выйдет второй Чук.
- Родня, что ли, - озадачился полковник и пролез еще ближе,
роясь в памяти и напрасно силясь припомнить свою генеалогию. Своих
предков Чук решительно не знал. Были какие-то прежде, но кто такие,
каких слоев - неизвестно. Чук везде записывал, что он из рабочих, но,
например, ему очень ласкало слух словосочетание "императорская
фамилия", от воображения, наверное.
- Пророк, пророк! - повторяли в толпе.
- Знаем, - проворчал под нос Чук, - слыхивали мы таких пророков.
Однако же кое-что из выкриков оборванца отозвалось в душе и заставило
полковника прислушаться.
- ... Как схлынет та кровь, так человеки еще омерзеют против
прежнего и явится дичь! - выкрикивал оборванец, - молодые старых не
захотят знать. Оденут все одни портки и отпустят волосья. И чем гаже и
тертее те портки, тем и лучше у них...
На рубахах же так и напишут узором: "Хрен-де редьки не слаще", а
то просто - "Хрен"!
В толпе ахали, крестились. Раздались первые истерические
выкрики. Но явилась тут как тут полиция, схватила калеку под руки,
отчего сразу объявились обе целые, хоть и кривоватые ноги в опорках, и
уволокла его вместе с тележкой в участок.
Толпа стала редеть. Полковник же отошел сильно озадаченный, и
только когда хватил в трактире стопку очищенной, тогда несколько
успокоился и продолжил прогулку.
В одном месте увидел он промчавшегося в автомобиле Котовского, и
зашевелились было в его душе неясные томления, полезли воспоминания о
погонах, папахе из каракуля и золоченых цацках, но тут подвернулись
босоногие мальчишки, тащившие на шнурке крысу, и полковника вдруг
непреодолимо и окончательно повлекло в деревню. В деревне крыс не
было. Случались мыши, но их заодно с кротами успешно курировали
сельские кошки.
Полковник быстро сыскал попутчиков и поспешил к дому.
XIV
У бывшего полковника Чука отстроился уже дом, и есть погребок с
припасом. Имеется также две пожарные каски. Успех сопровождает его
пение в хоре, крепнет здоровье...
А что же прочие-то наши герои, как они?
Обернемся несколько назад и проследим их путь, идущий пока
рельсами к югу.
Вот под одним вагоном летит над шпалами серый, незапертый замком
ящик, шевелится его дверца, выглядывает наружу край одежды, засаленной
и помятой, сыплется тертая соломка.
Что в нем?
В ящике, что под вагоном, происходит горячий спор Чижика с
Ребровым. Ребров отстаивает бензиновую тягу, Чиж - конскую.
- Поймите, Ребров, навоз, то есть, конские эти яблоки, удобряет
почву и органично вписывается в круговорот природы, а что ваши
выхлопные газы делают? И потом - лошадь - ведь ее поднять можно на
руки, как женщину, хоть и тяжело, а в вашем автомобиле столько весу,
что даже пустой он так ревет и мнет землю, и столько жрет бензину, что
теряется всякая вера в смысл этой затеи с внутренним сгоранием. А ведь
давит, подлец, всех под себя без разбора. Лошадка сенца похрумкает - и
сыта, а есть не станет, все одно сену тому пропадать. Для автомобиля
же мы из-под себя роем, так что вот-вот провалимся. Ну, Ребров,
соглашайтесь!
- Да мне-то фиг ли, Чижик. Но тяга, тяга-то какова!? Шик! Опять
же рожу выставишь ветру - красота! Или баба навстречу голосует - не
захочешь и лошади. А со средой-то, хрен с ней! Проветрится среда.
Давай-ка мы с тобой лучше беленькой хлопнем. А то я себе все зубы сбил
дрожавши. Я ведь, Чиж, прежде-то бывало без пол-стакана на линию не
выходил. Мне без куража езды не надо.
- Вот поэтому, Ребров, столько аварий и жертв. Надо было ваши
права отобрать.
- Вот тут ты, Чиж, ошибся! Это молодежь зеленая портит нам
цифру. А старик, опытный водитель, наоборот с полстакана крепчает,
глаз, веришь ли, делается, как шило, руки, что тиски, едет - как песню
поет, следа даже не оставляет, одно дуновение.
