это же скучно! Заведи бабу и езжай с ней в Мексику. Да, - он иронично
смотрел на меня, - я тебе все от компании оплачу! Только две недели из
постели не вылезай и увидишь, как мозги прочистятся! Приедешь све-
женький, чистенький, на работу накинешься как на зверя! - Ефим покачивал
головой и неожиданно менял тему. - Вот Борис, он какой-то аскет. Как
будто ему ничего не нужно. Врет, кобелина! У нас была секретарша краси-
вая, он только вокруг нее и крутился. Так и не знаю, трахнул он ее или
нет... Вообще-то надо нам в компании завести красивых девок, тогда мужи-
ки будут вокруг них крутиться и дело пойдет! Леня сумасшедший! Бегает,
совсем форму потерял. Жалкий какой-то. Купил себе этот идиотский дом!
Зачем ему спрашивается дом? Хрен знает где, даже не в Литтл-Три. Ну да,
там рядом, но улицы не освещены. Влез как идиот, должен заплатить полто-
ра миллиона. Откуда он их возьмет? Кончился человек, а хороший инженер
был! Совсем стал старичок, такой пигмей, как-то сжался весь, все гово-
рит: "Да, Ефим", противно даже. Ты купил рояль? Я вчера был на концерте,
какая-то актриса читала Ахматову. Хорошо читала, с душой. Но вся эта
русская ментальность... Вот говорят, в России не будет фашизма. А почему
собственно не будет? У них для фашизма всегда все было. Я когда уезжал,
меня раздели догола, в задницу железку засунули, кольца с бриллиантами
искали. Это и есть фашизм! Друга моего услали на восемь лет в Сибирь за
анекдот! Это не фашизм?
Как-то вечером Ефим пришел возбужденный:
- Вот ты хочешь наукой заниматься, ученые все мать вашу так! А я
только что прочел биографию Эйнштейна. Ужас! Мы думаем: Эйнштейн, теория
относительности, а он был деспот, тиран! Такой маленький садистик с уси-
ками, глазки выпирающие, Альбертик! Еврейский папашка, он жену свою ко-
лотил! Точно, про это в биографии написано! Как ни вечер, он ее колошма-
тил! Ну, наверное за дело, она тоже стерва была порядочная, но каков
гусь! И вообще, ты эту науку брось. Ну что этот твой Эйнштейн сделал? Он
же неудачник! Подумаешь, теория относительности! Сидел годами в комнате,
на бумажке каракули писал. Неудачник! Вот посмотри на меня: я инженер. Я
сделал свою коробку, напихал внутрь всякого дерьма и продаю ее за сотни
тысяч. И ни один вокруг ничего похожего сделать не может! Посмотри на
меня, у меня все есть, я если захочу могу остров в океане купить и на
своем Боинге на него летать! Я себя реализовал, я удачный человек! А вы
все в России с ума посходили, все с комплексами, все эти мамашки и па-
пашки: сына в университет, чтобы учился! Дерьмо! И ты тоже: наука, нау-
ка. Ты бы лучше пошел в схемотехнике разобрался, тоже бы спаял коробку и
продавал ее. У тебя все получится, я же вижу. И тоже будешь счастлив бе-
зо всякой Нобелевской премии!
Этой ночью холодный огонек снова разгорелся внутри, и мне приснилось,
что в сборочном зале ходит Эйнштейн с курчавой шевелюрой, в потертом
свитере и стоптанных туфлях, совершенно не вписывающихся в Пусиковскую
униформу, грустно копающийся в жужжащих серых ящиках и втыкающий в них
кабели. Я обомлел и с какой-то болью в сердце подумал: "И он тоже".
Вдруг рядом появился Ефим. Все происходило как будто в замедленном тем-
пе.
"Идиот!" - говорил Ефим и показывал пальцем в сторону Эйнштейна. -
"Неудачник!" - громко кричал он, и Эйнштейн втягивал голову в плечи и
склонялся над развороченной коробкой. Ефим выпячивал нижнюю губу и зло-
радствовал: "Посмотри на него, одевается, как бездомный, штаны какие-то
вытертые. Садист!". Ефим разводил руками. Внутри у меня все протестова-
ло, я пытался возразить Ефиму, но язык не ворочался, и грустный осново-
положник теории относительности тщательно укладывал провода в большой
ящик.
