бывает для детей своих? Но я... я люблю тебя! И мне неважно, что замышляет
мой отец! Хочешь -- верь мне, а хочешь -- не верь, но я скажу: тебя,
любимый, не оставлю... никогда! Что бы ни сотворил Корнелий... он больше мне
не господин! Ты -- господин моей души, мой муж!
Дверь отворилась снова, и фигура в проеме произнесла голосом барона
Фальдра:
-- Свидание окончено, принц. А вы, княжна...
-- Барон, постойте! -- воскликнула Доротея. -- Минутку дайте мне, всего
одну минутку!
Фальдр заколебался, но, уловив выражение лица принца, кивнул и скрылся
за дверью. "По-моему, этот тоже в душе сочувствует мне, -- подумалось Варгу.
-- Лишь авторитет герцога сдерживает их. Бароны присягали моему отцу... и
они остаются ему верны, хотя отец уже другой, не тот, кому бароны
присягали...".
Доротея поманила его к решетке. Их руки снова встретились. От радости,
или от волнения, или по какой иной причине руки жены больше не казались
Варгу холодными. Нет! Они были теплыми, ласковыми. Они были руками друга. И
принц крепко сжал пальчики жены в своих ладонях: спасибо!
-- Мне нужно кое-что еще тебе сказать, -- прошептала Доротея. -- Я
подслушала разговор твоей сестры с Луцием Руфином, послом Империи в
Нарбонне. И вот что я узнала. Большой фрегат "Пантикапей" спешит сюда...
-- Проклятие! У нас же мир!
-- Нет, нет, не то, что ты подумал! Фрегат везет высокого вельможу,
генерального инспектора министерства колоний. Его ждут завтра вечером. И
знаешь, кто этот инспектор?..
Она ему сказала, кто, и храбрый принц не смог сдержать стона:
-- Худо наше дело!.. Послушай, Дора, если б ты могла...
Жена внимательно выслушала его просьбу, а затем ушла, счастливая и
гордая оказанным ей доверием.
Принцу вскоре принесли поесть, но ел он без особого аппетита. Мысли его
витали далеко отсюда. Сама жизнь его была в руках амореев, людей
малознакомых и, в сущности, чужих: загадочных еретиков Ульпинов и дочери
лукавого сенатора Империи...
Глава двенадцатая,
в которой высокий гость из метрополии пытается распутать нарбоннский
"гордиев узел"
148-й Год Кракена (1786),
14 апреля, Галлия, Нарбонна и ее окрестности
Как и большинство имперских кораблей класса фрегат, "Пантикапей" имел
три мачты с трапециевидными парусами и гребной винт на корме. Винт
приводился в действие силовой установкой, которую, в свою очередь, питала
энергия Эфира. В прибрежных аморийских водах излучение Эфира было
достаточным для достижения скорости в двадцать герм в час. Специальная
энергетическая рамка, уже знакомая читателю по мобилю Софии Юстины,
позволяла умножить поступление эфира и увеличить скорость фрегата до
сорока-пятидесяти герм в час. Однако на приличных расстояниях от Эфира,
например, в Британском море или в Персидском заливе, фрегату приходилось
включать запасные эфиритовые батареи, чей ресурс, естественно, ограничен,
либо просто поднимать паруса. Здесь, у южных берегов Галлии, с помощью
винта, энергетической рамки и эфиритовых батарей фрегат "Пантикапей" мог
развивать скорость до сорока пяти герм в час.
Вооружение фрегата составляли десять пушек среднего калибра и две
пружинные баллисты. Пушки размещались по бортам судна, а баллисты -- на носу
и на корме соответственно. Поскольку "ханьский огонь", то есть порох, был
официально запрещен Святой Курией как "богопротивное вещество",
пневматические пушки стреляли особыми разрывными снарядами, начиненными
горючей смесью. Дальность полета разрывного снаряда из такой пушки не
превышала одну герму, но это все равно было больше, чем у любого орудия
нарбоннской армии. Пружинные баллисты метали ядра и разрывные снаряда на
расстояние до трех герм. На носу фрегата размещалось самое грозное его
оружие -- тепловой излучатель на эфиритовых кристаллах. Кристаллы-эфириты,
добытые в Хрустальной Горе Мемнона, образовывали сложную систему линз,
которая позволяла получать невидимый направленный луч, раскаленный
настолько, что в трех гермах от излучателя этот луч плавил железо. В
принципе тепловой луч эфиритовой пушки не имел ограничения по дальности,
однако чем дальше, тем ниже становилась его температура, и, если говорить
конкретно об излучателе фрегата "Пантикапей", то уже на расстоянии в
двадцать герм его тепловой луч "палил" не жарче июльского солнца.
