приказывал становиться на колени лицом к себе и просить
прощения. Наказание состояло в унижении.
Меня не наказывали, и никто даже не напоминал мне о том,
что со мной случилось; но я не мог забыть всего, что испытал:
отчаяния, стыда, страха и ненависти в эти два дня. Несмотря на
то, что с того времени St.-Jerome, как казалось, махнул на
меня рукою, почти не занимался мною, я не мог привыкнуть
смотреть на него равнодушно. Всякий раз, когда случайно
встречались наши глаза, мне казалось, что во взгляде моем
выражается слишком явная неприязнь, и я спешил принять
выражение равнодушия, но тогда мне казалось, что он понимает
мое притворство, я краснел и вовсе отворачивался.
Одним словом, мне невыразимо тяжело было иметь с ним какие
бы то ни было отношения.
Глава XVIII. ДЕВИЧЬЯ
Я чувствовал себя все более и более одиноким, и главными
моими удовольствиями были уединенные размышления и наблюдения.
О предмете моих размышлений расскажу в следующей главе;
театром же моих наблюдений преимущественно была девичья, в
которой происходил весьма для меня занимательный и
трогательный роман. Героиней этого романа, само собой
разумеется, была Маша. Она была влюблена в Василья, знавшего
ее еще тогда, когда она жила на воле, и обещавшего еще тогда
на ней жениться. Судьба, разлучившая их пять лет тому назад,
снова соединила их в бабушкином доме, но положила преграду их
взаимной любви в лице Николая (родного дяди Маши), не
хотевшего и слышать о замужестве своей племянницы с Васильем,
которого он называл человеком несообразным и необузданным.
Преграда эта сделала то, что прежде довольно хладнокровный
и небрежный в обращении Василий вдруг влюбился в Машу,
влюбился так, как только способен на такое чувство дворовый
человек из портных, в розовой рубашке и с напомаженными
волосами.
Несмотря на то, что проявления его любви были весьма
странны и несообразны (например, встречая Машу, он всегда
старался причинить ей боль, или щипал ее, или бил ладонью, или
сжимал ее с такой силой, что она едва могла переводить
дыхание), но самая любовь его была искренна, что доказывается
уже тем, что с той поры, как Николай решительно отказал ему в
руке своей племянницы, Василий запил с горя, стал шляться по
кабакам, буянить - одним словом, вести себя так дурно, что не
раз подвергался постыдному наказанию на съезжей. Но поступки
эти и их последствия, казалось, были заслугой в глазах Маши и
увеличивали еще ее любовь к нему. Когда Василий содержался в
части, Маша по целым дням, не осушая глаз, плакала, жаловалась
на свою горькую судьбу Гаше (принимавшей живое участие в делах
несчастных любовников) и, презирая брань и побои своего дяди,
потихоньку бегала в полицию навещать и утешать своего друга.
Не гнушайтесь, читатель, обществом, в которое я ввожу вас.
Ежели в душе вашей не ослабли струны любви и участия, то и в
девичьей найдутся звуки, на которые они отзовутся. Угодно ли
вам или не угодно будет следовать за мною, я отправляюсь на
площадку лестницы, с которой мне видно все, что происходит в
девичьей. Вот лежанка, на которой стоят утюг, картонная кукла
с разбитым носом, лоханка, рукомойник; вот окно, на котором в
беспорядке валяются кусочек черного воска, моток шелку,
откушенный зеленый огурец и конфетная коробочка, вот и большой
красный стол, на котором, на начатом шитье, лежит кирпич,
обшитый ситцем, и за которым сидит она в моем любимом розовом
холстинковом платье и голубой косынке, особенно привлекающей
мое внимание. Она шьет, изредка останавливаясь, чтобы почесать
иголкой голову или поправить свечку, а я смотрю и думаю:
"Отчего она не родилась барыней, с этими светлыми голубыми
глазами, огромной русой косой и высокой грудью? Как бы ей
пристало сидеть в гостиной, в чепчике с розовыми лентами и в
малиновом шелковом капоте, не в таком, какой у Мими, а какой я
видел на Тверском бульваре. Она бы шила в пяльцах, а я бы в
зеркало смотрел на нее, и, что бы ни захотела, я все бы для
нее делал; подавал бы ей салоп, кушанье сам бы подавал..."
