стороне стола и склоняя голову направо.
Я проглотил несколько раз слюни, прокашлялся, склонил
голову набок и молчал. Потом, взял перо, лежавшее на столе,
начал обрывать его и все молчал.
- Позвольте перышко, - сказал мне учитель, протягивая руку.
- Оно пригодится. Ну-с.
- Людо... кор... Лудовик Святой был... был... был... добрый
и умный царь...
- Кто-с?
- Царь. Он вздумал пойти в Иерусалим и передал бразды
правления своей матери.
- Как ее звали-с?
- Б...б...ланка
- Как-с? буланка?
Я усмехнулся как-то криво и неловко.
- Ну-с, не знаете ли еще чего-нибудь? - сказал он с
усмешкой.
Мне нечего было терять, я прокашлялся и начал врать все,
что только мне приходило в голову. Учитель молчал, сметая со
стола пыль перышком, которое он У меня отнял, пристально
смотрел мимо моего уха и приговаривал: "Хорошо-с, очень
хорошо-с". Я чувствовал, что ничего не знаю, выражаюсь совсем
не так, как следует, и мне страшно больно было видеть, что
учитель не останавливает и не поправляет меня.
- Зачем же он вздумал идти в Иерусалим? - сказал он,
повторяя мои слова.
- Затем... потому... оттого, затем что...
Я решительно замялся, не сказал ни слова больше и
чувствовал, что ежели этот злодей-учитель хоть год целый будет
молчать и вопросительно смотреть на меня, я все-таки не в
состоянии буду произнести более ни одного звука. Учитель
минуты три смотрел на меня, потом вдруг проявил в своем лице
выражение глубокой печали и чувствительным голосом сказал
Володе, который в это время вошел в комнату.
- Позвольте мне тетрадку: проставить баллы.
Володя подал ему тетрадь и осторожно положил билетик подле
нее.
Учитель развернул тетрадь и, бережно обмакнув перо,
красивым почерком написал Володе пять в графе успехов и
поведения. Потом, остановив перо над графою, в которой
означались мои баллы, он посмотрел на меня, стряхнул чернила и
задумался.
Вдруг рука его сделала чуть заметное движение, и в графе
появилась красиво начерченная единица и точка; другое движение
- и в графе поведения другая единица и точка.
Бережно сложив тетрадь баллов, учитель встал и подошел к
двери, как будто не замечая моего взгляда, в котором
выражались отчаяние, мольба и упрек.
- Михаил Ларионыч! - сказал я.
- Нет, - отвечал он, понимая уже, что я хотел сказать ему,
- так нельзя учиться. Я не хочу даром денег брать.
Учитель надел калоши, камлотовую шинель, с большим тщанием
повязался шарфом. Как будто можно было о чем-нибудь заботиться
после того, что случилось со мной? Для него движение пера, а
для меня величайшее несчастие.
- Класс кончен? - спросил St.-Jerome, входя в комнату.
- Да.
- Учитель доволен вами?
- Да, - сказал Володя
- Сколько вы получили?
- Пять.
- A Nikolas?
Я молчал.
- Кажется, четыре, - сказал Володя. Он понимал, что меня
нужно спасти хотя на нынешний день.
Пускай накажут, только бы не нынче, когда у нас гости.
- Voyons, messieurs! *) (St.-Jerome имел привычку ко
всякому слову говорить: voyons) faites votre toillette et
descendons **).
------------
*) Ну же, господа! (фр.)
**) займитесь вашим туалетом и идемте вниз (фр.).
Глава XII. КЛЮЧИК
Едва успели мы, сойдя вниз, поздороваться со всеми гостями,
как нас позвали к столу. Папа был очень весел (он был в
выигрыше в это время), подарил Любочке дорогой серебряный
сервиз и за обедом вспомнил, что у него во флигеле осталась
еще бонбоньерка, приготовленная для именинницы.
- Чем человека посылать, поди-ка лучше ты, Ко-ко, - сказал
он мне. - Ключи лежат на большом столе в раковине, знаешь?..
Так возьми их и самым большим ключом отопри второй ящик
направо. Там найдешь коробочку, конфеты в бумаге и принесешь
все сюда.
