Мой мужественный друг был прекрасен в эти кульминационные мгновения:
горящий взор из-под густых бровей, решительные губы, раздувшиеся ноздри
атакующего волка.
Его дочь, мое творение, также была прекрасна: если и был в душе ее
испуг, он отразился лишь бледностью лица и губ, -- а руки не дрожали.
Когда внешний порядок в зале был восстановлен, герцог Крун
провозгласил:
-- Вам надлежит немедленно принести присягу дочери моей Кримхильде как
будущей герцогине нарбоннских...
-- Да где же это видано, -- прокричал, дерзко обрывая герцога, барон
Видар, -- чтоб рыцари девчонке присягали?!
И тут Кримхильда чуть переиграла. Она вышла вперед и отчеканила:
-- Я не девчонка, сударь, а ваша госпожа!
-- Нет! Не бывать тому! -- вскричал Видар. -- Да разве это можно:
нашего принца убивать, а женщину над нами ставить?!!
-- Нет, не можно, и не бывать тому! Не будем присягать, и точка!! --
прокричал Старкад и с ним еще три барона.
Я быстро оценила ситуацию. Откровенных бунтарей набиралось не более
десятка, остальные таили протест либо колебались. Согласных с волей герцога
я пока не примечала, но они, конечно, тоже были и выжидали, как далеко
зайдет дело. Возможно, они полагали, что герцогу под напором баронов
придется сыграть отступление.
Они ошиблись. А я -- нет. Я хорошо помнила давние предостережения
герцога насчет того, что дразнить этих людей -- опасное занятие. Это верно.
Дразнить ни в коем случае нельзя. А вот поставить перед фактом, ошеломить,
взломать броню решительным и неожиданным ударом -- совсем другое дело.
Передо мной стояли варвары, жестокие, свирепые звери, лишь силу уважающие.
Потому они и не допускают над собой власть женщины, что женщина для них
синоним слабости. Но если мы предъявим силу им, они склонятся перед этой
силой -- или эта сила их сметет!
Таков был мой расчет. Он оправдался.
Мой мужественный друг царственным жестом указал бунтарям на место и
заявил не допускающим возражения тоном:
-- Любой из вас, кто бросит вызов моей воле, будет немедленно казнен. А
земли его отойдут короне.
После этих слов зависла тишина. Герцог недобро усмехнулся и продолжил:
-- Решайте сами, какую участь предпочесть. Никто из вас живым из
крепости не выйдет, если немедля не поклонится дочери моей. Итак, решайте:
жизнь, мир, золото -- или позорная смерть под секирой палача для вас и
жестокая опала вашим детям!
Это была хорошая дилемма для настоящего рыцаря! Все становилось ясным
этим людям: и почему лишили их охраны, и почему повсюду стража, и почему
стрелял фрегат, и с какой стати герцог с дочерью народу деньги раздавали...
Им действительно третьего не было дано: жизнь, на наших условиях, -- или
скорая, неминуемая смерть.
Барон Эльред, которого сам герцог считал наиболее рассудительным из
своих вассалов, подал голос:
-- Государь! Вы требуете от нас того, чего не знали наши предки.
Позвольте нам удалиться и обдумать вашу волю...
Мой мужественный друг грянул кулаком по подлокотнику трона и голосом
Стентора проревел:
-- Не позволяю! Нечего тут думать! Вы сделаете так, как я велю, или
умрете! Я сказал!
-- Постойте, государь, -- повторил барон Эльред, -- вы совершаете
ужасную ошибку...
-- Довольно! Присягай, Эльред, или положишь первым голову на плаху!
Да, мы побеждали! Бароны впали в ступор. Это была ловушка, и они в нее
попались. Мы обложили их, галльских волков...
Внезапно барон Эльред направился ко мне. Моя охрана тотчас преградила
ему путь, однако я, прочтя его намерения по лицу, велела страже пропустить
барона.
-- Ваше сиятельство, -- сказал он мне, -- как можете вы допускать
подобное беззаконие?! Ведь известно, сам ваш император признал нашего Варга
наследным принцем Нарбоннским!
