В Шаляпине сейчас был виден благородный, величественный человек,
но веселого, свойского нрава. А как только он запел, так будто бы
застрадал вместе со всем залом каким-то общим, высоким страданием,
которое скрутило душу Каверзнева узлом и вынуло вон из груди.
Да не один Лепа, весь зал мигом отдал все души в залог этому
рослому человеку, держащему теперь их в своей простертой руке. Не было
времени, пространства, каждый забыл себя, потому что сам Бог являлся
людям одной из сторон, делая на миг тайное явным...
Концерт вымотал, растерзал Леопольда. Он оказался не подготовлен
к такому впечатлению и был теперь не то болен, не то, напротив,
переполнен здоровостью. Лепа пережил в эти миги и детство с первой
любовью, и опрометью проскочившую юность, повидал забытую совсем мать
и даже полюбовался самим собой, ползущим по нечистому следу в
клетчатом пальто с линзой и Маузером.
Каверзнев сидел без сил, а на сцену вслед овациям летели цветы и
бросались самые зрители в надежде прикоснуться к божеству.
Вышедшего кланяться Шаляпина тесно обступили люди с удивительно
знакомыми лицами, а Лепа, оттесненный от сцены к дверям, грустно
побрел в сторону гардероба, боясь свалиться с лестницы о трех
ступенях.
У вешалок взгляду его повстречался другой взгляд, тот, которого,
кажется, и искал он все время. Это был взгляд застенчивых серых глаз
из густых ресниц, которые выглянули из-под белой соломенной шляпки с
лентой, готовой обернуться кругом тонкой шеи.
Леопольд остановился как вкопанный и оставался в этом виде, пока
незнакомка, вспыхнув, не отвела глаз и не скрылась в дверях.
Этот секундный взгляд разом перевернул сознание юного сыщика.
Жизнь сразу обрела новый смысл и могла теперь продолжаться бесконечно.
Все поджидавшие его впереди опасности и трудности лишились упругой
ядовитой силы, сделались хрупки и прозрачны, его же сила получила
таинственную власть для распоряжений обстоятельствами и вдохновения
любви.
Лепа вышел на улицу и побрел, погруженный в новые ощущения и
мечты ничего не видящим и не слышащим телом, без направления и цели,
по ночной, бронированной булыжниками мостовой.
V
В основе предложенного полковником плана лежала профессиональная
способность Чука к перевоплощению. Редкий лицедей мог бы состязаться с
полковником в этом деле. Наверное, даже сам Немирович, знай он
способности Чука, не отказался б от пары-тройки уроков для
усовершенствований своей системы, жаль - не пересеклись вовремя их
пути, и система, может, чуть не дотянула до совершенного творения...
Но, к делу!
Операция началась в полдень. Как только вокзальные часы ударили
двенадцать раз, в ювелирный магазин Лазаря Аптекмана ворвалась высокая
дама в густой вуали и, схватясь за сердце, хрипло гаркнула:
- Господи, погром! Затем дама обернулась вокруг своей оси и
выскочила вон, наделав шуму своим туалетом и дверьми, защемившими ей
турнюр. И еще не успел стихнуть этот шум, как в помещении закатился
сутулый господин в антрацитовых подусниках и, поскальзываясь на букве
"р", брызгаясь и вращая желтыми глазами, заорал на бледного, как мел,
приказчика:
- Расскажите! Скорее расскажите Лазарю, что еврейский погром!
С этими словами он выкатился, а с улицы донесся звон стекол,
разбиваемых из рогаток, нанятыми по пятиалтынному за бойца, пацанами,
сопровождаемый выкрикиванием лозунгов о спасении России.
И когда приказчик на ватных ногах пошел выглянуть в дверь,
навстречу ему, чуть не опрокинув с ног, впрыгнула двойня препротивных
золотушных девчонок в гимназических передниках и козловых башмаках с
незавязанными шнурками (все тот же полковник со своими штуками).
Двойня хором закричала:
- Спасайтесь! Убивают евреев!