Ребров вынул бутылку с двуглавым орлом, и оба по очереди
приложились к горлышку. Сделалось теплее.
Ребров расправил грудь, подложил обе руки под голову и внезапно
затянул песню.
Поддержанная стуком колес, она окрепла и вырвалась из ящика
наружу, в степь, покрывая прочие железнодорожные звуки.
Чиж, захваченный лихой, раздольной мелодией, взялся подтягивать
вторым голосам. Не зная слов, он выкрикивал некие зычные звуки, шедшие
откуда-то с самого дальнего дна, где хранились, еще с праотеческих
времен, придавленные и почти угасшие, но теперь вдруг пробившиеся,
опрокинувшие все и летящие из души, зажигая все существо слепым
восторгом.
Спроси в этот миг он или кто другой у Реброва: - Что за песня?
Где услышал? - Не знал бы опытный Ребров, откуда и что за песня...
Наверное, он решил бы, что так и родился с ней и, пожалуй, песня эта,
живя в нем, и вывела его на шоферский путь. Ведь не вагонные же доски
видел перед собой Ребров, а мчащуюся дорогу да убегающий вдаль
горизонт.
Возможно еще, что мотив чудесным образом содержался в химии
напитка, который полстаканами пропитывал всю жизнь Ребровскую грудь.
Бог знает.
Многие из пассажиров загрустили тогда в своих купе, думая, что
это сердце ноет в груди, и не зная, что это достигла их ребровская
песня.
Еще некоторое время спустя, когда уж и песня закончилась, и
намолчались оба досыта, Ребров спросил:
- А что, Чижик, верно Каверзнев наш Шаляпина видел?
- Да, Ребров, да! Представляешь?! Мы-то с вами проболтались
черт-те где, а он!.. Вы вот где были в тот день?
- Я-то? Эх-ма, Чиж, был я, верно, в одном доме. С фонарем дом.
Но тебе про это знать не нужно. Ты, парень не то, что я. Но...
конечно, можно бы и на Шаляпина сходить, стоило того.
- Конечно! - воскликнул Чиж. - Шаляпин ведь гений! Я-то по
художникам ходил, по разным.
- Ну? Хорошие были?
- Как посмотреть...
- Посмотреть, да сказать. Я, Чижик, и сам рисую немного
карандашом и так сужу: когда гладко писано, Шишкин там, Петров, -
хороший, стало быть, художник. А коли мазки на картине - то худой.
- Ребров! - возмутился Чиж, - Если не ваше пение, я бы вытолкал
вас из ящика за эти слова! Очень даже прекрасные бывают мазки, от них
ведь ритм зависит. А чтобы картину понять, на нее все человечество
должно любоваться лет сто, не меньше. Поэтому публика никогда не
знает, кто из современников чего стоит. Ну и корешизм еще влияет...
- А как корешизм влияет? - спросил Ребров, но ответа не узнал,
так лязгнул, громыхнул и резко снизил скорость вагон, столкнув
собеседников лбами. Снаружи послышался разбойничий свист и ружейная
стрельба, которая вскоре стихла, и рядом с вагонами застучали многие
лошадиные копыта.
Ребров до пояса вылез из ящика, рискуя свалиться под колеса,
рядом высунул голову Чиж.
Вдоль вагонов, освещенный оконным светом, скакал человек с голой
головой, короткими усами, в кожаном бушлате и с рупором.
Поезд стал. В окнах показались пассажиры, которые справлялись, в
чем дело, почему остановка и стрельба?
- Ды-ык!!! Елы-палы!!! Ограбление! - оглушительно орал в рупор
всадник, которого почти все сразу узнали по газетным фотографиям и
заголовкам. - Вылезай все как один наружу и становись в ряд!
Пассажиры нехотя полезли с мест и начали строиться у насыпи.
Многие выкрикивали возмущенные фразы в том смысле, что, мол, как не
стыдно?! Какой пример вы подаете молодежи?! Устроились бы лучше на
службу, чем ограбления устраивать! Айя-яй! - и тому подобное другое.
В то же время сопровождавшие его дюжие молодцы, пряча
бессовестные глаза и отворачивая морды, полезли все же в вагоны
грабить и уж было совсем ухватились за некоторые особенно толстые и
гладкие чемоданы, как вдруг раздался с одной площадки веселый женский
крик пополам со смехом:
- Котовский! Это уж не меня ли вы так встречаете?! Тогда вы
совсем балбес! Господа! Расходитесь по местам и не беспокойтесь, это
была только милая шутка!