Я ликовала. Это был для меня приятный, удивительный сюрприз: галльский
волк обращался ко мне как к арбитру. Ко мне, -- к женщине, к аморийке! Не
ожидала, честно говоря...
-- Да как ты смеешь, пес... -- начал было уязвленный герцог Крун.
-- Да, смею! -- дерзко воскликнул Эльред. -- Уж если мы в Империи,
пускай Империя блюдет свои законы!
Я подала герцогу знак, что желаю ответить барону сама.
-- Вы правы, господин барон, -- сказала я, -- Божественный Виктор
действительно признал принца Варга наследником нарбоннского престола, так
как надеялся на верность принца. Но принц жестоко обманул надежды императора
и своего отца. Поэтому его казнят, и это будет по закону. От имени
имперского правительства я выражаю полную поддержку всем действиям его
светлости герцога Круна. Вот, у меня в руках, новый императорский эдикт о
признании Кримхильды вашей герцогиней; осталось лишь число поставить.
-- Да это сговор! -- простонал барон Старкад. -- Они же сговорились
все, что государь, что эта! О, горе нам!..
-- Поймите, сопротивление бессмысленно и безнадежно. Не нас вините с
государем вашим, а принца Варга, который в своей безумной гордыне презрел
доводы рассудка. И еще одно. Дабы среди присутствующих не зародилось
искушение поднять мятеж против законной власти, я откровенно вас
предупреждаю: линкор "Уаджет" находится всего в пятнадцати гермах от
нарбоннского берега. Вам все понятно, господа?
Им было все понятно. Линкор "Уаджет", эта плавучая крепость,
прославился во время последней войны, весьма печально для галлов. Тогда его
эфиритовая пушка дотла спалила укрепленный лагерь герцога Круна. А еще на
линкоре постоянно базировалась целая когорта морской пехоты...
-- Если желаете, вы можете жаловаться на меня хоть самому императору,
-- добавила с усмешкой я.
-- Но это будет после, -- заметил герцог Крун, -- а теперь, живо,
присягайте дочери моей, довольно всяких обсуждений!
...Кримхильде присягнули двадцать семь баронов и два баронских сына.
Пятерке непокорившихся вассалов, и в том числе баронам Видару и Старкаду,
пришлось сложить головы на плахе. Это случилось еще до захода солнца. Ну а
третий баронский сын попал в темницу; там будет ожидать он решения
трусливого отца.
Как только завершилось заседание совета, герцог отдал приказ казначею
выдать обещанные деньги оставшимся в живых баронам. Из двадцати семи за
золотом явились девятнадцать. А восемь гордецов так выдали себя. Но я была
уверена, что неблагонадежные есть и среди явившихся за золотом. Поэтому мой
мужественный друг воспретил баронам покидать дворец до казни принца Варга, а
я приставила к ним своих агентов.
Герольды герцога провозгласили волю государя горожанам. Выступлений
протеста не случилось, и это, признаюсь, меня насторожило. Я знала, что мы
одержали важную победу, и еще я знала, что это не конец.
Поздно вечером во дворец привезли мою кузину Доротею. Ее изловили в
пустынной местности, где, разумеется, не было никаких баронских замков. Лишь
вход в пещеру Гнипахеллир начинался поблизости; теперь я точно знала, где
прячутся еретики Ульпины.
Я попыталась побеседовать с кузиной по душам, однако эта милая бедняжка
от меня закрылась, и разговор не получился. Пришлось отдать приказ доставить
Доротею на фрегат. Негоже любящей супруге смотреть на завтрашнюю казнь. Она
все поняла и возмутилась, грозила мне жестокой местью своего отца... а позже
плакала и умоляла. Раньше нужно было думать! Мои руки чисты: я отправила
девчонку на фрегат из сострадания и ради собственной ее же безопасности.
А что до князя Марцеллина, ее отца, ему я не завидую; когда кузина
возвратится в космополис, дяде придется долго танцевать передо мной,
вымаливая ей -- и самому себе! -- прощение, и я еще подумаю, какую цену с
него за это взять.