После чего исчезла без следа.
Ровно через пять минут из черного хода выскочил тепло укутанный
Лазарь Аптекман, с неприметным узелком под мышкой.
Недолго думая, он юркнул в темный переулок, то есть как раз
именно туда, в то самое укромное местечко, где его и поджидал во главе
с полковником отряд молодцов в поддевках и со свеженамазанными
ореховым маслом головами. Которые молодцы с приветом в глазах весело
вращали кистенями, производя в воздухе авиационный гул.
- Продолжайте пока вашу торговлю, - молвил Чук, - окунаясь в
прозрачные колодцы мертвых глаз Лазаря, - а это, - он вынул без
сопротивления узелок, - экспроприируем в пользу Народного дела.
Полковник свободной рукой нежно погладил Аптекмана по голове и,
повернувшись к сообщникам, весело по-цыгански мигнул.
Затем вся человеческая группа, за вычетом Лазаря (который
беззвучно разевал рот, желая высказать, что он уж давал, и не раз, на
Народное дело, и лечил подпольщиков, но, напуганный Чуком, онемел и
обессилел) колонной удалилась в городские трущобы, чтобы поделить
добычу.
Молодцы, маршируя, одновременно потирали руки и, утробно урча,
влюбленно глядели в широкую спину бывшего полковника. Будущее
представлялось им состоящим из одних только кисельных рек с пряничными
берегами, густо поросшими кустарником и деревами с золотой и
серебряной листвой, посреди которой гнездились бриллиантовые птицы,
несущие яхонтовые яйца. В изумрудах же те птицы рылись, как в сору.
Как только место показалось достаточно глухим и безлюдным,
полковник вдруг перестал быть осязаем органами зрения и нюха, приятели
ж его, сколько ни суетились, ни совались повсюду, все напрасно. Чука
простыл и след.
С мечтами и идеалами неохотно расстаются все слои населения и
любые их представители, даже прослойки упорствуют. Немудрено поэтому,
что разбойники огорчились, а потом и разодрались, даря друг друга
тумаками и пендалями. Производимые при этом звуки заставили шевелиться
и приотодвигаться многие занавески на окошках, из каких повысунулось
немало любопытных и встревоженных носов.
Изрядно обломав друг другу бока и выбившись из сил, противные
стороны вынуждены были заключить мир, чтобы не искать лучшей компании.
Так как невдалеке находилось заведение, то туда и направились их
стопы, а хозяева, едва перешагнув через порог, запили с такой
неимоверной силой, что может, и теперь еще там сидят кругом мутного
штофа с протянутыми стаканами.
VI
Вечером следующего дня все собрались у пакгауза держать совет.
Каждый явился не без приобретений. Ребров, например, приобрел себе
совершенно новое лицо в виде медного самовара, красного с зелеными
медалями под запухшими глазами, так что его с трудом узнали и
допустили на сбор.
Чижик где-то раздобыл одеяло из верблюжьей шерсти и подходящий
картуз.
Полковник явился с известием, что точно, достал денег у
уголовников, но маловато, едва хватало на два билета и то не до самого
юга.
- Я и товарищ Каверзнев можем ехать, - начал было Чук, но его
перебил Лепа:
- Кто поедет с билетами - решит жребий, остальные тоже поедут
как-нибудь, в ящиках, например...
- Это в каких ящиках, Леопольд? - осведомился Ребров.
- Под вагонами ящики специальные должны быть, для беспризорных,
- пояснил Лепа, - там и поедем.
- Я тоже что-то такое читал, не то в кино видел, - подтвердил
Чижик.
- Так вот жребий... - Лепа скатал бумажки числом на всю группу,
нарисовал в двух кресты, - кому с крестом, тому и билет.
Бумажки были опущены в подходящий картуз Чижа и старательно
перемешаны. Каждый слазал туда и извлек свою долю.
Дольше всех возился, конечно, полковник. Пыхтел, запускал руку
чуть не по плеча, голову даже попытался сунуть внутрь, подозрительно
всех оглядывал, но-таки вытянул жребий.
