- Вот уж с большого-то ума.
И такою жалостью залюбила сына, что душа ее поднялась, окутала колы-
бель, прильнула к спящему, а тело оцепенело. На молодую княгиню напал
глубокий, непробудный сон.
И не услышала она, как вдруг начали кричать птицы, садясь на крышу:
"Проснись, проснись", как завыли, заскулили собаки по всему городищу,
захлопали ставни, побежал куда-то народ, как у всех четырех ворот забили
в медные доски, и пошла тревога: "На стены, на стены!"
Большое тусклое, красное солнце поднялось в клубах тумана, и народ со
стен, дети, старики, - увидали великую силу людей, малых ростом, с рыжи-
ми космами, в шкурах: Чудь белоглазую. Пробиралась Чудь от дерева к де-
реву, окружала городище, махала дубинками и с того берега плыла через
реку, как собаки.
- На стены, на стены! - звали старики, тащили на раскаты бревна, кам-
ни, в колодах горячую воду.
- Чудь идет, Чудь идет! - выли бабы, мечась, хороня ребят в клети, в
погреба, зарывали в солому.
А Чудь уже лезла через тын, карабкалась на раскаты, визжала. В замко-
вую башню-детинец кидала стрелы, камни, паклю горящую. И задымился угол
у башни, и закричали:
- Огонь! Лихо нам!
Били с раскатов Чудь, долбили по башкам, порошили песком в глаза, об-
ливали варом, пыряли шестами. А те только орали шибче. Лезли, падали,
опять лезли, как черви. Да и где было справиться с белоглазыми одним
старикам да малолеткам. Одолел враг, добрался до раскатов. Покидали за-
щитников, и разбежалась Чудь по городу, и начался другой клич - бабий и
детский.
Потоптали в ту пору побили много народа, остальных погнали за стены
на луг. Рвали на бабах рубахи. Было горе.
С четырех концов пылал Крутояр, брошенный на поток. Из огня тащили
одежду, птиц, поросят, малых детей. Ярилась Чудь. Многие сами погорели,
волоса попалили. И добрались до княжьего терема.
Но высок был тын кругом и ворота крепки. Ударили в них бревном - не
поддались. А головни, искры, солому так и крутило, обдавало жарким ды-
мом. И занялся терем, задымил.
Тогда с долгим стоном пробудилась княгиня Наталья, повела очами, дико
ей стало, кинулась к окну - дым в лицо пахнул, глаза выел. Схватила кня-
жича, прикрыла его платком: "Заряслав, сын милый, спи, спи, батюшка", -
и выбежала на крыльцо и обмерла.
Внизу трещало, било пламя, дымили крыльца, занимался огонь под кры-
шей. А кругом все маковки, крыши, избы, шатры - в огне. Дым бьет высоко
и стелется над Днепром. И еще видит княгиня - над тыном поднялись плос-
кие рыла, кажут на нее, скалятся.
И было ей тошно от смертного часа. Заряслав забился на руках, запла-
кал, рвет с лица покрывало. В спину дунуло жаром. И у княгини захватило
дух, стало горячо на душе. Подняла она сына, положила руки его на одно
плечо свое, на другое ноги, вдохнула в последний раз запах милый и чело-
веческий и кинулась с высокого терема. И убилась! И мертвыми руками все
еще держала Заряслава, не дала ему коснуться земли. Наскочили чудинцы,
вырвали княжича, понесли на луг, пялили зенки на мальчика, кукиши совали
ему, а не тронули, чтобы живым отнести к жрецу своему в Чудь, на озеро.
Легкою бабочкою вылетела душа княгини Натальи из разбитого тела. И
раскрытые ее глаза, еще подернутые мукой, озираясь, видели голубой свет,
переливающийся, живой и животворящий. Радостней, радостней, выше стано-
вилось душе. Чаще, зорче глядели глаза. И вот слышимы стали звуки, зво-
ны, шумы, звенения, глухие раскаты, грохоты. Трепетал весь свет в бездне
бездн. Роились в нем водянистые пузыри, отсвечивали радужно иззвуча и
звеня, сливались в вихри, бродили столпами.
И вот уже трепещет душа. Нестерпимо глазам от сияния, от радостного
ужаса: покрывая все звуки, весь свет, по всей широте шумит весенним гро-
мом голос: "Да будет жизнь во имя мое".
Так мчится к господу светлая душа княгини Натальи. Но чем ближе ей,
слаще, радостней - тем пронзительней боль, как жало невынутое. Зачем
боль? О чем память? И глубже входит жало, и тяжелеет душа, глохнет,
слепнет, и глаза снова подергиваются смертной любовной пеленой. На землю
опускается душа княгини, на пепелище. Как жернов - любовь. Где Заряслав?