Здесь стоит обратить внимание читателя на другое важное обстоятельство:
столица нарбоннских галлов стояла в семи гермах от береговой линии. Ее
построили в те далекие времена, когда аморийцы еще не научились
устанавливать на своих кораблях эфиритовые излучатели.
Впрочем, для случаев, когда вражеская цитадель скрывалась вдали от
берега, у аморийцев находились орудия помощнее; так, недавно введенный в
строй линейный корабль "Хатхор" обладал излучателем, который плавил железо
на расстоянии в пятьдесят герм... К счастью для мятежников, излучатели всех
типов были слишком прожорливы на эфир, весьма громоздки, сложны и опасны в
применении. В дальних колониях от них было мало толку, и даже здесь, в
Нарбоннской Галлии, практичные и осмотрительные аморийцы никогда не пытались
перемещать свое чудо-оружие по суше; на просторах же Океана, как уже,
наверное, понял читатель, имперский флот господствовал безраздельно...
Итак, вечером четырнадцатого апреля военный фрегат "Пантикапей" встал
на якорь в восьмидесяти мерах от нарбоннского берега. Грозные орудия были
прилежно упрятаны в бортах, пружинные баллисты зачехлены, башня эфиритового
излучателя на носу корабля напоминала вполне мирную капитанскую рубку; на
мачтах черно-белые знамена Аморийской империи реяли вместе с темно-зелеными
стягами аватара Кракена, покровителя мореходов, и синими стягами аватара
Сфинкса, покровителя дипломатов; нигде не было заметно черных стягов аватара
Симплициссимуса, покровителя воинов, -- иными словами, фрегат "Пантикапей"
всем видом своим показывал мирные, по отношению к нарбоннским галлам,
намерения.
Однако расслабляться встречающим не пришлось. С фрегата спустили четыре
шлюпки. Когда шлюпки причалили к берегу, оказалось, что в каждой из них
прибыло по декурии вооруженных до зубов воинов. Молчаливые легионеры быстро
рассредоточились по берегу, оттеснив зевак и прочих подозрительных субъектов
на расстояние, превышающее длину полета арбалетной стрелы. Лишь после этого
с фрегата спустили пятую шлюпку, в которой и был сам генеральный инспектор.
Его облачение составляли синий калазирис, плащ и покрывало в форме
капора, лицо скрывала синяя маска аватара Сфинкса. Аналогичным образом были
одеты и трое его сопровождающих.
На берегу высокого вельможу из метрополии приветствовали посол Луций
Руфин и другие аморийцы. Без долгих церемоний генеральный инспектор занял
место в посольском экипаже; к нему присоединились сам Луций Руфин и Виктор
Лонгин, супруг принцессы Кримхильды. Эскортируемый охраной в полсотни
имперских легионеров и столько же солдат герцогской стражи, экипаж двинулся
в путь, в Нарбонну.
За время, пока продолжалось это путешествие, генеральный инспектор
министерства колоний успел получить ответы на все интересовавшие его
вопросы.
В сумерках отряд прибыл в притихшую Нарбонну и, не останавливаясь,
проследовал через город во дворец герцога. Только там, под защитой древних
крепостных стен, генеральный инспектор решился покинуть карету. Имперские
легионеры остались в цитадели, организовав совместные с нарбоннской стражей
ночные посты.