Билеты выпали Лепе с Чижом. Полковник побагровел от злости, но,
верный своему решению держаться и не раздражать Леопольда, стерпел.
Слишком, слишком не нравилось ему это время и место, куда он со
своей полковничьей высоты съехал прямиком на босяцкий уровень. Даже в
волосах его завелась уже солома, что указывало на случайность и
беспорядочность ночлега. Опять же рухнуло почти привычное
чинопочитание, командовал ничтожный Лепа, а он, стальной боец, должен
был подчиняться этому почти врагу. А Каверзнев точно, враг был. Чук
еще с молодых лет выучился таких отличать, что много о себе понимают и
рассуждают. Первый классовый признак: рассуждает - враг. По этому
всему Чуку не терпелось поскорее покончить с этим положением, которое
он назвал "вражеским гипнозом" и вернуться назад.
Надежда брезжила на юге, куда он спешил, соглашаясь и на
беспризорный ящик.
К тому же сердце его согревалось неким узелком, подвязанным под
одеждой, содержание которого во много крат превосходило стоимость
такого же, наполненного, скажем, упомянутыми изумрудами.
Нет, не изумруды уносил из магазина Лазарь Аптекман. В его
узелке выхвалялись друг перед другом неземной красоты нити редчайшего
жемчуга, несколько старинных культовых предметов, из тех, что и не
снились Хоботу, украшенных многочисленными разновеликими бриллиантами
и, наконец, собственно бриллианты - крупные, как чернослив и чистые,
как глаза гимназистки приготовительного класса.
Вожаком среди них был один, величиной с кулачок той же,
выбранной для примера, гимназистки.
Все это коварный Чук утаил от коллектива опергруппы и тем самым
от государства, куда собирался вернуться на полковничьи хлеба. Денег
же он действительно добыл только на два билета, отобрав их силой у
подростка-кадета и чуть не до смерти напугав будущего белогвардейца
своими приемами.
Так что теперь Чук пробирался тишком вместе с товарищами вдоль
состава и пробовал ящики, которые точно соответствовали тем, что в
кино и книжках о беспризорниках.
VII
Полковник попал в один ящик с Ребровым. Помещение оказалось все
же маловато, или жильцы превосходили беспризорников, но только свой на
диво сколоченный корпус полковнику пришлось несколько подсогнуть, чтоб
разместить еще поджатые ноги, да ребровское тулово вместе с собранными
в комок конечностями.
Можно было разместиться и по разным квартирам, но совершенное
отсутствие обогрева побудило группу выбирать из многообразия способов
добычи тепла собственные средства и сбиться парами. То есть
"сбиваться" пришлось только Реброву да полковнику для преодоления
части пути, обозначенного на билетах счастливцев.
Итак, в состав первой пары входил полковник Чук, обживавший
молодецкие объятия Реброва, содержащие неистребимый бензиновый дух, а
также чуткость бочковатых ребер и колких локтей водителя, от чего
полковник и прикрывал всячески свою добычу и сам по себе Ребров.
Вторая пара составилась из послушного помалкивавшего Чижа и
клетчатого Каверзнева, которые могли не замечать физических достоинств
друг друга, так как ехали в уютном помещении, в окружении крахмальных
салфеток, серебряных подстаканников и свежих газет. Одну из них Лепа
сунул Чижику, чтоб тому легче молчалось за преодолением ятей,
неуместных твердых знаков и прочих пережитков орфографии царского
режима, другую развернул сам.
И сразу обо всем позабыл, потому что в самой газетной середке
забористый заголовок гласил:
"Бесстрашие инспектора Хобота вновь восторгает нас!"
Далее шла заметка о том, как известный публике полицейский сыщик
Хобот вступил в смертельную схватку с группой лиц, вооруженных
новейшими автоматическими револьверами секретных систем, как они
тяжело ранили самого Хобота, а также подстрелили городового Сидорчука,
