодный
осенний день. До завтрака ни он, ни Лена не сказали друг другу
ни слова. Но после того, как Дмитриев позвонил Ксении Федоровне
-- он звонил сестре Лоре в Павлиново, где сейчас мать жила, и
Ксения Федоровна бодрым голосом рассказала, что вчера поздно
заезжал Исидор Маркович, нашел состояние хорошим, давление в
норме, советовал с первым снегом поехать в какой-нибудь
подмосковный санаторий, затем следовали вопросы насчет
Наташкиных дел, как ее глаза, исправила ли тройку по физике,
дают ли ей морковку сырую тертую -- самое полезное питание для
глаз, и что слышно с командировкой Дмитриева,-- он испытал
внезапное облегчение, точно отлив боли от головы. Вдруг
показалось, что все, может, и обойдется. Бывают же ошибки,
самые невероятные ошибки. И с этой ничтожной радостью и
минутной надеждой он пришел после телефонного разговора в
комнату -- Наташка уже убежала, а Лена поспешно что-то шила,
наполовину одетая, в юбке и в черной нижней рубашке, с голыми
плечами -- и, проходя мимо Лены, он легонько шлепнул ее пониже
спины и спросил дружелюбно: -- Ну-с, как настроение?
Вдруг сухо Лена ответила, что настроение у нее плохое.
-- Да что ты? -- сказал Дмитриев, задетый тем, что так
сухо отвечают на его дружелюбие.-- Это отчего же?
-- Причин, по-моему, больше чем достаточно. Мама заболела.
-- Твоя мама?
-- Ты думаешь, только твоя может болеть? -- А что с Верой
Лазаревной?
-- Что-то очень серьезное с головой. Второй день лежит, я
уж тебе не говорила вчера, но сегодня утром позвонила...
Какие-то мозговые спазмы.
Лена закончила шитье, надела кофточку и подошла к зеркалу,
глядя на себя высокомерно. Кофточка была с короткими рукавами,
что было некрасиво -- руки у Лены вверху толсты, летний загар
сошел, белеет кожа в мелких пупырышках. Ей надо носить только
длинные рукава, но сказать ей об этом было бы неосмотрительно.
Какая выдержка -- ни звука о своем вчерашнем предложении!
Может, ей стало стыдно, но скорее тут была некоторая амбиция:
ее обвинили в бестактности, в отсутствии чуткости, как раз в
тех качествах, которые ей самой особенно неприятны в людях, и
она проглотила эту несправедливость и даже просила прощения и
