густой травой, какую я увидел много лет спустя в Швейцарии. Эту траву мы
обычно скашивали для зимнего корма. Намче Базар лежит на высоте 3440 метров,
Тами -- примерно 3660 метров, но я поднимался с яками до высоты 5400 метров.
Здесь, около ледников, у подножия крутых склонов самых больших гор, проходит
верхняя граница травы, которую едят яки.
Именно здесь обитает йети5 известный на Западе под наименованием
"ужасный снежный человек". Я слышал о йети с самого детства; у нас в Солу
Кхумбу о них рассказывали множество историй. Когда меня еще не было на
свете, мой отец встретился с одним йети лицом к лицу. Сам я никогда не видал
их, и мне было уже больше тридцати лет, когда я впервые увидел след йети.
Однако мальчиком я иногда находил на каменистых склонах и ледниках помет
незнакомого животного, содержавший остатки крыс и червей, -- я не
сомневался, что это помет йети.
Конечно, я немного побаивался йети, однако любопытство было еще
сильнее, чем страх. То же самое чувство испытывал я в отношении молчаливых
каменных громад, окружавших меня. Ламы много рассказывали об ужасах,
подстерегающих человека в зоне снегов, о богах, демонах и чудовищах куда
страшнее йети, которые охраняют вершины и карают всякого, кто осмелится
проникнуть туда. Но я знал также, что были люди, в том числе из моего
собственного народа, которые поднимались очень высоко по той стороне
Чомолунгмы. Пусть некоторые погибли -- другие вернулись домой живыми, и
таких было гораздо больше. Мне хотелось увидеть самому, проверить самому.
Это было моей мечтой, сколько я помню себя.
Вот они высятся надо мной, великие вершины: Макалу, Лхоцзе, Нупцзе,
Ама-Даблам, Гауризанкар, Чо-Ойю и сотни других. А над всеми ними --
Чомолунгма, Эверест. "Ни одна птица не может перелететь через нее", --
говорит предание. А человек? Человек, окрыленный мечтой?..
Мир был так велик, Солу Кхумбу так мала. И когда я подрос, то понял,
что должен покинуть деревню. Однако, покинув ее первый раз, я направился не
в горы, даже не в Дарджилинг, а в Катманду, столицу Непала. Мне было всего
тринадцать лет, открыто уйти я не мог, а поэтому бежал из дому и чувствовал
себя потом очень виноватым. Я знал от Ламу Кипа, что всегда был любимцем
родителей. Я и сам очень любил их и не хотел причинять им огорчений. Но
слишком велика, слишком сильна была тяга. Я двинулся в Катманду кружным
путем мимо Макалу; поначалу один, потом встретил попутчиков. Весь путь занял
немногим больше двух недель. Впервые в жизни я увидел город, и он показался
мне странным и непонятным особенно потому, что наш народ исповедует
буддийскую веру, в то время как жители Катманду в большинстве держатся
индуистской веры. В конце концов мне удалось найти буддийский монастырь,
принимавший странников; там я и остановился.
Около двух недель ходил я по городу: смотрел на толпы людей, на базары,
большие здания и храмы и многое другое, чего никогда не видел до тех пор. У
непальцев хорошая армия, составленная в основном из знаменитых гуркхов,
живущих в Центральном и Западном Непале, и мне больше всего нравилось
смотреть, как они маршируют, и слушать их музыку. Очень интересными казались
мне люди индийской расы: их лица, одежда и поведение так отличались от
всего, что мне приходилось видеть. Однако я ощущал не только любопытство, но
и тоску по дому. Встретив знакомых из Солу Кхумбу, которые как раз
собирались домой, я решил пойти с ними. На этот раз мы шли более коротким
путем -- по той самой дороге, по которой мне предстояло много лет спустя
идти со швейцарцами и англичанами на Эверест. Я пробыл в отсутствии шесть
недель, и, когда вернулся в Тами, мои родители так обрадовались, что
кинулись меня обнимать.
Правда, потом они поколотили меня.