Обернувшись, все увидели очаровательную княгиню
Беломоро-Балтийскую с белым зонтиком и болонкой в руках.
- Ды-ык! Ну ты, елы-палы!!! - завопил Котовский, скорбно
откидываясь в седле и чуть не падая с лошади. Затем с досадой стукнул
себя по колену: - Мне ж агенты довели, будто ты с этим, с графом
Артамошкой Меньшиковым шашни закрутила и поездом катишь. Хотел ему
башку свернуть, да баб пошугать. Га! Княгиня! - затянул он опять свое
и, бросив рупор, потянулся к ней за поцелуем.
Досыта намяв княгине плечи и бока и, невзирая на визг болонки,
измусолив женщину, Котовский махнул рукой и скомандовал:
- Эй! Подавай авто!
Тут же появился лакированный автомобиль, запряженный тройкой
лошадей. Лошади рыли копытами землю, грызли удила и от избытка сил
нарывались на неприятности от кучера, то есть делали все то, что и
положено делать здоровым ездовым лошадям.
- Послушайте, Котовский, а почему лошади? Я не сяду с лошадьми!
- Дык! - развел руками атаман, - Шофера ж нету...
- Меня возьмите! - заорал вдруг из ящика Ребров. - Я шофер
первый класс!
- Елы-палы! - изумился Котовский, - Что за чудеса? А ну! -
указал он подбежавшему Реброву на руль, - рульника!
Ребров уселся за баранку, с важностью нацепил лежавшие на
сиденье громадные квадратные очки и, подождав, пока отпрягут коней,
запустил мотор. Некоторое время он прислушивался к звуку, потом
газанул и лихо проделал круг, восьмерку, еще круг, затем тормознул,
вывернув авто дверцей к ногам Котовского.
- Орел! Беру! - резюмировал атаман, но тут послышался голос
Каверзнева:
- Э-э, Ребров! Вы что же это? А к Терентию вы уже не
собираетесь?
- Да, Ребров, а как же мы? Вы нас бросаете, отвечайте?! -
добавил подошедший Чижик.
Ребров важно вылез из машины и, козырнув, обратился к
Котовскому:
- Атаман, позвольте с друзьями пару слов?
- Валяй, - разрешил Котовский и полез в автомобиль, подталкивая
перед собой княгиню.
- Ребята, Лепа, Чиж, - бросился к товарищам Ребров, - ну на
хрена мне Терентий, когда я его и не видел никогда, да и вообще...
Тяга-то почти та же, и при том всем никакого ГАИ! Рассуди сам,
Каверзнев. И еще, - Ребров снизил голос, - как империалистическая
грянет, так в шоферах я, как пить дать, сделаюсь Георгиевским
кавалером. Шик?!
- Шик-то оно, конечно, шик, - задумчиво согласился Каверзнев, -
но мы с Чижом привыкли к тебе, да и шофер ты, что надо. Скучать будем
без тебя, мазурика.
Ребров шмыгнул носом, обнял Чижа, потом расцеловался с Лепой и
дрогнувшим голосом сказал:
- Ну, так я ведь с Котовским же, с хорошим таким братком... за
народное дело... опять же тяга... Словом, ребята, пока, ребята, может
еще встретимся. - Он повернулся и поспешил к сверкавшему лаком
автомобилю, занял свое место, надвинул огромные очки и, пофыркав на
зрителей синим дымком, укатил с глаз.
Едва не ограбленные пассажиры полезли в вагоны, обмениваясь
шутками, смеясь, частью же ругаясь и ворча.
Поезд тронулся. Лепа с Чижом разместились в купе, а взамен
незнакомки объявился некий господин с бойкой внешностью и бакенами на
щеках.
Он сразу извлек замысловатое английское вечное перо и принялся
зловеще чиркать им у себя в блокноте. Исчиркав добрую половину, он
удовлетворенно щелкнул языком, свернул блокнот и завинтил перо в
футляр.
- Теперь до города добраться, а там с руками оторвут.
Материальчик-то с пылу с жару!
- Вы что же, журналист? - осведомился Чижик.
