воображаемой возможности счастия, что одни понятные и
разделенные мечты о будущем счастии составляют уже истинное
счастие этого возраста. В метафизических рассуждениях, которые
бывали одним из главных предметов наших разговоров, я любил ту
минуту, когда мысли быстрее и быстрее следуют одна за другой
и, становясь все более и более отвлеченными, доходят, наконец,
до такой степени туманности, что не видишь возможности
выразить их и, полагая сказать то, что думаешь, говоришь
совсем другое. Я любил эту минуту, когда, возносясь все выше и
выше в области мысли, вдруг постигаешь всю необъятность ее и
сознаешь невозможность идти далее.
Как-то раз, во время масленицы, Нехлюдов был так занят
разными удовольствиями, что хотя несколько раз на день заезжал
к нам, но ни разу не поговорил со мной, и меня это так
оскорбило, что снова он мне показался гордым и неприятным
человеком. Я ждал только случая, чтобы показать ему, что
нисколько не дорожу его обществом и не имею к нему никакой
особенной привязанности.
В первый раз, как он после масленицы снова хотел
разговориться со мной, я сказал, что мне нужно готовить уроки,
и ушел на верх; но через четверть часа кто-то отворил дверь в
классную, и Нехлюдов подошел ко мне.
- Я вам мешаю? - сказал он.
- Нет, - отвечал я, несмотря на то, что хотел сказать, что
у меня действительно есть дело.
- Так отчего же вы ушли от Володи? Ведь мы давно с вами не
рассуждали. А уж я так привык, что мне как будто чего-то
недостает.
Досада моя прошла в одну минуту, и Дмитрий снова стал в
моих глазах тем же добрым и милым человеком.
- Вы, верно, знаете, отчего я ушел? - сказал я.
- Может быть, - отвечал он, усаживаясь подле меня, - но
ежели я и догадываюсь, то не могу сказать отчего, а вы так
можете, - сказал он.
- Я и скажу: я ушел потому, что был сердит на вас... не
сердит, а мне досадно было. Просто: я всегда боюсь, что вы
презираете меня за то, что я еще очень молод.
- Знаете, отчего мы так сошлись с вами, - сказал он,
добродушным и умным взглядом отвечая на мое признание, -
отчего я вас люблю больше, чем людей, с которыми больше знаком
и с которыми у меня больше общего? Я сейчас решил это. У вас
есть удивительное, редкое качество - откровенность.
- Да, я всегда говорю именно те вещи, в которых мне стыдно
признаться, - подтвердил я, - но только тем, в ком я уверен.
- Да, но чтобы быть уверенным в человеке, надо быть с ним
совершенно дружным, а мы с вами не дружны еще, Nicolas;
помните, мы говорили о дружбе: чтобы быть истинными друзьями,
нужно быть уверенным друг в друге.
- Быть уверенным в том, что ту вещь, которую я скажу вам,
уже вы никому не скажете, - сказал я. - А ведь самые важные,
интересные мысли именно те, которые мы ни за что не скажем
друг другу.
- И какие гадкие мысли! такие подлые мысли, что ежели бы мы
знали, что должны признаваться в них, они никогда не смели бы
заходить к нам в голову. Знаете, какая пришла мне мысль,
Nicolas, - прибавил он, вставая со стула и с улыбкой потирая
руки. - Сделаемте это, и вы увидите, как это будет полезно для
нас обоих: дадим себе слово признаваться во всем друг другу.
Мы будем знать друг друга, и нам не будет совестно; а для того
чтобы не бояться посторонних, дадим себе слово никогда ни с
кем и ничего не говорить друг о друге. Сделаем это.
- Давайте, - сказал я.
И мы действительно сделали это. Что вышло из этого, я
расскажу после.
Карр сказал, что во всякой привязанности есть две стороны:
одна любит, другая позволяет любить себя, одна целует, другая
подставляет щеку. Это совершенно справедливо; и в нашей дружбе
я целовал, а Дмитрий подставлял щеку; но и он готов был
целовать меня. Мы любили ровно, потому что взаимно знали и
ценили друг друга, но это не мешало ему оказывать влияние на
меня, а мне подчиняться ему.
Само собою разумеется, что под влиянием Нехлюдова я
невольно усвоил и его направление, сущность которого
составляла восторженное обожание идеала добродетели и
убеждение в назначении человека постоянно совершенствоваться.
Тогда исправить все человечество, уничтожить все пороки и
несчастия людские казалось удобоисполнимою вещью, - очень
легко и просто казалось исправить самого себя, усвоить все
добродетели и быть счастливым...
А впрочем, бог один знает, точно ли смешны были эти
благородные мечты юности, и кто виноват в том, что они не
осуществились?..