- А сигары принести тебе? - спросил я, зная, что он всегда
после обеда посылал за ними.
- Принеси, да смотри у меня - ничего не трогать! - сказал
он мне вслед.
Найдя ключи на указанном месте, я хотел уже отпирать ящик,
как меня остановило желание узнать, какую вещь отпирал
крошечный ключик, висевший на той же связке.
На столе, между тысячью разнообразных вещей, стоял около
перилец шитый портфель с висячим замочком, и мне захотелось
попробовать, придется ли к нему маленький ключик. Испытание
увенчалось полным успехом, портфель открылся, и я нашел в нем
целую кучу бумаг. Чувство любопытства с таким убеждением
советовало мне узнать, какие были эти бумаги, что я не успел
прислушаться к голосу совести и принялся рассматривать то, что
находилось в портфеле
Детское чувство безусловного уважения ко всем старшим, и в
особенности к папа, было так сильно во мне, что ум мой
бессознательно отказывался выводить какие бы то ни было
заключения из того, что я видел. Я чувствовал, что папа должен
жить в сфере совершенно особенной, прекрасной, недоступной и
не постижимой для меня, и что стараться проникать тайны его
жизни было бы с моей стороны чем-то вроде святотатства.
Поэтому открытия, почти нечаянно сделанные мною в портфеле
папа, не оставили во мне никакого ясного понятия, исключая
темного сознания, что я поступил нехорошо. Мне было стыдно и
неловко.
Под влиянием этого чувства я как можно скорее хотел закрыть
портфель, но мне, видно, суждено было испытать всевозможные
несчастия в этот достопамятный день: вложив ключик в замочную
скважину, я повернул его не в ту сторону, воображая, что замок
заперт, я вынул ключ, и - о ужас! - у меня в руках была только
головка ключика. Тщетно я старался соединить ее с оставшейся в
замке половиной и посредством какого-то волшебства высвободить
ее оттуда; надо было наконец привыкнуть к ужасной мысли, что я
совершил новое преступление, которое нынче же по возвращении
папа в кабинет должно будет открыться.
Жалоба Мими, единица и ключик! Хуже ничего не могло со мной
случиться. Бабушка - за жалобу Мими, St.-Jerome - за единицу,
папа - за ключик... и все это обрушится на меня не позже как
нынче вечером.
- Что со мной будет?! А-а-ах! что я наделал?! - говорил я
вслух, прохаживаясь по мягкому ковру кабинета. - Э! - сказал я
сам себе, доставая конфеты и сигары, - чему быть, тому не
миновать... - и побежал в дом.
Это фаталистическое изречение, в детстве подслушанное мною
у Николая, во все трудные минуты моей жизни производило на
меня благотворное, временно успокоивающее влияние. Входя в
залу, я находился в несколько раздраженном и неестественном,
но чрезвычайно веселом состоянии духа.
Глава XIII. ИЗМЕННИЦА
После обеда начались petits jeux*), и я принимал в них
живейшее участие. Играя в "кошку-мышку", как-то неловко
разбежавшись на гувернантку Корнаковых, которая играла с нами,
я нечаянно наступил ей на платье и оборвал его. Заметив, что
всем девочкам, и в особенности Сонечке, доставляло большое
удовольствие видеть, как гувернантка с расстроенным лицом
пошла в девичью зашивать свое платье, я решился доставить им
это удовольствие еще раз. Вследствие такого любезного
намерения, как только гувернантка вернулась в комнату, я
принялся галопировать вокруг нее и продолжал эти эволюции до
тех пор, пока не нашел удобной минуты снова зацепить каблуком
за ее юбку и оборвать. Сонечка и княжны едва могли удержаться
от смеха, что весьма приятно польстило моему самолюбию; но
St.-Jerome, заметив, должно быть, мои проделки, подошел ко мне
и, нахмурив брови (чего я терпеть не мог), сказал, что я,
кажется, не к добру развеселился и что ежели я не буду
скромнее, то, несмотря на праздник, он заставит меня
раскаяться.
-------------
*) Букв.: маленькие игры; в данном случае - комнатные игры
(фр).
