показывали по телевидению, о нем писала вся свободная пресса, начался
нездоровый ажиотаж. Но и плевать бы на него: чем бы народ ни тешился, лишь
бы не плакал, не ныл, что вовремя не дают зарплаты. Бывший капитан милиции
пошел дальше, совершая безумные действия - все свободные деньги в сумме сто
пятнадцать тысяч долларов перевел на строительство памятника поэту Рубцову,
в магазинах убрал кассовые аппараты и приказал раздавать обувь бесплатно.
Стало ясно, что оставлять его на свободе больше нельзя, а уговорить,
подействовать невозможно.
Хардикова снова пригласили в прокуратуру, спровоцировали буйство и увезли
в наркологию.
Тимоха не умер, хотя испытал полное ощущение смерти - так, как ее себе и
представлял. Очнувшись, он увидел перед собой стерильно чистый,
матово-блестящий потолок, набранный из металлических плиток, почувствовал,
что руки вытянуты вдоль тела и чем-то привязаны. Сразу же подумал, что это
операционная: значит, "сломался" на прыжке, скорее всего, повредил
позвоночник. Голову вроде бы ничего не сдавливает, шея работает - значит,
черепно-мозговой нет. И слава Богу! А то бы ходил потом по деревне, улыбался
и фиги показывал, как покровский дурачок Мотя.
Он чуть приподнял голову, еще тяжелую, пьяную после наркоза, - перед
глазами закружились какие-то приборы, блестящий металл, мониторы. Похоже, не
операционная, а реанимация, где он бывал несколько раз, когда кто-то из
десантуры неудачно приземлялся. На душе полегчало - кризис прошел, если
очнулся, жить буду! Попробовал шевельнуть позвоночником, двинуть ногой все
двигается, пальцы шевелятся. И писать охота - просто смерть!
Мочиться в штаны десантнику, даже прикованному к постели, было "за
падло".
Паршивый какой-то, нудно режущий свет быстро утомлял зрение, Тимоха
прикрыл глаза и позвал:
- Сестра? Эй, сестрица!
Вокруг была полная тишина, если не считать урчащего звука где-то за
головой - видимо, работал холодильник. Конечно, на дворе ночь, и эти
сестрицы-сучки либо спят, либо собрались и пьют чай. А ты лежи тут и жди,
когда мочевой пузырь лопнет. И ведь еще привязали, курвы!
Он пошевелил запястьем - поддалось, что-то затрещало. Вмиг догадался:
распяли липучей лентой. Ну, это тебе не ремень с пряжкой-самозахватом! Через
несколько секунд он высвободил правую руку, с левой же просто сдернул
завязку и, забыв о позвоночнике, сел...
Сначала, обнаружил, что не голый вовсе, как обычно лежат в реанимации, а
обряженный в какой-то тоненький, глухой комбинезон из ткани, похожей на
серебристый металл. И нет ни гипса, ни повязок! На ногах же высокие ботинки,
очень похожие на десантные, только сшитые из какой-то ерунды в виде фольги
от сигаретной пачки.
И кровать под ним - вовсе не кровать, а кресло с мягкой откинутой
горизонтально спинкой. Подивиться и осмыслить все увиденное еще не хватало
времени да и эмоциональных сил, которые сейчас были прикованы к мочевому
пузырю. Мать их так, где тут у них туалет? Хоть бы утку поставили... Он
спустился с кресла, и спинка вдруг сама встала вертикально. Пьяно шатаясь,
он сделал несколько шагов и на секунду забыл о туалете...
По правую руку от него, точно в таких же креслах, выстроенных вдоль
стены, как в "боинге", дрыхла вся группа, все пятеро! Нет лишь пилота Леши и
летнаба Дитятева. И помещение реанимационной какое-то вытянутое, округлое,
без углов, без окон и дверей, как в сумасшедшем доме. Тимоха потоптался,
держась за стеночку, прошел назад, вперед: хрен знает, где этот туалет!
Пока все спят, можно куда-нибудь в угол почирикать, а потом отпереться. И
пусть сестрицы промокают тряпками!
