водой, но при этом отрицал, что жил на острове. Он великолепно знал
крестьянский труд, по-видимому, очень любил леса, рыбную ловлю, ел всякую
пищу, предпочитая растительную, и абсолютно не употреблял соли. Специалиста
из Москвы этот факт заинтересовал, тем более в протоколе задержания
значилось, что у Авеги была с собой сумочка с крупной серой солью весом
около трехсот граммов. Однако соль затерялась еще где-то в спецприемнике,
поскольку на нее не обратили внимания, и, скорее всего, ее выбросили.
Тщательные поиски ни к чему не привели. Еще в Таганроге к нему применили
несколько сеансов гипноза, дабы расслабить психику, и Авега с удовольствием
засыпал и даже улыбался во сне, однако становился глухонемым и ни на какие
вопросы не отвечал, на голос гипнотизера не реагировал. За исключением
единственного: когда спрашивали имя, Авега мгновенно просыпался и
провозглашал:
- Я - Авега! Ура!
Скорее всего, в конечном счете его отправили бы либо в психлечебницу,
либо в дом престарелых, если бы московскому специалисту неожиданно не
удалось подсмотреть сквозь специальный окуляр, установленный в стене камеры,
как Авега встречал солнце. Окно в камере полуподвального этажа было забрано
решеткой и выходило во внутренний колодезообразный двор в северо-восточном
направлении, и потому солнце появлялось над крышей здания лишь к одиннадцати
часам дня. Так вот, Авега вставал лишь в десять - для него это был восход,-
тщательно умывался, расчесывал волосы и бороду, в чем ощущалась некая
ритуальность, затем становился к окну в позу, которая могла означать
ожидание радости и торжества. Он напоминая стоящую на задних лапах собаку,
ждущую от хозяина лакомства. Когда же первые лучи вырывались из-за крыши
здания, Авега вскидывал руки, до этого висевшие безвольно, на уровень плеч,
и восклицал:
- Здравствуй, тресветлый! Ура!
Специалисту из Москвы все стало ясно: этот странный моложавый старец был
солнцепоклонник. Подобные секты кое-где еще существовали на Земле - в
Африке, Малайзии, Индии, но каких-либо сведений о том, что они есть в СССР,
не имелось. С Авегой был проведен опыт, когда его после долгого блуждания по
коридорам в полной темноте поместили в камеру без окон и электрического
света. Около десяти утра он встал, смело и очень уверенно умылся в полном
мраке- наблюдали за ним в прибор ночного видения,- затем расчесался и в
положенное время точно встал лицом к солнцу и, едва лучи скользнули над
крышей, благоговейно произнес:
- Здравствуй, тресветлый! Ура!
И более ни слова. При этом интонация была такая, будто он не
приветствовал солнце, не молился ему, а лишь желал здравствовать.
Дальнейшие опыты можно было проводить только в столице, и поэтому Авегу
переправили в Москву, где поместили в специальном блоке при психиатрической
больнице, хотя он по-прежнему оставался в ведении Госбезопасности. Здесь ему
создали нормальные жизненные условия и даже вернули деревянную ложку,
которой он очень обрадовался. Московских специалистов сразу же поразила
манера держаться и то невероятное спокойствие, с каким он переносил неволю.