Где сын милый?
Белоглазая Чудь возвращалась на свое озеро без троп и следов, - ско-
рее бы только ноги унести. Волокли добычу. Гнали полонянок с детьми.
Княжича тащили в плетеном пещуре. Шли день, и ночь, и еще день, и наста-
ла вторая ночь - темная. Погони теперь не страшно, и Чудь полегла во
мху, запалила костры от диких собак, что, учуяв поживу, подвывали по за-
рослям.
Колдун, старикашка гнусный, залез в горелый пень, бормотал заклятья.
Кишмя здесь кишела нежить и нечисть, хоронилась за стволы, кидалась в
траву, попискивала, поерзывала. То чиркнет глазом, то лапой тронет, а то
уйдет колом в землю, а вынырнет в омуте, посреди болота, состроит па-
кость и начнет хмыкать, хихикать.
Не любила Чудь смеха и шуток таких. Молчали, мясо вяленое ели, осте-
регались. Полонянки давно уж плакать перестали, вволю приняли горя. Один
Заряслав спал спокойно в пещуре: тепло укрыла его княгиня Наталья слад-
ким сном.
Укрыла, и сама понеслась клочком тумана по лесу над мхами и омутами,
сквозь тяжелые от влаги деревья. Вверху за сучьями вызвездило, скоро и
заря. Из-под вывороченной коряги высунул нечесаную морду леший и спря-
тался; на бугорке у норы лиса с лисятами увидала летящее облако, сморщи-
ла нос и зевнула, завиляла хвостом.
А вот и стреноженные кони фыркают, щиплют траву. Вповалку, завернутые
с головой в попоны, спят воины. Князь Чурил лежит, опершись локтем о
седло; суровые глаза его открыты, думает; проснулся перед зарей, отер
усы от росы и задумался о славе своей, о былых сечлх, о том, что нет ни
у кого ни города такого, ни жены такой, ни сына. От этих дум заворочался
Чурил: "Все ли ладно дома?"
И видит - стелется у ног облачко. "Сыро, - думает, - кольчуга проржа-
веет, - и потянул на себя попону. А сон летит с глаз: "От двора далеко
отъехали, как бы не было чего злого?" Мочи нет. Поднялся Чурил, подтянул
ремень на животе:
- Эй, ребята, заспались, заря скоро!
Зачесались воины, поскидали попоны, разбрелись за конями. Оседлали.
Тронулись.
Чурил едет впереди, шагом. Совестно перед ребятами: заладились охо-
титься недели на две, а сейчас глаза бы не глядели на зверя. Сесть бы в
княгининой светелке, Заряслава на руки взять... Милее жизни жена, милая
Наталья.
Воины ворчат: едет князь дуром, сучья дерут лицо, лунь-птица из-под
коня шарахнулась, запуталась в кустах, застучала клювом.
"Эй, князь, спишь, что ли?"
Плывет, стелется облаком перед Чурилой княгиня Наталья, манит, мает-
ся. Рвут кусты легкое тело. Нет, не слышит князь, не чувствует. Усы зак-
рутил. Осадил коня, оперся рукой о круп, говорит дружинникам, чтобы шли
в заезд на тура, что давеча навалил густо валежнику у озера.
И княгиня отлетела от Чурила, понеслась по лесу, окинула взором чащо-
бы, видит - лежит олень рогатый, морду опустил в мох, дремлет. И вошла в
него, в сонного, похитила его тело, подняла на легкие ноги и оленем пом-
чалась навстречу охотникам.
- Стой, - говорит Чурил, - большой зверь идет. - Подался с конем в
кусты, отыскал в колчане стрелу поострее, вложил в самострел и, упершись
в стремена, натянул тетиву.
С шумом раздвигая кусты, выскочил олень. Стал, дрожа дрожью. Крупный
самец! Рога как ветви. Эх, жаль, темно, - не промахнуться бы. И князь
чувствует - глядит на него олень в ужасе, в тоске смертной.
И только начал поднимать самострел - шарахнулся олень, побежал нешиб-
ким бегом, не мечась, только голову иногда обернет к погоне. Умный
зверь.
И сорок рогов затрубило по лесу. Го-го-го, - отозвалось далеко. Зат-
рещал от топота валежник. Закричали сонные птицы. Воронье поднялось, за-
каркало. Стало светать.
Скакали долго. Кони вспенились. Княгиня Наталья видит - близко, близ-
ко, вон там за оврагом, залегла Чудь, может, уж и снялась со стана, зас-
лышав рога. Не погубили бы Заряслава. Поспеть бы. И повернула к оврагу.