И что за пьяное лицо и отвратительная фигура у этого
Василья в узком сюртуке, надетом сверх грязной розовой рубашки
навыпуск! В каждом его телодвижении, в каждом изгибе его
спины, мне кажется, что я вижу несомненные признаки
отвратительного наказания, постигнувшего его...
- Что, Вася? опять... - сказала Маша, втыкая иголку в
подушку и не поднимая головы навстречу входившему Василью.
- А что ж? разве от него добро будет, - отвечал Василий, -
хоть бы решил одним чем-нибудь; а то пропадаю так ни за что, и
все через него.
- Чай будете пить? - сказала Надежа, другая горничная.
- Благодарю покорно. И ведь за что ненавидит, вор этот,
дядя-то твой, за что? за то, что платье себе настоящее имею,
за форц за мой, за походку мою. Одно слово. Эх-ма! - заключил
Василий, махнув рукой.
- Надо покорным быть, - сказала Маша, скусывая нитку, - а
вы так все...
- Мочи моей не стало, вот что!
В это время в комнате бабушки послышался стук дверью и
ворчливый голос Гаши, приближавшейся по лестнице.
- Поди тут угоди, когда сама не знает, чего хочет...
проклятая жисть, каторжная! Хоть бы одно что, прости, господи,
мое согрешение, - бормотала она, размахивая руками.
- Мое почтение Агафье Михайловне, - сказал Василий,
приподнимаясь ей навстречу.
- Ну вас тут! Не до твоего почтения, - отвечала она, грозно
глядя на него, - и зачем ходишь сюда? разве место к девкам
мужчине ходить...
- Хотел об вашем здоровье узнать - робко сказал Василий.
- Издохну скоро, вот какое мое здоровье, - еще с большим
гневом, во весь рот прокричала Агафья Михайловна.
Василий засмеялся.
- Тут смеяться нечего, а коли говорю, что убирайся, так
марш! Вишь, поганец, тоже жениться хочет, подлец! Ну, марш,
отправляйся!
И Агафья Михайловна, топая ногами, прошла в свою комнату,
так сильно стукнув дверью, что стекла задрожали в окнах.
За перегородкой долго еще слышалось, как, продолжая бранить
все и всех и проклинать свое житье, она швыряла свои вещи и
драла за уши свою любимую кошку; наконец дверь приотворилась,
и в нее вылетела брошенная за хвост, жалобно мяукавшая кошка.
- Видно, в другой раз прийти чайку напиться, - сказал
Василий шепотом, - до приятного свидания.
- Ничего, - сказала, подмигивая, Надежа, - я вот пойду
самовар посмотрю.
- Да и сделаю ж я один конец, - продолжал Василий, ближе
подсаживаясь к Маше, как только Надежа вышла из комнаты, -
либо пойду прямо к графине, скажу: "так и так", либо уж...
брошу все, бегу на край света, ей-богу.
- А я как останусь...
- Одну тебя жалею, а то бы уж даа...вно моя головушка на
воле была, ей-богу, ей-богу.
- Что это ты, Вася, мне свои рубашки не принесешь
постирать, - сказала Маша после минутного молчания, - а то,
вишь, какая черная, - прибавила она, взяв его за ворот
рубашки.
В это время внизу послышался колокольчик бабушки, и Гаша
вышла из своей комнаты.
- Ну чего, подлый человек, от нее добиваешься? - сказала
она; толкая в дверь Василья, который торопливо встал, увидав
ее. - Довел девку до евтого, да еще пристаешь, видно, весело
тебе, оголтелый, на ее слезы смотреть. Вон пошел. Чтобы духу
твоего не было. И чего хорошего в нем нашла? - продолжала она,
обращаясь к Маше. - Мало тебя колотил нынче дядя за него? Нет,
все свое: ни за кого не пойду, как за Василья Грускова. Дура!
- Да и не пойду ни за кого, не люблю никого, хоть убей меня
до смерти за него, - проговорила Маша, вдруг разливаясь
слезами.