После этого я оставался дома в течение пяти лет. В эти годы не было
никаких экспедиций на Эверест, иначе соблазн оказался бы, вероятно, слишком
велик. И все-таки я знал, что не смогу остаться в Солу Кхумбу навсегда, что
не рожден быть земледельцем или пастухом. В конце 1932 года, когда мне было
восемнадцать лет, я ушел снова, на этот раз не в Катманду, а в Дарджилинг. И
хотя казалось, что я опять поворачиваюсь спиной к Чомолунгме, я чувствовал,
что на самом деле иду к ней: как раз в это время прошел слух о новой
экспедиции, намеченной на 1933 год, и я твердо решил пойти с альпинистами,
если только это окажется возможным.
И на этот раз я ушел, не сказавшись родителям. Это было нехорошо; они
были добры ко мне, и я любил их. Они были очень простые и набожные люди,
особенно моя мать, которая за всю свою жизнь никогда не носила хорошей
одежды и не ела хорошей пищи, потому что отдавала все ламам и монахиням в
монастыри. Всегда она была мне настоящей матерью -- моя ама ла... И я знаю,
что своими успехами во многом обязан ее преданности, ее вере, благословениям
и молитвам.
В НОВЫЙ МИР
Я прожил три жизни: первую -- ребенком и юношей в Соду Кхумбу, вторую,
продлившуюся двадцать лет, -- носильщиком и восходителем; в эти годы моим
домом был Дарджилинг. Моя третья жизнь началась в тот день, когда я вернулся
с вершины Эвереста; куда она меня приведет, я не знаю.
Мне исполнилось восемнадцать лет, когда началась моя вторая жизнь.
Это было в конце 1932 года; двенадцать солукхумбских парней и девушек
решили оставить родной кров. Целый месяц мы готовились: устраивали тайные
собрания, собирали продовольствие и необходимые вещи. Моя доля ограничилась
одеялом, которое я захватил из дому. Денег у меня не было, да и у остальных
тоже. Собственно, именно поэтому большинство из нас решило уйти: мы хотели
заработать денег и посмотреть на мир.
В числе моих спутников находился Дава Тхондуп, впоследствии
прославившийся в экспедициях. Он был старше меня и, хотя никогда не видал
Дарджилинга, немало знал про него и часто говорил о новой экспедиции,
которая должна была скоро выйти оттуда на Эверест. Мы мечтали устроиться
носильщиками в эту экспедицию, и мною владело такое нетерпение, что я готов
был бежать всю дорогу. Однако через дикие области Восточного Непала не
очень-то побежишь. Едва заметная тропинка то карабкается вверх по крутым
гребням, то пробирается сквозь густые леса в долинах, то пересекает бурные
реки. Большую часть этого долгого пути мы держались вместе, но недалеко от
индийской границы перессорились, и остальные ушли без меня, унеся с собой
все продовольствие. Однако мне посчастливилось: в местечке Симана я встретил
состоятельного человека по имени Ринга Лама, который взял меня к себе в дом.
В то время я знал только свой родной язык, а по-непальски не понимал, но мне
и тут повезло, потому что Ринга Лама говорил немного на шерпском языке. Его
семья отнеслась ко мне очень хорошо, меня кормили, дали новую непальскую
одежду. В свою очередь, я выполнял разную работу по дому и собирал хворост в
джунглях. Все же я чувствовал себя одиноко и тоскливо среди чужих людей и
часто, бродя один в джунглях, садился под деревом и рыдал. Я начинал
познавать, что мечта и действительность не одно и то же...
Пробыв некоторое время в Симана, я рассказал Ринга Ламе, как мне
хочется попасть в Дарджилинг. К моей радости, он ответил: "Хорошо, я сам
отправляюсь туда по делам и возьму тебя с собой". Впервые я увидел
автомобиль, а когда мы приехали в Дарджилинг, там оказалось еще много
такого, чего мне не приходилось видеть раньше. Дарджилинг уступал по
размерам Катманду, но был гораздо больше похож на современный город; там
имелась даже железная дорога. По улицам ходило много чилина-нга, в основном
англичан. До сих пор я еще ни разу не видел европейцев.