Но я находился в раздраженном состоянии человека,
проигравшего более того, что у него есть в кармане, который
боится счесть свою запись и продолжает ставить отчаянные карты
уже без надежды отыграться, а только для того, чтобы не давать
самому себе времени опомниться. Я дерзко улыбнулся и ушел от
него.
После "кошки-мышки" кто-то затеял игру, которая называлась
у нас, кажется, - Lange Nase*). Сущность игры состояла в том,
что ставили два ряда стульев, один против другого, и дамы и
кавалеры разделялись на две партии и по переменкам выбирали
одна другую.
----------
*) Длинный нос (нем.).
Младшая княжна каждый раз выбирала меньшого Ивина, Катенька
выбирала или Володю, или Иленьку, а Сонечка каждый раз Сережу
и нисколько не стыдилась, к моему крайнему удивлению, когда
Сережа прямо шел и садился против нее. Она смеялась своим
милым звонким смехом и делала ему головкой знак, что он
угадал. Меня же никто не выбирал. К крайнему оскорблению моего
самолюбия, я понимал, что я лишний, остающийся, что про меня
всякий раз должны были говорить: "Кто еще остается?" - "Да
Николенька; ну вот ты его и возьми". Поэтому, когда мне
приходилось выходить, я прямо подходил или к сестре, или к
одной из некрасивых княжон и, к несчастию, никогда не
ошибался. Сонечка же, казалось, так была занята Сережей
Ивиным, что я не существовал для нее вовсе. Не знаю, на каком
основании называл я ее мысленно изменницею, так как она
никогда не давала мне обещания выбирать меня, а не Сережу; но
я твердо был убежден, что она самым гнусным образом поступила
со мною.
После игры я заметил, что изменница, которую я презирал, но
с которой, однако, не мог спустить глаз, вместе с Сережей к
Катенькой отошли в угол и о чем-то таинственно разговаривали.
Подкравшись из-за фортепьян, чтобы открыть их секреты, я
увидал следующее: Катенька держала за два конца батистовый
платочек в виде ширм, заслоняя им головы Сережи и Сонечки.
"Нет, проиграли, теперь расплачивайтесь!" - говорил Сережа.
Сонечка, опустив руки, стояла перед ним точно виноватая и,
краснея, говорила: "Нет, я не проиграла, не правда ли,
mademoiselle Catherine"*) - "Я люблю правду, - отвечала
Катенька, - проиграла пари, та chere"**).
----------------
*) мадемуазель Катерина (фр).
**) моя дорогая (фр.).
Едва успела Катенька произнести эти слова, как Сережа
нагнулся и поцеловал Сонечку. Так прямо и поцеловал в ее
розовые губки. И Сонечка засмеялась, как будто это ничего, как
будто это очень весело. Ужасно!!! О, коварная изменница!
Глава XIV. ЗАТМЕНИЕ
Я вдруг почувствовал презрение ко всему женскому полу
вообще и к Сонечке в особенности; начал уверять себя, что
ничего веселого нет в этих играх, что они приличны только
девчонкам, и мне чрезвычайно захотелось буянить и сделать
какую-нибудь такую молодецкую штуку, которая бы всех удивила.
Случай не замедлил представиться.
St.-Jerome, поговорив о чем-то с Мими, вышел из комнаты;
звуки его шагов послышались сначала на лестнице, а потом над
нами, по направлению классной. Мне пришла мысль, что Мими
сказала ему, где она видела меня во время класса, и что он
пошел посмотреть журнал. Я не предполагал в это время у
St.-Jerome'a другой цели в жизни, как желания наказать меня. Я
читал где-то, что дети от двенадцати до четырнадцати лет, то
есть находящиеся в переходном возрасте отрочества, бывают
особенно склонны к поджигательству и даже убийству. Вспоминая
свое отрочество и особенно то состояние духа, в котором я
находился в этот несчастный для меня день, я весьма ясно
понимаю возможность самого ужасного преступления без цели, без
желания вредить, но гак - из любопытства, из бессознательной
потребности деятельности. Бывают минуты, когда будущее