Долго я смотрел на Машу, которая, лежа на сундуке, утирала
слезы своей косынкой, и, всячески стараясь изменять свой
взгляд на Василья, я хотел найти ту точку зрения, с которой он
мог казаться ей столь привлекательным. Но, несмотря на то, что
я искренно сочувствовал ее печали, я никак не мог постигнуть,
каким образом такое очаровательное создание, каким казалась
Маша в моих глазах, могло любить Василья.
"Когда я буду большой, - рассуждал я сам с собой,
вернувшись к себе на верх, - Петровское достанется мне, и
Василий и Маша будут мои крепостные. Я буду сидеть в кабинете
и курить трубку. Маша с утюгом пройдет в кухню. Я скажу:
"Позовите ко мне Машу". Она придет, и никого не будет в
комнате... Вдруг войдет Василий и, когда увидит Машу, скажет:
"Пропала моя головушка!" - и Маша тоже заплачет; а я скажу:
"Василий! я знаю, что ты любишь ее и она тебя любит, на вот
тебе тысячу рублей, женись на ней, и дай бог тебе счастья", -
а сам уйду в диванную". Между бесчисленным количеством мыслей
и мечтаний, без всякого следа проходящих в уме и воображении,
есть такие, которые оставляют в них глубокую чувствительную
борозду; так что часто, не помня уже сущности мысли, помнишь,
что было что-то хорошее в голове, чувствуешь след мысли и
стараешься снова воспроизвести ее. Такого рода глубокий след
оставила в моей душе мысль о пожертвовании своего чувства в
пользу счастья Маши, которое она могла найти только в
супружестве с Васильем.
Глава XIX. ОТРОЧЕСТВО
Едва ли мне поверят, какие были любимейшие и постояннейшие
предметы моих размышлений во время моего отрочества, - так как
были несообразны с моим возрастом и положением. Но, по моему
мнению, несообразность между положением человека и его
моральной деятельностью есть вернейший признак истины.
В продолжение года, во время которого я вел уединенную,
сосредоточенную в самом себе, моральную жизнь, все отвлеченные
вопросы о назначении человека, о будущей жизни, о бессмертии
души уже представились мне; и детский слабый ум мой со всем
жаром неопытности старался уяснить те вопросы, предложение
которых составляет высшую ступень, до которой может достигать
ум человека, но разрешение которых не дано ему.
Мне кажется, что ум человеческий в каждом отдельном лице
проходит в своем развитии по тому же пути, по которому он
развивается и в целых поколениях, что мысли, служившие
основанием различных философских теорий, составляют
нераздельные части ума; но что каждый человек более или менее
ясно сознавал их еще прежде, чем знал о существовании
философских теорий.
Мысли эти представлялись моему уму с такою ясностью и
поразительностью, что я даже старался применять их к жизни,
воображая, что я первый открываю такие великие и полезные
истины.
Раз мне пришла мысль, что счастье не зависит от внешних
причин, а от нашего отношения к ним, что человек, привыкший
переносить страдания, не может был несчастлив, и, чтобы
приучить себя к труду, я, несмотря на страшную боль, держал по
пяти минут в вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил в
чулан и веревкой стегал себя по голой спине так больно, что
слезы невольно выступали на глазах.
Другой раз, вспомнив вдруг, что смерть ожидает меня каждый
час, каждую минуту, я решил, не понимая, как не поняли того до
сих пор люди, что человек не может быть иначе счастлив, как
пользуясь настоящим и не помышляя о будущем, - и я дня три,
под влиянием этой мысли, бросил уроки и занимался только тем,
что, лежа на постели, наслаждался чтением какого-нибудь романа
и едою пряников с кроновским медом, которые я покупал на
последние деньги.
То раз, стоя перед черной доской и рисуя на ней мелом
разные фигуры, я вдруг был поражен мыслью:
почему симметрия приятна для глаз? что такое симметрия? Это
врожденное чувство, отвечал я сам себе. На чем же оно
основано? Разве во всем в жизни симметрия? Напротив, вот жизнь