Сначала я остановился не в самом Дарджилинге, а в деревне Алубари, что
значит "место, где растет картофель". Привез меня туда Ринга Лама; я
поселился у его двоюродного брата Поури. У Поури было пятнадцать коров, на
мою долю выпал уход за ними и другие хозяйственные работы. Здесь я начал
учиться непальскому языку, который очень употребителен в Дарджилинге, и еще
местному языку -- ялмо. Лучшим моим учителем оказался один человек по имени
Манбахадур Таманг -- мы косили вместе траву на корм коровам, -- и я был
очень благодарен ему. Мы и сейчас с ним добрые друзья; недавно он работал
каменщиком на строительстве моего нового дома. Мы часто вспоминаем те дни,
особенно как однажды собирали хворост на запретном участке и нас застал
сторож: он привязал нас к дереву и отхлестал плетью.
Время от времени Поури посылал меня в Дарджилинг продавать молоко:
каждый раз я чувствовал себя на седьмом небе. Город расположен на северном
склоне крутого холма, а километрах в восьмидесяти от него, за глубокими
долинами Сиккима, начинаются отроги восточной части Главного Гималайского
хребта с Канченджангой в самой середине. Часто смотрел я на вздымающуюся к
небесам белую вершину и испытывал радостное чувство: ее вид напоминал мне,
что и в этом новом для меня, чужом краю я не слишком далек от любимых гор.
Впрочем, Дарджилинг и сам по себе был настоящим чудом для деревенского
парня. У подножия большого холма раскинулась старая часть города. Здесь все
напоминало Катманду: базары, храмы и тесные, кишащие людьми улочки. Зато
повыше, в новой части, все было иначе, все было необычно. Здесь находились
дома англичан и богатых индийцев, роскошные магазины и чайные дома,
кинотеатр. Тут же стояло правительственное здание, а также дворец махараджи
и отель, похожий на дворец. Глядя на все эти чудеса, я порой совершенно
забывал о своих бидонах.
Однако вскоре мои мысли целиком поглотило еще более волнующее событие:
началась подготовка новой экспедиции на Эверест. Ранней весной 1933 года из
Англии прибыли альпинисты. Весь город был взбудоражен приготовлениями.
Руководитель экспедиции Хью Раттледж устроил свой штаб на веранде Клуба
плантаторов, и чуть ли не все дарджилингские шерпы отправились к нему
устраиваться на работу. Тут уж мне окончательно стало не до молока, я мог
думать только о том, как попасть в экспедицию, как убедить их взять меня.
Сначала я боялся идти сам в Клуб плантаторов и попросил своего друга
Даву Тхондупа замолвить за меня словечко. Его уже приняли, однако мне он
отказался помочь, сказал, что я слишком молод. "Но я уже взрослый и не
слабее других", -- возразил я. Тем не менее Дава Тхондуп и другие шерпы
продолжали твердить: "Нет, нет, ты слишком молод". Они решительно
отказывались сделать что-либо для меня, и я был зол, как никогда еще в моей
жизни.
Тогда я попробовал устроиться сам, но все получилось навыворот. Когда я
впервые попал в Дарджилинг, у меня были длинные косички, как у всех мужчин в
Солу Кхумбу. Горожане смеялись надо мной, обзывали девчонкой, и я постригся
коротко. К тому же я носил непальскую одежду, которую мне дал Ринга Лама.
Все это годилось для Дарджилинга, но для экспедиции оказалось неподходящим,
потому что англичане решили, что я непалец, а они набирали только шерпов. К
тому же я не мог показать никаких бумаг или удостоверений о том, что работал
с экспедициями. Наверное, так случается со многими молодыми людьми, когда
они впервые устраиваются на работу. Вас спрашивают: "Вам приходилось делать
эту работу раньше?" Вы отвечаете: "Нет". Вам говорят: "Нам нужны только
опытные люди". Вы уходите, чувствуя, что никогда в жизни не поступите на
работу только потому, что не работали раньше.
Как бы то ни было, в 1933 году я получил отказ. Экспедиция выступила из
Дарджилинга, а я остался...
Еще много месяцев я продолжал смотреть за коровами Поури и продавать