Я еще не догадывался о том, что мой сон был пророческим.
Глава 13. Академик
Прямой, широкий и светлый бывший Ленинский, а ныне уже кто его разбе-
рет какой, проспект пронизывал Москву, как стрела. По обеим сторонам его
тянулись многоэтажные сталинской постройки дома, иногда запущенные,
частью заново отремонтированные и массивными бельэтажами своих отштука-
туренных балконов напоминавшие о прошедших временах, когда все в госу-
дарстве было массивным, централизованным и упорядоченным.
Когда-то, Бог ты мой, было это все или не было, ранним прохладным ут-
ром из глубоких подъездов этих домов выходили молодые курсанты с голубо-
ватыми погонами и иезуитским взглядом, обрюзгшие генералы в грязно-зеле-
новатых мундирах, украшенных орденскими планками и погонами, их полные
жены в вычурных платьях, профессора в черных пиджаках и подрастающие ни-
гилисты-шестидесятники, долговязые, худые и прожорливые, вечно жующие
бутерброды и читающие "Новый мир". За высокопоставленными советскими
специалистами и военначальниками подкатывали "Чайки" и "Волги", жители
рангом поменьше спешили к метро или толкались, пытаясь пробиться сквозь
толпу к подножкам утренних, промытых троллейбусов, снующих как жуки взад
и впред по проспекту мимо прохладных, тенистых витрин магазинов Гастро-
ном с рядами белых бутылок из-под кефира, фальшивыми гипсовыми сырами и
связками колбас.
Все это было в далеком прошлом. Тени бывших высокопоставленных обита-
телей домов сталинской постройки тускнели, из темных подъездов со стой-
ким запахом кошачьей мочи бочком выходили старухи, одетые в обшарпанные
старые пальто и закутанные в подобие меховых платков, ковыряли палками
снег и, щурясь, смотрели вверх на яркое зимнее солнце. Уже давно не
подъезжали к подъездам "Чайки" и "Волги", а по площади Гагарина носились
мерседесы и джипы, набитые странными типами, напоминающими гибрид первых
секретарей райкомов с лидерами сицилийской мафии.
Проспект катился от Каменного моста мимо знаменитого серого дома пра-
вительства, казалось, еще хранящего память о ночных вызовах в Кремль и
драмах, разыгрывавшихся в его стенах, мимо широкой бывшей Октябрьской
площади, Первой Градской больницы и площади Гагарина с металлической иг-
лой-шпилем, на юг, оставляя в стороне Нескучный сад и старый особняк
Президиума Академии наук, корпуса академических институтов, гордую нео-
новую надпись "Атом на службе социализма" и магазин "Изотопы". Проспект
уходил все дальше и дальше, минуя справа шпиль университета и, наконец,
сливаясь с перелесками и новостройками у самой окружной дороги.
Академик вошел в свой кабинет и посмотрел в окно на сосны, покрытые
белоснежными сугробами, голубое прояснившееся небо, соседний корпус,
проглядывающий сквозь сосновую рощицу, наполовину заваленные снегом фо-
нари, стоящие по сторонам пешеходной дорожки. Лучи солнца били в длинные
стеллажи с книгами, освещали горы бумаг, лежащих на столе, пузырьки,
колбы, пробирки с порошками и нагромождение блестящих кристаллов.
Настроение у него было хорошее, всего вчера наконец удался замеча-
тельный и давно задуманный эксперимент. Результат оказался неожиданным,
и разрозненные факты постепенно начинали складываться в цепочку, строй-
ную, изящную последовательность логических выводов и расчетов.
Он вспомнил свою молодость, Ленинград, ставший теперь снова Санкт-Пе-
тербургом, великих лысоватых столпов науки и учителей в черных костюмах,
измазанных мелом, деревянные лакированные кафедры, столы, покрытые зеле-
ным сукном, бумаги, серый простор Невы и чуть сладковатый запах старого
дерева. Свежесть, золотой век науки, только что создавшей квантовую ме-
ханику и атомную бомбу. Какие люди ходили по этим коридорам и читали им
лекции! Гиганты, непонятно каким образом пережившие революцию, голод и
террор, рафинированные интеллигенты, с безукоризненно чистым, дореволю-
ционным русским языком, с широчайшим кругозором, профессионалы, дотошные
и цепкие, преданные своей профессии, мелкие осколки старой элитарной
России. Они несли свои знания и потенциал им, молодым, следующему поко-
лению, сами постепенно уходя в небытие и вымирая один за другим.
