пальто и почему-то так и хотелось нацепить ему на рукав черно-красную
свастику и послать сниматься в фильмах про становление фашизма в Герма-
нии.
За общественные заслуги деревенского комсорга взяли в аспирантуру.
Ходили слухи, что диссертацию за него писал Лева Шульхер, толковый тео-
ретик, сидящий на скромной должности в одном из отделов. Как бы то ни
было, бывший комсорг с грехом пополам защитился и постепенно полез вверх
по служебной лестнице. К счастью, в науке он никогда никому не мешал,
видимо ввиду полного непонимания происходящего, скромно сидел где-нибудь
в сторонке, а при встречах в коридоре вежливо здоровался и улыбался,
тряся своим кадыком и уводя в сторону немного дебиловатые глаза.
Он резко выдвинулся наверх тогда, когда жить в Академии наук стало
совсем плохо, зарплату сотрудникам платить перестали, и институт начал
стремительно пустеть. Директор уже давно ничем не руководил и начал со-
бирать вокруг дирекции доверенных холуев. Все это было смешно, даже
анекдотично, так как никакие повышения уже никого не могли прокормить и
обычный слесарь или кооператор из местного подсобного хозяйства зашибал
во много раз больше директора и всех его замов вместе взятых.
"Им бы коров пойти доить или трубы чинить", - подумал академик. Но
каждый раз ему приходилось подписывать финансовые ведомости и заказы у
бывшего неудачливого студента. Последний теперь важно восседал в красном
кресле с лакированными подлокотниками и каждый раз противно щурился и
постукивал пальцами по столу.
- Что-то вы опять не по форме отчет представляете, Григорий Семено-
вич. Я понимаю, вы академик, человек заслуженный, но надо же и с другими
считаться.
- Да нет же, посмотрите Николай Игнатьевич, все правильно. Мне бы
подпись вашу получить, вы же понимаете, что это все сущие формальности,
особенно в теперешней ситуации.
- Нет, не скажите! Существует установленный порядок, а ваш отдел
как-будто специально игнорирует инструкции. Это правильно, времена ко-
нечно изменились, но тематика, которой занимается Институт, в будущем
может представлять и оборонное значение, так что прошу вас установленные
порядки соблюдать.
- Николай Игнатьевич, давайте посмотрим правде в глаза. Вокруг такой
беспредел, все рушится, никаких правил уже давно нет. Мы предоставляем
вам не пустую бумажку, а серьезные результаты работы коллектива. Вы же
знаете, что наша группа одна из ведущих в Институте. Ну что вам стоит,
помогите нам, пожалуйста!
- Извините, уважаемый, ваши заслуги всем известны, но сделать ничего
не могу. Вы как-то странно рассуждаете: порядка нет, законов нет. Потому
и нет, что их никто не соблюдает. Имеются инструкции от Президиума, нор-
мативные документы, ведомственные, так сказать, постановления. Я же не
лично против вас, я в смысле общего порядка, так сказать, препятствую.
Академик вздыхал. Ему было противно, но ничего сделать с бывшим акти-
вистом он не мог. Тот как будто мстил за свою неполноценность, к тому же
явно недолюбливал представителей малого народа и старался сделать все от
него зависящее, чтобы отдел, руководимый академиком, получил поменьше
фондов и благ.
Это было особенно обидно, так как в отделе осталось всего несколько
толковых сотрудников, с которыми можно было работать, да и те с грустью
смотрели на сторону. Все мельчало и вырождалось. Только Володя, какой-то
нелепый и похожий на долговязого птенца, явно родившийся не в свое вре-
мя, заикаясь продолжал ставить все новые и новые эксперименты. Жена его
была из глухой провинции и, по-видимому, была настолько счастлива жизни
в однокомнатной квартирке на окраине Москвы, что не пилила его вечерами
из-за того, что муж приносит домой мало денег. Да и деревенские
родственники помогали то яичками, то свежим салом...
Академик снова задумался о странной и необъяснимой последовательности
исторических взлетов и падений. Казалось бы, в двадцатые годы обстановка
в стране была гораздо хуже, люди умирали от голода, но какие блестящие
научные школы зародились в то время! Усталость. Усталость общества, вот
в чем дело. Тогда в воздухе веяло свежим ветром, сейчас иллюзии утраче-
ны. Эра идеалистов и интеллектуалов закончена. Они уже сделали свои ра-
кеты и ядерные боеголовки. Наступает эпоха купли и продажи, куда выгод-
нее учиться делопроизводству чем изучать законы всемирного тяготения.