Он так и сделал, зайдя за пластиковую тумбу с приборами. Лужа потекла
вдоль стены по серебристому рифленому полу в сторону кресел со спящими
мужиками - уклон туда был. Испытав облегчение, Тимоха в тот час же вытаращил
глаза, предаваясь изумлению. Кипит-твое-молоко! Ну и палата! Не иначе как
все побились, может, самолет гробанулся? И всех в Москву привезли, к
Склифосовскому. Возили же туда якутскую десантуру после вынужденной посадки,
когда мужики и парашюты надеть не успели, переломались. Значит, и их в
столицу приперли. Сколько же это без памяти-то был? Дня два?...
Тимоха подобрался к соседнему креслу, где лежал Лобан, одетый точно в
такой же комбинезон, потолкал его, оторвал липучки, связывающие руки.
Старшой спал и от него все еще воняло перегаром... Но такого и быть не
может! К вечеру всяко бы продышался, перегнал бы сивуху из крови в мочу...
- Стоп! - сказал он, осененный внезапной догадкой.
Их же еще только везли в Москву! На самолете! На санитарном! Вон и гул
какой-то за стенкой. А самолет - импортный, не советский, пригнали
откуда-нибудь в качестве гуманитарной помощи. И комбинезоны эти, видимо,
входят в комплект для перевозки раненых... Но кто же ранен-то здесь?
Изломанные парашютисты обычно что утюги - так закатают в гипс, будто живой
памятник.
Все лежат красавцами, ни одной повязки, ни шины, ничего! И сон у всех
странный, как под наркозом. Иначе бы ворочались, храпели, сопели и чмокали.
В следующий миг Тимохе стало нехорошо, заболело под ложечкой от тоски:
вспомнил, что перед тем, как потерял сознание, видел каких-то мужичков в
скафандрах под деревом, коротеньких и зеленых. Чего-то они суетились,
бегали, как муравьи...
Значит, крыша поехала! Причем у всех сразу. Вся группа накрылась, и везут
в какую-нибудь психбольницу. А пристегнули всех, чтоб не буянили, снотворным
накачали...
Он сел в свое кресло и чуть не заплакал от жалости к себе. Руки увидел,
по-прежнему черные, измазанные родной печной сажей, глубоко въевшейся в
кожу.
Дома печь развалена, Ольга матерится, ребятишки в грязи ползают... Куда
везут? В какой город? И письма не дадут написать. Говорят, дуракам не
разрешают, чтобы домашних с ума не сводили... У Тимохи началась вдруг такая
смертная тоска - лучше бы не приходил в сознание. Лежал бы себе, как вся
гвардия лежит, и сопел в две норки. И не думал бы... Домашняя сажа на руках
показалась ему такой дорогой, милой сердцу, что он руки к губам поднес и
чуть ли не поцеловал. Не надо смывать! - подумал, - пусть хоть эта частичка
родимого крова всегда будет с ним.
А то ведь все свое содрали, трусов не оставили, в какую-то униформу
обрядили, паскуды. Грязь же от домашней печи - это не грязь!
- Погоди-ка, Тимофей! - вслух сказал он и слегка оживился. - Если ты
думаешь...
Да так складно думаешь, значит, не все потеряно! Дураки-то вовсе не
соображают...
Он замолк и огляделся: услышат - скажут, сам с собой базарит. Это первый
признак душевного заболевания. Мотя покровский ходит вон и бухтит-бухтит
себе под нос.
И руки надо бы отмыть! Отпарить, вытравить всю сажу. Потому что когда ее
бережешь, тоже ненормально. Разве умный человек ходит с грязными руками?
Разве трясется от умиления над неопрятностью?
Эх, и отмыть нечем! Ни крана, ни раковины. Надо было, когда писал, хоть
мочой, что ли... Тимоха поплевал на ладони, потер о комбез - ничуть не
посветлело.
Да и чиститься сейчас сидеть, когда летишь хрен знает куда и зачем
признак нездоровый. Вроде, слышал, мания такая есть - мания
чистоплотности...
- Тьфу! Мать ее так... Не знаешь, что хорошо, что плохо, - забывшись,
выругался он. - Ну ты и влип, Тимоха! Удружил тебе шеф!..
Он снова осекся и огляделся - спят. А чего это он говорит сам о себе,
будто со стороны видит? Надо контролировать себя, в руках держать, бороться,
если в самом деле небольшой завих случился. Поди, пройдет. Вот же, все вижу,
все понимаю правильно, осознаю себя, ориентируюсь в пространстве, по полу
хожу - не по стенам. Правда, написал за тумбу, так от нужды! Гады, хоть бы
сортир сделали в этой труповозке, буржуи проклятые...
