не разгаданный странный знак и вбитую в землю палку с привязанным к ней уже
потрескавшимся от солнца и дождя брючным ремнем. Находка была доставлена в
Москву, и жена одного из пропавших разведчиков опознала ремень по пряжке,
весьма редкой и характерной.
Тогда-то и возникла версия, что таинственный знак оставляется кем-то на
месте гибели людей либо возле мертвых. И что вообще это знак смерти: зачем
его нужно было изображать на кладбищенской изгороди? Однако никакие
криптограммы, ни каббала подобного знака не знали...
И все-таки после этого стали считать, что "орнитологи" погибли в
весеннем, очень бурном пороге, возможно пытаясь переправиться на другой
берег - место было узкое,- а возможно, спускаясь по реке на плоту. В то
время при Институте было уже три экстрасенса, которые отчего-то стремительно
начали размножаться и завоевывать популярность. Их внедряли в
разрабатываемые проекты отделов и лабораторий с такой же навязчивостью, как
потом начнут внедрять кристалл КХ-45. Экстрасенсов пока еще не допускали к
секретам и использовали только как своеобразных экспертов, однако они уже
имели пропуска на территорию Института, свои кабинеты; они вели странный
образ жизни, полускрытый, полутаинственный и полубезумный. Говорили, что это
самые лучшие из всех, что ныне существуют, что за каждым десятки раскрытых
по своим возможностям преступлений, хотя каких конкретно, никто толком не
знал. С точки зрения Русинова как психиатра, экстрасенсы были вполне
психически здоровыми людьми, а их "придурь" являлась имиджем, неким
приложением к профессии. Правда, внешне они все напоминали того, первого:
какие-то невзрачные, припухшие и с вечно болящими зубами и невероятной
энергией к действию. Их инициативность иногда перехлестывала через край, и
они стремились влезать куда только угодно, вмешивались в любой разговор,
давали советы, анализировали, предрекали и прогнозировали. Они очень хотели
быть нужными. Правда, одного вскоре убрали:
Служба накопала на него компрматериал по мошенничеству. Оставшиеся же в
первый момент перепугались, а затем стали проявлять усиленное рвение пополам
с наглостью. В двери пришлось врезать кодовые замки, чтобы спастись от них и
спокойно работать. В традициях Института был научный подход ко всякой
проблеме; на это не жалели ни времени, ни денег, давно отказавшись от
"сабельных" атак. Материал по проектам нарабатывался годами, одновременно
подготавливались специалисты. Конкретные результаты получал больше всего
морской отдел, занимавшийся поисками затонувших судов с драгоценностями в
морях и океанах, и поэтому сухопутный, имея долговременные проекты, мог
спокойно отрабатывать теоретические вопросы и методику поисков. С появлением
же экстрасенсов в Институте начался какой-то медленный и массовый поворот к
мистике, ясновидению и прочему вздору. К лаборатории Русинова пристегнули
одного экстрасенса, и все сотрудники теперь придумывали причины, как
избежать его настойчивых рекомендаций и примитивно-дилетантских рассуждений.
А поскольку с его уст не сходило слово "гиперборея", то ему дали
соответствующее прозвище.
И вот когда нашли брючный ремень возле начертанного знака и показали
фотографию Гиперборейцу, он определенно заявил, что это - знак жизни и что
на этом пороге нет смерти. Когда же удалось заполучить настоящий ремень,
экстрасенс поводил над ним руками и сказал, что человек, носивший его, в
настоящее время жив и находится в тюрьме. Подобное заявление всех слегка
шокировало, однако Служба на всякий случай сделала запрос в Управление
исправительными учреждениями.