До самых дверей тронного зала генеральный инспектор не проронил ни
слова. Герцог встретил высокого гостя, восседая на троне, облаченный в
длинный и широкий бордовый кафтан с застежками на груди и на рукавах, а
также плащ-мантию того же цвета с подбивкой бурого меха. На голове государя
покоилась так называемая Большая корона; она представляла собой золотой
обруч с семью башнеподобными зубцами. Помимо самого герцога, в тронном зале
присутствовали его придворные, а также дочь, принцесса Кримхильда.
Но не успели начаться приветственные речи, как посол Луций Руфин
попросил у герцога приватной аудиенции для генерального инспектора
министерства колоний. Отказать было бы невежливо, и вскоре высокий гость из
Темисии и правитель Нарбоннской Галлии остались в тронном зале одни.
Генеральный инспектор освободил свое лицо от маски Сфинкса.
-- Вы!.. Это вы! -- выдохнул изумленный Крун.
-- Я, собственной персоной, -- улыбнулась София Юстина. -- Вы мне не
рады, ваша светлость?
Герцог поднялся с трона и подошел к ней. Голосом, трепещущим от
волнения, он отозвался:
-- Я ли не рад вам?! О, боги!.. Да знаете ли вы, что всякий день я
думаю о вас, я вспоминаю наши встречи в Темисии, ваши слова и ваши жесты,
ваши мысли... О, если б знали вы, как не хватало мне вас эти долгие месяцы,
как мечтал я прикоснуться своей рукой к руке вашей...
-- Да, я знаю... -- прошептала София. -- Вот вам моя рука, держите,
герцог...
...Это было странная картина, зрелище не для людей, обремененных
эмоциями и предрассудками, но для самих богов. Токи взаимной симпатии,
полгода тому назад связавшие старого варвара и молодую аморийскую княгиню,
усилились за время их разлуки; узы дружбы, более неосознанной, чем
заявленной, скрепили этих непохожих людей прочнее, нежели мирный договор
скрепил их народы; и вот теперь, когда судьба устроила им неожиданную
встречу, Крун и София, пренебрегая всем, кроме чувств, бросились в объятия
друг к другу. Огромный варвар, могучий отпрыск Севера сурового -- и
прекрасная южанка, дщерь знатнейшего патрисианского рода...
-- О, нет, постойте, герцог! Мы друзья, и только...
Крун, чьи губы уже тянулись к алым и влажным устам Софии, опомнился и
прошептал чуть слышно:
-- Да... Простите.
-- Мы друзья, и это очень много! -- со всей страстностью, на какую она
была способна, произнесла княгиня. -- Как только я узнала, что тут у вас
творится, я приняла решение, оставив все дела иные, немедля к вам прибыть, в
Нарбонну.
-- Так значит, вы все знаете? -- сумрачным голосом промолвил Крун и сам
же ответил: -- Вы знаете, конечно... вам ли не знать?!
"Несчастный сильный человек, -- думала София, внимая ему, -- ты загнан
в угол, ты трепещешь под ударами жестокой Тихе45. Тебя оставил сын любимый,
а вместо сына встала дочь, которую привык ты ограждать от испытаний; ты
между ними мечешься, не зная, кого избрать в итоге... а тут еще твои бароны,
твой народ, и аморийцы, и... Ульпины! И твоя болезнь; о ней я знаю больше,
чем ты сам и даже больше, чем твои врачи... Твою болезнь я по твоей душе
читаю. Лишь силой воли заставляю улыбаться я себя; лицо твое... мне больно
на него смотреть: Facies Hippocratica46!.. Мне не нужны агенты для того,
чтобы понять, что тут у вас творится. Конечно же, я знаю все -- и как мне не
приехать, не помочь тебе... тебе, кого я, не кто-нибудь, а лично я, из
суетного честолюбия, втравила в эти испытания... Похоже, я единственный
друг, который понимает твою страдающую душу. Я уважать себя бы перестала,
если бы оставила тебя в твой последний час. Мне надлежит быть сильной; иначе
никогда тебя себе я не прощу!..".
-- ...Мне очень вас недоставало, вас, княгиня, -- говорил Крун. -- Я...
я загнан в угол! Мне стыдно... мне горько, что я вам это говорю -- вам,
женщине! Но я устал. Что делать дальше, я не знаю... Помогите! Я нуждаюсь в