Академик тяжело вздохнул. Он вспомнил, что серый недоумок с кадыком
вчера решил использовать институтского механика, чтобы что-то починить в
своем автомобиле. Как назло, понадобился он ему вчера, как раз в разгаре
идущих экспериментов. Володя с механиком заканчивали вытачивать де-
тальки, когда в мастерскую явился один из директорских пособников с
брюзгливой физиономией и синяками под глазами.
- Кончай работать, Николай Игнатьевич зовет, - приказал он с порога.
- Щас, доточу деталь и пойду, - лениво отозвался механик, которому
безумно надоели привередливые ученые, а левая работа сулила деньги и хо-
рошее отношение начальства.
- Я сказал, бросай все и иди! Николай Игнатьевич ждать не будет!
Механик уже потянулся к кнопке, выключающей станок, но тут вмешался
Володя, разгоряченный азартом идущего эксперимента.
- Никуда он не пойдет, пока работу не закончит! - тонким голосом
крикнул он.
- А ты, сопляк, какое право указывать имеешь? - злобно огрызнулся му-
жик. - Скажу ,чтоб шел, и пойдет как миленький!
Кровь ударила Володе в голову.
- Да идите вы на х.. - крикнул он с надрывом и сам испугался сказан-
ного.
Мужик побелел от злости. - Ну ты об этом крупно пожалеешь, - сказал
он, повернулся и ушел.
Академик вздохнул. Ему предстояло объясняться с директором. И хотя
тот и был его старым знакомым еще с институтской скамьи, отношения у них
были сложные.
На столе у академика вдруг пронзительно зазвонил телефон. Он снял
трубку. Из нее несся сердитый крик директора. "Я твоего сосунка в поро-
шок сотру, уволю щенка, что он себе позволяет! Вы там совсем распусти-
лись, думаешь, что ты академиком стал, так тебе и твоим бандитам все
можно?" - Из трубки неслись еще какие-то угрозы. Академик понял, что
расчетами сегодня заняться не удастся и назревает крупный скандал. День
был испорчен. Да и за окном погода вдруг резко начала портиться, накати-
ли серые свинцовые тучи, солнце еще показывалось между ними, но ветер
уже поднялся, и вершины сосен раскачивались на ветру, а по дорожке нача-
ли виться небольшие снежные змейки поземки...
У академика была старая привычка, которая немало помогала ему в пло-
хие времена. В такие минуты он садился за стол, закрывал глаза, клал ру-
ки на голову и вспоминал о чем-нибудь хорошем. Ах, какие компании соби-
рались у него дома! Какие друзья, блестящие, талантливые, с гитарами,
ставшие ныне знаменитыми писатели и поэты, а девочки? Сизые клубы сига-
ретного дыма, сверкающее шампанское в бокалах и разговоры, разговоры,
планы, проекты, замыслы. Сколько их было, маленьких и больших, и что бы
они все делали без этих дружеских сборищ, создававших оболочку, держав-
шую их на плаву и позволяющую отвлечься от омерзительной каждодневной
реальности.
Где они сейчас? Некоторые уже умерли, других разметало по свету. И
Москва и Петербург были теперь практически пусты, и только тени прошлого
будоражили пустые улицы, знакомые до боли переулки и подъезды.
Недавно он впервые после многих лет заехал в любимый им квартал на
Петроградской стороне. На пустынной улице грохотал одинокий трамвай. Се-
рый дом с арками, в котором прошло его детство, все так же возвышался
над узенькой улицей. Мутные подтеки виднелись на штукатурке, тяжелая
поскрипывающая дверь подъезда громко хлопала, и грязные, рассыхающиеся
окна дребезжали при приближении трамвая. Пахло какой-то вонючей, кислой
похлебкой.