В тюрьмах и следственных изоляторах, а также в лагерях "орнитологов" не
оказалось. Гипербореец подвергался уже откровенным издевательствам, но не
обижался. Это было отличительное свойство экстрасенсов, возможно,
продиктованное сильной страстью к выживанию,- они не обижались, даже если их
в сердцах посылали не далеко, но выразительно. Однажды Иван Сергеевич
показал Гиперборейцу фотографию членов экспедиции Пилицина. Видно было, что
фотография старая, и всякий хитрый человек на всякий случай бы
перестраховался; этот же помахал руками, всмотрелся в лица и уверенно
заявил, что четыре человека из этой группы живы и здоровы. И указал на двоих
в кожаных куртках и на двоих в цивильной одежде. Если бы в это число попал
Авега-Соколов, то камлание Гиперборейца стало бы сенсацией.
- Может быть, этот жив? - спросил Иван Сергеевич, указывая на молодого
Авегу.
Гипербореец еще раз поглядел и с присущим- нахальством сказал:
- Я не вижу его живым!
Русинов и под пистолетом бы не подпустил Гиперборейца к Авеге, хотя
начальство, излеченное экстрасенсами от всех мыслимых и немыслимых болезней,
настоятельно рекомендовало привлечь их к разработке "источника". Однако
после этого случая, чтобы окончательно развенчать "магические" способности
нового сотрудника, Русинов показал ему живого Авегу. Правда, без контакта,
через окно. Гипербореец неожиданно съежился, в ужасе вытаращил глаза и
сделал движение, словно хотел прикрыться рукой. Авега же в своем
покорно-спокойном состоянии гулял во внутреннем дворике своего дома-тюрьмы.
- Какая энергия! - захрипел Гипербореец.- Я не выдержу... Он меня душит!
Поле! Поле!..
С ним случилось что-то вроде припадка, похожего на астматический, так что
пришлось увести его из комнаты, откуда был виден внутренний дворик. Это уже
не походило на игру, и Русинов задумал эксперимент. Экстрасенсам запрещалось
подниматься на второй этаж особняка, в котором помещалась лаборатория, но
куда они рвались постоянно и неудержимо: там находилась основная "кухня"
проекта "Валькирия". Так вот Русинов в одну из этих комнат посадил Авегу и,
спустившись вниз, пригласил Гиперборейца. Тот с готовностью стал подниматься
по лестнице, но отчего-то с каждой ступенькой ему становилось худо. Перед
дверью на площадке он окончательно скис, начал снова задыхаться, словно
забежал на девятый этаж, и не смог перешагнуть даже порог коридора.
- Кто-то давит меня,- пожаловался он, дрожащими руками стирая пот с
бледного лица.- Кто там?..
Русинов свел его вниз и объяснил, а точнее, наврал для испуга, что на
втором этаже включен специальный прибор, подавляющий самое сильное биополе.
Гипербореец поверил, потому что чудес в Институте было достаточно и потому
что к чудесам его не подпускали.
Таким образом, Русинов узнал, что Авега, кроме всех своих странностей,
обладает еще каким-то полем, попадая в которое экстрасенсы теряют не только
свои способности, а становятся похожи на мокрых куриц. Когда в Институте
появился кристалл КХ-45, выяснилось, что Авега, идя по земле, как бы
раздвигает собственной энергией магнитосферу, образуя вокруг себя
"немагнитную" брешь, которая почему-то и смущала Гиперборейца. И тогда же
выяснилось, отчего "знающего пути" так тянет к болоту возле забора
Института: утонувший бункер был покрыт слоем свинца, предохраняющего от
проникающей радиации и как бы гасящего магнитное поле.
Он и в самом деле знал пути...
Так или иначе Гипербореец натолкнул на мысль поискать родственников тех
членов экспедиции Пилицина, которые были им указаны как живые. И конечно, в
первую очередь самому поговорить с ними. Служба проверяла лишь родственников
Авеги, но те, что существовали ныне, даже не подозревали, что у них есть
такой престарелый и очень дальний родич. Дождавшись отпуска, Русинов поехал
в Ленинград, откуда были родом два участника экспедиции Пилицина. Было
маловероятно, что они уцелели после тридцатых годов и после блокады. Однако
у одного обнаружилась племянница, пожилая женщина, которая сразу же
сообщила, что с подобными вопросами уже приходил недавно человек и что она
ничего не слыхала ни об экспедиции, ни о пропавшем родственнике. Эта поездка
была полезна: Гипербореец, кроме своих обязанностей, еще и "стучал" Службе
и, скорее всего, потому удерживался в Институте и совал всюду свой нос. О
факте опознания "живых и мертвых" по фотографии Службе не сообщалось.