Вообще-то разобраться - почти здоров. Наполеоном себе не кажусь, твердо
знаю, что я - Тимофей Трофимович Алейский, парашютист из авиалесоохраны,
живу в селе Покровском, имею жену Ольгу и двух девок, Наташку и Олеську.
Одной пять, другой четыре года... Сам родился в семидесятом году, третьего
декабря, кончил десятилетку, отслужил в рязанской воздушно-десантной
дивизии, пятьдесят семь прыжков сделал...
Да с мозгами-то все в порядке! Никаких сдвигов! "Мороз и солнце, день
чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный. Пора, красавица, проснись!.." Это
Пушкин.
Семью девять - шестьдесят три. Площадь круга - два пи эр в квадрате. Брат
Колька - тракторист, пьет, паразит. Сестра на Украину уехала с мужем и
теперь за рубежом оказалась, за границей - ни слуху, ни духу. Живая ли?..
Однако в следующий момент взлетевшая было душа снова оборвалась в
пропасть, будто при первом прыжке с аэростата: мужичков-то зеленых видел! В
скафандрах бегали... Это труба! Как живые перед глазами стоят. Маленькие, с
метр, передвигаются странно, как инвалиды, с раскачкой. Не приснилось же!
Видел. А если пришельцев начал видеть - кранты, затягивай кильванты,
приехали. Был приступ...
Неожиданно темный большой квадрат на стене вспыхнул голубым и засветился
- да телевизор же! Вот пошли титры... Да это же фильм "Белое солнце
пустыни"! Ничего сервис. Должно быть, чтоб больные нервы успокаивали.
Федор Сухов шел с чайником по пескам, с бархана на бархан. Сейчас Абдуллу
найдет, закопанного по горло, водой нацоит... Все помни)!
- Тим? Тимошка? - вдруг послышался за спиной слабый голос, заставивший
вздрогнуть. Спина заледенела - будто с того света говорят. Не оборачиваться!
Не реагировать! Пусть хоть черти лохматые выползут!
- Тимофей, мы где вчера так надрались? Что-то забыл... Кто
раскошелился-то?
Фу, блин! Да это же Лобан очнулся! Тимоха резко обернулся - старшой
боялся тряхнуть головой, лишь глазами хлопал, как кукла.
- Дай водички, Тима...
- Где я возьму? - проворчал Тимофей. - Водички ему...
- Сходи на колодец... Холодненькой...
- Разбежался!.. Башку-то свою подыми, посмотри, где мы.
- А где мы? В вытрезвителе, что ли?
- Ага! - зловредно протянул он. - В вытрезвителе! Хмелеуборочная
подобрала!
- Тебя-то за что?
- Балда, в самолете мы! Летим!
Лобан помолчал, помыслил, предположил:
- Не помню... Меня что, пьяного погрузили? И Дитятев согласился?..
Придется фуфырь поставить...
- Поставишь. Вставай, погляди кругом. Самолет-то не наш. Санборт
пригнали, импортный. С телевизором вон.
- А я думаю, что там горит на стене... Куда это нас?
- В дурдом, куда, - слегка взвинченный тон в общении среди десантуры
считался хорошим тоном, ребятишки-то все крутоватые...
Тимоха чувствовал себя уже хозяином положения, эдаким "старожилом" в
брюхе урчащего, как холодильник, аппарата. Успел кое-что обдумать, понять...
- Слышь, Тим, - Лобан с трудом сел. - В самом деле, куда летим-то?
- Сказал же, в психбольницу. Куда еще нас?
- Кончай балдеть... Почему?
- Потому что ты - дурак. Напился до чертиков.
Старшой только простонал, попробовал собраться с мыслями - не вышло.
Матюгнулся обреченно.
- Тебя сопровождать послали?
- Ну! До Москвы!
- Теперь из летной книжки талоны выстригут, - отчаянно проговорил Лобан.
- А мне до пенсии - три года...
- Жрать меньше надо было! - подзадорил Тимоха.
- Слышь, Тимоха, - воющим какимто, волчьим голосом протянул старшой. - Я
ведь и правда чертиков видел. Будто повесился на сосну, а подо мной бегают.
Зеленые...
Тимофей незаметно и облегченно перевел дух: значит, не один видел! Вдвоем
уже легче, можно биться спиной к спине...