Барон Фальдр, начальник стражи, сперва противился моим приказам, но
потом уразумел: тут я командую, а герцог, государь его, лишь верно исполняет
мой сценарий.
Глава четырнадцатая,
в которой приговоренный принц готовится предстать перед Вотаном, а
вместо этого встречает сына его Донара
148-й Год Кракена (1786),
19 апреля, Галлия, Нарбонна, дворец герцога
День, как назло, выдался тихим и ясным. Солнце слепило привыкшие к
мраку тюремного подземелья глаза молодого принца. Кандалы звенели на ногах;
зная характер своего сына, герцог Крун для верности повелел стянуть цепями и
руки Варга за спиной, и грудь, и шею. Вот таким, закованным в сталь не
рыцарских доспехов, но позорных цепей изменника, его и привели к эшафоту, на
котором еще не высохла кровь казненных накануне баронов.
До самого последнего мига, до первого солнечного луча, до первого шага
по брусчатке этого двора, он надеялся и верил, что его спасут. Всю ночь он
не смыкал глаз, ожидая друзей. Ими могли оказаться кто угодно: еретики
Ульпины, которые нуждались в нем для своей мести; наперсник Ромуальд и
молодые рыцари; бароны, видевшие в нем вождя; и сам отец мог передумать и,
пока не поздно, вернуть потерянного сына; наконец, даже Юстина, пересчитав
все варианты в своем математическом мозгу, могла дать задний ход и приказать
освободить его... ему так хотелось верить, что она блефует!
Не пришел никто: еретики оставили его (а может, Доротее не удалось
предупредить их или она нарочно предала мужа?), наперсник и его друзья,
видать, пробиться в крепость не сумели, бароны сами за себя дрожали, отец не
передумал, и Юстина, как оказалось, вовсе не играла с ним... Все было
взаправду: и этот двор, и этот эшафот, и стража по периметру двора, и
бледные бароны, затравленные волки, и победители... Они, победители, стояли
на балконе донжона, друг подле друга: в центре -- отец, справа -- сестра,
слева -- Юстина.
Превозмогая боль в глазах, он взглянул на этих победителей. В
слезящихся веждах отца узрел он страдание и боль, а еще решимость эту боль
преодолеть и пережить страдание как должно государю своего народа. В глазах
сестры играло торжество, она злорадствовала казни брата... дура! Он подумал,
что сестра, если случится чудо и если по воле недобрых богов станет она
герцогиней, то трон Нарбоннский долго не удержит -- и поделом ей; она умрет
похуже, чем он умирает нынче...
А третья пара глаз была невозмутимой, они глядели на него достойно, с
едва заметным сожалением. Он долго, сколько мог, смотрел в глаза Юстине,
надеясь уловить что-то еще... нет, ничего там больше не было! И он подумал:
железная, мужская воля, сильный ум. На нее единственную он не таил обиды:
Юстина не менялась, она с самого начала была его врагом, но именно как враг
сражалась благородно с ним. Сначала, в Миклагарде, когда впервые она могла
его казнить, Юстина оставила ему шанс; затем, когда он этот шанс отверг,
она, уже в Нарбонне, снова приходила к нему с миром; и лишь когда он в
последний раз оттолкнул протянутую ему руку дружбы, она решилась умертвить
его. В душе своей он признавал, что сам другого выхода ей не оставил. На ее
месте, со своим врагом, он, скорее всего, поступил бы так же. Да, на Юстину
не было обиды у него, и ненависти не было, а было уважение к врагу, который
честно одержал над ним победу.
Зато к отцу и к прочим он испытывал презрение и злость; ему казалось,
что они слишком быстро сдались на милость Юстины. Он не знал всего, но даже
если бы и знал, навряд ли изменил бы мнение свое.
В отличие от Софии Юстины, он принимал людей не такими, какими они
являлись на самом деле, а такими, какими они обязаны были, на его взгляд,
быть.
Его ввели на эшафот. Палач в черном капюшоне стоял с секирой,
начищенной до блеска. Он знал этого палача. То был человек, в сущности,