Он зашел в темный подъезд и поднялся по лестнице. Тусклый свет с тру-
дом пробивался сквозь узенькие готические своды окон, затянутые много-
летней паутиной. Все те же, до боли знакомые черные и бежевые, чуть об-
лупленные каменные плитки в прихожей второго этажа образовывали замысло-
ватый узор, на который он любил глазеть, пока мама, возясь с сетками,
набитыми буханками хлеба, луком и вермишелью, открывала тяжелую дверь
позвякивающим ключом. Теперь резная дубовая дверь их бывшей квартиры бы-
ла выкрашена грязно-коричневой краской. Около звонка краска была стерта
от многолетних прикосновений человеческих рук и обнажала застарелый тем-
но-зеленый слой штукатурки. Входная дверь скрипела точно как тогда,
пятьдесят лет назад. Дверь громко хлопала, и сумрачный подъезд наполнял-
ся гулким эхом.
Он вспомнил, как отсюда, из этой двери уходил на фронт отец, в смеш-
ном пенсне и длинной шинели и он с замиранием сердца смотрел, как его
сутулая спина исчезла из виду и только эхо шагов раздавалось еще с мину-
ту. Он никогда не вернулся назад, и никто так и не знает, в каком болоте
под Ленинградом его нашла смерть...
Это был город призраков. Поколение за поколением поднималось в нем и
безжалостно сметалось ревущим валом грядущих катастроф. Исчезли дорево-
люционные девочки в белых передничках, их папы в сюртуках и мамы в длин-
ных платьях. Исчезли худые мальчики с удлиненными лицами и горящими гла-
зами, читавшие стихи. Исчезли революционные матросы и интеллигенты, за
которыми пришли ночью люди в кожаных пальто. Исчезли пионеры и пионерки
в галстуках и их родители, удушенные тупым блокадным голодом и бомбежка-
ми. Мама, чудом уцелевшая, так и не смогла вернуться сюда жить, слишком
тяжелы были воспоминания о пережитом. Трупы, трупы, умершие, уничтожен-
ные, исчезнувшие, сложенные штабелями - академику стало страшно. Он
вглядывался в темноту подъезда и видел сонм белых призрачных теней, ко-
лышущихся и машущих руками. Заболело сердце.
Он вышел на улицу и зажмурился от яркого света. На трамвайной оста-
новке сидел пьяный в порванных брюках, забрызганных жидкой глиной. Он
неподвижным взглядом посмотрел на академика и рыгнул. Пьяный то выпрям-
лялся, то тут же сползал в сторону. Тупое, красное, небритое лицо, каза-
лось, ничего не выражало.
Мимо пронеслась блестящая импортная машина с открытыми окнами, из ко-
торой с грохотом доносилась блатная песня. В машине сидел совсем еще мо-
лодой мальчик с наглым и бледным лицом, тронутым ярко проступающими чер-
тами порока. Что-то омерзительное, гадкое и нечистоплотное было во всем
этом.
Академик прислонился к подъезду и закурил. Он не курил уже давно, но
всегда носил с собой пачку "Беломора" на крайний случай. Едкий дым защи-
пал в горле, он с наслаждением вдохнул его и еще раз посмотрел на старый
подъезд, выщербленный асфальт. Вдруг он остро почувствовал, что больше
никогда сюда не вернется...
Успокоиться никак не удавалось. Какая-то тупая боль поднималась в
груди. Все смертельно надоело. Одинаковые, звериные и тупые бездари,
идиоты, во все времена заправляющие делами и вытаптывающие все светлые
ростки. Вся его жизнь прошла в борьбе с такими вот большими и маленькими
вырожденцами, год за годом, день за днем, все, что он делал, все, чего
добивался, было сделано вопреки им. Все, решительно все, начиная с пос-
тупления в университет, куда его не брали из-за происхождения, и закан-
чивая написанием статей.
Он вспомнил о Жоре, старом толстом весельчаке Жоре, любимце женщин,
заводиле их компаний и гениальном музыканте. Жора уехал из России уже
больше пятнадцати лет назад и прославился тем, что позвонил одному из
своих недругов в режимный институт по прямому телефону.
"Привет, - радостно сказал Жора. - Ты знаешь, здесь здорово. Ты ведь
думал о том, чтобы смотать удочки? Забудем старые счеты, я тебе помогу!"
В режимном институте сразу же поднялся шухер, и незадачливый абонент
был немедленно уволен, несмотря на безукоризненную репутацию и многочис-