И заметалась: впереди, пересекая путь, выскочили всадники, окружили, ма-
шут копьями. Чурил поднял самострел, приложил к ложу худое, свирепое,
любимое лицо.
"Остановись, остановись!" - так бы и крикнула Наталья. И резкий, зве-
риный вопль сам вылетел из груди. Запела стрела и впилась под лопатку у
сердца. Олень осел на колени. Засмеялся князь. Вынул нож, лезет с седла,
чтобы пороть зверя. Идет по мху. Споткнулся. Княгиня глядит на мужа гла-
зами, полными слез. Чурил взял ее за рога, пригнул голову.
И чуда не было еще такого за всю бытность: олень, пронзенный стрелой,
до самых перьев ушедшей в сердце, поднялся, разбросал рогами охотников,
побежал, шатаясь, шибче, шибче, спустился в овраг, скачками поднялся на
ту сторону, стал и глядит опять. Смотрит.
Усмехнулись в усы старые воины.
- Легка твоя стрела, князь, уйдет зверь.
Лихая досада! И опять поскакала охота. Олень тяжелым уже скоком выбе-
жал на поляну. Повсюду дымятся костры, раскиданы кости, тряпье. И за
красные сосновые стволы хоронятся какие-то людишки, удирают.
- Чудь, Чудь! - закричали воины.
Здесь олень зашатался, опустил рога в мох и рухнул. Черная кровь хлы-
нула из морды. И вылетела душа княгини, замученная второю смертью.
Чурил глядит на зверя. Дико ему на душе. Подскакал старый воин.
- Князь, князь, - говорит, - не твоей ли княгини эта кика? - и поднял
копьем с земли рогатую, шитую золотом кику, что сняли чудинцы с волос
Натальи.
Зашатался князь в седле. Кровь кинулась в голову, помутила ум. Сорвал
рог с плеча, затрубил, швырнул его далече и сам впереди, а за ним сорок
дружинников кинулись в угон за обидчиками. Порубили отсталых и настигли
всю бегущую кучей Чудь, окружившую полонянок и добычу.
Много Чуди желтоволосой. Большая будет битва. Стали воины ругаться с
врагами, кричат:
- Выходи, белые глаза! Подтягивай, портки!.. Молись своему паршивому
богу!..
Ихний колдун, став на камень, поднял на руках Заряслава, погрозился,
что живым не отдаст, если княжьи начнут драку. Тогда Чурил прыгнул с ко-
ня и, прикрываясь локтем кольчужным от стрел, пошел биться. Наскочила на
него Чудь. Завизжала Чудь. На выручку кинулись дружинники, пешие и кон-
ные. Запели стрелы. Начались крики. Лязгало железо. Хватались грудь о
грудь. Была великая сеча.
С ножом, поворачиваясь, стряхивая наседающих, весь испоротый, исколо-
тый, лез князь, как тур, добирался до колдуна.
Три раза отбрасывали Чурилу. Колдун, выставив бороду, бормотал, пле-
вался, запакостился от страха. Все же князь достал его рукой и умертвил
на месте. И стоял идолом каменным над сыном. Выдергивал из себя стрелы.
Убивал каждого, кто совался.
До полудня шла битва. Десять дружинников легло в ней смертью, а вра-
гов не считали, и Чудь побежала, но немногие ушли через болота.
Дружинники стали кликать, собирать полонянок. Стали узнавать, кто же-
ну, кто сына. Качали головами, хмурились. И вернулись все - воины, жен-
щины, дети - гурьбой, на поле сечи, где бродили кони, торчали стрелы,
шлемы валялись, люди убитые.
Князь Чурил лежал мертвым, с лицом суровым и спокойным, в руке зажат
меч. Около него был мальчик, Заряслав. Над ним летала малая птица. Кру-
жилась, попискивала, садилась на ветвь, трясла перьями, разевала клюв.
Княжич, глядя на птицу, улыбался, ручкой норовил ее схватить. На рес-
ницах Заряслава, на щеках его горели, как роса, слезы большими каплями.
Старейший из воинов взял княжича на руки и понес. Павших положили на
коней, тронулись в обратный путь к Днепру, на пепелище. Впереди несли
Заряслава, и птица, синяя синица, увязалась вслед. Ее не отпугивали -
пусть тешится молодой князь. Шли долго.
У пепелища погребли усопших и замученных. Над водою, на высоком буг-
ре, в дубовой, крытой шатром, домовине легли рядом князь Чурил с княги-