У него была выдержка абсолютно уверенного в себе человека; его ничем
невозможно было смутить либо повергнуть в недоумение: он ничему не
удивлялся, не раздражался, не проявлял резких чувств обиды, любви,
ненависти. В нем одновременно как бы жили и находились в идеальном
равновесии все человеческие чувства. Невиданный самоконтроль напрочь
отвергал всякие подозрения психического заболевания. После нового
обследования на самом высоком уровне его физического здоровья приступили к
выяснению его умственных и интеллектуальных способностей. И тут
обнаружилось, что его беспамятство неожиданным образом сочетается с
необыкновенной подвижностью ума и стройностью логики. Авега оставался
неразговорчивым, и потому тестирование начали с показа ему репродукций
известных картин. Делалось все это осторожно, невзначай, скрытым
наблюдением, и психологи мгновенно отмечали, какие полотна он видел раньше и
какие видит впервые. Получалось так, что Авеге известна почти вся
классическая живопись! Но картины художников, созданные с начала двадцатых
годов, он никогда не видел и рассматривал с особым интересом. Когда у него в
палате "случайно" оказалась книга по живописи и скульптуре периода
гитлеровской Германии, выпущенная в ФРГ, Авега проявил к некоторым полотнам
и монументам неожиданно живое любопытство, чего раньше не замечалось, и даже
попробовал читать по-немецки, но молча, глазами. И после этого наблюдения
отметили необычное для пациента состояние размышлений. Обыкновенно Авега,
будучи в одиночестве, мог часами спать или лежать в расслабленной позе с
остановившимся, "остекленевшим" взглядом, а потом т
ихо уснуть, как только зайдет солнце. Тут же он отложил книгу, достал
расческу и вдруг средь бела дня ни с того ни с сего стал расчесывать волосы
и бороду. Делал это плавными движениями, аккуратно, словно прикосновения к
волосам у него вызывали боль.
Для психологов это состояние уже было на отметке "тепло", но чтобы стало
"горячо", требовалось найти новый, более мощный возбудитель. Дело это было
экспериментальное, творческое, и специалисты ломали головы в поисках
средства, способного потрясти сознание подопытного, что бы, по расчетам,
привело к раскрытию феномена. Авеге подсовывали альбомы Босха, иконы,
картины с изображением "Страшного Суда" и мирные пейзажи, космические
фотографии Земли и обратной стороны Луны,- его тонус упал, и стало
"холодно". Удалось на какое-то время зажечь любопытство, показывая пациенту
монументальное искусство сороковых и пятидесятых годов. Авега будто бы вновь
задумался, как бы проводя параллель с искусством фашистской Германии, и
скоро вновь охладел.
В то время Русинов работал врачом в отделении неврозов и даже не
подозревал, что в этом же здании, в закрытом боксе, находится столь
интересный пациент. И так бы никогда не узнал, если бы не был объявлен
полусерьезный тест-конкурс: найти логические связи и психологическое
продолжение изобразительного искусства Германии и СССР периода сороковых
годов в современном искусстве, которые бы были прямо противоположны по форме
и значению, но вбирали бы в себя гипертрофированную силу внутреннего
воздействия на воображение человека. Тестировали таким образом молодых
врачей и одновременно убивали второго зайца - искали ключ к сознанию Авеги.
И вот тогда Русинов очень скромно принес недавно вышедший в свет набор
открыток- картины Константина Васильева. На открытки не обратили внимания,
приз получил совсем другой молодой специалист, представивший альбом с
картинами Марка Шагала и блестяще доказавший предлагаемую теорему. Однако
открытки- полотна малоизвестного тогда художника Васильева - все-таки попали
в палату Авеги.
Авега был потрясен. Но еще больше - доктора, наблюдавшие реакцию
пациента. У спокойного, титанически выдержанного человека вдруг затряслись
руки. Он стал ози-раться, просматривая открытки, изредка выкрикивая
неразборчивые слова, которые удалось понять, лишь когда дешифровали
магнитофонную запись. Но однако произносил несколько раз и совершенно
отчетливо:
- Валькирия! Валькирия!.. Из малопонятных слов выделялись лишь вопросы:
- Кто?.. Почему?.. Кто такой?.. Невозможно! И тут за год неволи Авега
впервые обратился с просьбой оставить ему открытки, что и сделали с великим
удовольствием. А Русинова неожиданно пригласили к руководству клиники и
предложили новую работу в спецотделении. Так он впервые увидел Авегу, но
тогда еще не знал, что судьба свяжет его с этим странным человеком на много
лет.