Парадоксально, расцвет науки приходился на годы жесточайшего террора,
колоссальных лишений народа и чисток интеллигентов. Россия, эта удиви-
тельная страна. Какой же потенциал был ею накоплен, если смогла она пе-
режить такое и все равно быть родиной колоссальных научных идей и откры-
тий. Кто это сказал? Страна, как мать, пожирающая своих детей.
Академик с грустью вспомнил, как великие старики уходили в прошлое и
все как-то мельчало. В течение нескольких десятилетий на его глазах ку-
да-то исчезала та одухотворенная атмосфера творчества, все меньше оста-
валось рядом людей большого масштаба, все больше становилось безликих,
серых, помятых и ограниченных полуученых-получиновников, стремящихся ур-
вать побольше благ, получить власть и доступ к иностранным командиров-
кам, завидующих и устраивающих подлости, сидящих на партийных собрани-
ях...
Академиком он стал сравнительно недавно, когда порядки в Академии из-
менились и политические игры уже не играли решающей роли. Да он и вправ-
ду не был типичным академиком - на заседаниях не сидел, бегал с утра до
ночи с учениками, сам вытачивал детали на токарном и фрезерном станках,
просиживал допоздна в своей лаборатории, грешил литературой, пил водку и
спал у каких-то полузнакомых людей. Удивительное чувство откровения и
суеверного ужаса, возникавшего у него в душе в те моменты, когда прихо-
дилось сталкиваться с чем-то новым, было для него целью жизни, жажда
этого ощущения засасывала и заставляла трудиться днями и ночами, забывая
обо всем...
Академик поглядел в окно. Свежесть открывавшегося снежного пейзажа,
залитого ярким солнечным светом, голубые тени на снегу, напоминали, что
февраль уже на исходе и близится весна. Действительно, свет уже был ка-
кой-то весенний. Вскоре на снегу появятся проталины, и вдоль дорожек по-
текут небольшие ручейки, обнажающие прошлогоднюю жухлую траву и грязную
землю. "А все-таки, стоит жить!" - подумал он. Вчерашние эксперименты
сидели внутри, он отгонял от себя мысль о предстоящей работе, как гур-
ман, предвкушающий изысканное блюдо, но результаты экспериментов то и
дело прорывались наружу, вызывая теплые волны радости и изумления.
Огромный академический институт в последнее время был каким-то полу-
пустым и запущенным. В актовом зале уже, казалось, никогда не будут про-
водить некогда знаменитых семинаров, окна в нем заросли паутиной. В туа-
лете засорились сливные бачки, и дверь заколотили досками. Проходя мимо
академик инстинктивно прикрывал нос ладонью. Почти все толковые ребята
разбежались, кто подался за рубеж, а кто бросил невыгодную науку и пе-
репродает какую-то дрянь. Так проходит слава мира.
Институтом теперь заправляли непонятные личности. Серый, весь ка-
кой-то выцветший, с кадыком на шее и туповатым взглядом сельского недо-
умка бывший секретарь профкома сидел в дирекции и с умным видом ставил
свою подпись на многочисленных бумагах. Академик помнил его еще студен-
том, непонятно каким образом попавшим в университет, видимо, для поддер-
жания пропорционального классового состава студентов. Он был редкой ду-
биной, заикался от страха на экзаменах, жалко тряся своим худым кадыком,
закатывал белки глаз и вызывал одновременно жалость и отвращение. Спаса-
ли его происхождение, комсомольская должность и активное участие в стро-
ительных отрядах, поездках в колхоз на сельскохозяйственные работы и в
общественных митингах. Ходили слухи, что он был доверенным осведомителем
КГБ, и студенты при его появлении переводили разговор на другие темы,
торопливо тушили сигареты и расходились по комнатам.
Как-то раз серым апрельским утром академик увидел его раскрасневшим-
ся, с мегафоном, выстраивающим сотрудников в шеренги и руководящим раз-
дачей транспарантов. Он был одет в длинное кожаное темно-коричневое