Не заезжая в Москву, Русинов отправился в Новгород, где должны были
остаться родственники топографа экспедиции Андрея Петухова. На фотографии он
стоял позади всех, ибо был самым могучим и высоким, с модными тогда
маленькими усиками и во франтоватом белом костюме-тройке. У него одного
взгляд не был заворожен фотографом, и, судя по плутоватому выражению лица,
он наверняка был душой экспедиции- неунывающим балагуром, скабрезником и,
возможно, любителем флирта. В Новгороде Русинову повезло дважды: во-первых,
он довольно быстро отыскал родную сестру Андрея Петухова, Ольгу Аркадьевну
Шекун, семидесятисемилетнюю женщину, известную в городе как старейший
детский врач. Во-вторых, то ли Гипербореец поскромничал, то ли Служба еще не
расшевелилась, но у сестры Петухова никто не был и о брате не спрашивал с
тридцать второго года. Они очень быстро нашли общий язык- помогло
медицинское образование Русинова, но как он ни старался, так ничего и не
добился. Ольга Аркадьевна с удовольствием рассказывала о брате лишь до
двадцать второго года. Андрей Петухов и в самом деле был огромен телом и,
как всякий физически сильный человек, добродушен, весел и отважен. Русинов
узнал одну любопытную деталь: из девяти человек один Андрей оказался
женатым.
У него была дочка двух лет, Лариса, которую он ставил на ладонь вытянутой
руки и держал сколько угодно. Сестра ничего об экспедиции не знала, однако
как-то раз Андрей обмолвился, что должен поучаствовать в одном мероприятии,
но боится, что его не возьмут именно потому, что женат и имеет ребенка.
Выходило, что в экспедицию брали только холостых, ничем не связанных людей.
А его все-таки взяли, и после отъезда он не подавал о себе никаких известий.
Жену арестовали в тридцать первом году, и Лариса осталась на руках у Ольги
Аркадьевны. После лагерей жена Андрея вышла замуж за какого-то беспутного
(после Андрея сестре все мужья казались беспутными) человека и опять была
арестована. Ларису из-за родителей не принимали в институт, и она работала
на швейной фабрике. Во время войны Ольга Аркадьевна с племянницей
эвакуировались в Чувашию, а когда настала пора возвращаться в Новгород,
Лариса не захотела ехать и осталась жить на станции Киря.
Все, что произошло после тридцать второго года, Ольга Аркадьевна
рассказывала словно для протокола; в этом ощущалось и недоверие к Русинову,
и какой-то застарелый страх.
Прощаясь, Русинов попросил у нее адрес дочери Андрея. Но Ольга Аркадьевна
как-то смущенно объяснила, что связь с ней давно утеряна и где сейчас Лариса
- ей неизвестно. Возможно, прошедшая в тридцатые годы через допросы, пожилая
женщина не хотела осложнять жизнь племянницы, а возможно, что-то скрывала
из-за того же недоверия. Русинов не хотел надоедать этим людям своими
расспросами, да и дочь Петухова вряд ли бы рассказала что-нибудь
существенное.
После этой поездки по "родне" Русинову впервые пришла мысль о какой-то
заведомой предопределенности судьбы экспедиции Пилицина. Если бы он сам не
читал материалов следствия тридцатых годов, можно было бы смело сказать, что
"роком" ей предначертано погибнуть в любом случае. Даже если бы они нашли
эти мифические сокровища варягов. Сколько ни рылся Русинов в архивах и
литературе, сколько ни беседовал со знатоками, в том числе и с Львом
Николаевичем Гумилевым, никто не имел представления о них. Даже такого
предположения никто не высказывал, по крайней мере в научных трудах,