Авега стал задавать вопросы, на которые следовало отвечать, и на контакт
с ним решено было направить молодого, еще неопытного врача Александра
Русинова как раз из-за этого своего качества и, по сути, сделать из него еще
одного пациента. Сначала Русинов лишь приносил ему еду и витамины, привыкал
сам и приучал к себе Авегу. Потом стал оставаться в палате на пять, десять,
двадцать минут и так постепенно стал входить в доверие. Конечно, доверие это
было относительным, ибо Авега на вопросы не отвечал, но зато очень
внимательно слушал ответы на свои вопросы, заданные им, когда он впервые
увидел картины Константина Васильевна. И потому, когда Русинов рассказывал
ему о художнике, пациент вдохновлялся и волновался одновременно. Раза два он
возбужденно вскакивал, ходил какой-то натянутой, ходульной походкой, враз
потеряв свою величественность, и однажды в каком-то азарте выкрикнул:
- Завидую! Над этим словом-страстью долго бились, пытаясь понять, чему и
почему он завидует. И решили, что Авега, возможно, когда-нибудь занимался
(как ни странно!) живописью и у него вдруг проснулась творческая зависть,
наподобие той, что была у Сальери к Моцарту. Открытки Авега расставил на
столе, как иконы, и подолгу, особенно когда оставался один, смотрел на них и
произносил слово "Валькирия". Русинову поручили выяснить хотя бы примерно
его род занятий в прошлом и даже составили хитроумный вопросник, основанный
на творчестве Васильева. Но тут случилось непредвиденное. Утром Русинов
застал Авегу в подавленном состоянии - и это тоже было неожиданностью. Он
только что "встретил солнце" перед окном, причем с открыткой-автопортретом
художника в руках, однако был безрадостным и даже скорбным.
- Не успел,- вдруг сказал он.- Как жаль! Вчерашний день - последний
день...
- Что ты не успел? - машинально спросил Русинов.
- Я слепну,- признался Авега.- И пути не вижу под ногами. Авеги больше
нет! А он ушел вчера... Завидую!
- Кто ушел? Куда? - примирительно спросил Русинов, внутренне напрягаясь.
Авега показал автопортрет Васильева:
- Ушел в последний путь... Я мог его увидеть! Да не успел, слепец...
- Он жив! - заверил Русинов.- Если хочешь увидеть, я разыщу его и
приглашу к тебе.
Пациент ослаб, помотал головой и замкнулся не только на этот день, а на
несколько месяцев, словно в одиночестве растратил все накопленные слова.
Этот короткий и осмысленный диалог был самым долгим за все пребывание Авеги
в неволе.
В тот же день Русинов сел на телефон и через Союз художников стал
выяснять адрес Константина Васильева. И услышал невероятное: полюбившийся
Авеге художник погиб вчера вечером.
На консилиуме решено было временно оставить скорбящего Авегу в покое и за
это время разработать план и подготовиться к дальнейшим действиям. Его
прорицание смерти, а точнее, знание об этой смерти без всякой информации
извне заставляло искать совершенно новое к нему отношение. Русинов же
отправился к Васильеву на квартиру, однако на похороны не успел, зато смог
посмотреть все его полотна, к счастью, хранящиеся дома. Он переписал
названия картин и засел в библиотеке, чтобы добыть исчерпывающую информацию
о всех образах, легендах и загадочных фигурах, изображенных на полотнах
Васильева. От картин, основанных на древнерусском и арийском эпосах и
легендах, он пришел к ведической индийской литературе и, коснувшись
санскритского языка, вдруг ощутил, что ему самому стало "горячо". Он понял,
что близок к какому-то открытию, связанному с личностью Авеги, однако
подчинялся лишь интуиции - знаний катастрофически не хватало. Тогда он
отправился на кафедру индийской филологии Института стран Азии и Африки при
МГУ, где познакомился с преподавателем Кочергиной, очень приятной и простой
