выполнено, как говорят летчики. Это было чудесное ощущение.
Однако Кедернатхом дело не ограничилось. Оттуда мы перешли на несколько
более высокого соседа, Сатопант, и там тоже совершили успешный штурм, хотя
должен, к сожалению, признаться, что я сам в нем не участвовал, так как
заболел животом и оставался в верхнем лагере. Затем мы направились в сторону
тибетской границы, где все, включая госпожу Лонер, взяли вершину поменьше,
Балбала. Наконец мы взошли на Калинди, которая совсем не похожа на
большинство Гималайских гор, так как полти свободна от снега наподобие
увиденных мною позже швейцарских вершин. Четыре девственные вершины --
четыре первовосхождения. Рекорд, который вряд ли побит какой-либо другой
экспедицией.
Между восхождениями мы успели осмотреть многое в Северном Гархвале,
включая священные города Бадринат и Ганготри и ряд меньших поселений,
которых я не видал раньше. Питались мы хорошо: господин Саттер был не только
альпинист, но и прекрасный охотник, и мы редко оставались без свежего мяса.
Совсем не то, что мое путешествие в Гархвал годом раньше, когда экспедиция
Дун Скул почти все время ходила с пустыми желудками.
После несчастья с Вангди Норбу у нас не было никаких неприятностей
почти до самого конца; да и то, что случилось, не имело отношения к горам.
Летом 1947 года как раз кончилось правление англичан; Индия и Пакистан стали
двумя самостоятельными государствами, и повсюду происходили кровавые
столкновения между индуистами и мусульманами. Когда мы спустились с гор в
Массури, город находился на военном положении, везде стояли войска.
Большинство магазинов и учреждений закрылось, был введен комендантский час.
Пути сообщения фактически не работали, и одно время казалось, что мы
застряли безнадежно. В конце концов местные власти помогли швейцарцам уехать
в Дели в армейской теплушке, а нам, десятерым шерпам, пришлось задержаться
еще на две недели. Мне вспомнились трудности, с которыми я выбирался из
Читрала в войну, только на этот раз было еще сложнее, потому что мы скоро
прожили свой заработок и очутились на мели.
Впрочем, кое-что у нас еще оставалось. У меня было пятнадцать рупий, с
ними я пошел на полицейскую станцию и попросил разрешения поговорить с
начальником. Разумеется, мне ответили отказом, но тут я достал мои
пятнадцать рупий, и один из полицейских сразу же сказал, что, может быть,
удастся что-нибудь сделать. Войдя к начальнику, я прежде всего сообщил, что
мы члены экспедиции. Он хотел тут же бросить меня за решетку -- решил, что я
имею в виду что-то политическое. Когда же я объяснил все, он успокоился и
раздобыл наконец грузовик, который доставил нас в Дехра Дун. А там начались
новые осложнения, только на этот раз не из-за политики, а из-за муссона.
Дождь размыл все дороги, и мы снова застряли. Однако теперь наши дела
обстояли лучше, потому что в Дехра Дуне находилась Дун Скул и нас взял на
свое попечение мой старый друг мистер Гибсон. Как только дороги наладились,
он помог нам выехать, и мы наконец-то вернулись в Дарджилинг; правда, в пути
было еще немало неприятностей с полицией и железнодорожными чиновниками. Я
всегда недолюбливал полицейских и железнодорожных контролеров; думаю, что в
этом я не одинок.
Так кончилась еще одна экспедиция. Случай с Вангди Норбу был очень
тяжелым. Возвращение оказалось трудным. Зато все остальное сложилось
благоприятно, лучшего нельзя было и требовать от горной экспедиции; мы не
только совершили успешные восхождения, но и испытали при этом большое
удовольствие. Швейцарцы пришлись мне очень по душе. Несмотря на языковые
трудности, я чувствовал к ним особую близость и думал о них не как о
господах и работодателях, а как о друзьях. Такие взаимоотношения сохранились
у меня со швейцарцами и в дальнейшем.
Наша экспедиция положила начало не только дружбе, но и одной
романтической истории, которая шесть лет спустя заставила меня испытать
минутное замешательство. Когда я попал в Швейцарию в 1953 году после взятия
Эвереста, друзья очень тепло встретили меня на аэродроме.
-- Comment ca va? Wie gehts? -- спросил я на своем самом лучшем
франко-немецком языке. -- Как поживаете, господин Рох, господин Диттерт,
господин Гравен, господин Саттер, госпожа Лон... -- Здесь я замялся.
Возможно, даже покраснел. -- Я хотел сказать, госпожа Саттер, -- поправился
я.
Потому что теперь они были женаты.
В СВЯЩЕННУЮ СТРАНУ
1948 год не похож ни на один другой год в моей жизни. Я не ходил в этом
году в горы, не участвовал в восхождениях, зато провел десять месяцев в
Тибете, побывал в Лхасе и еще дальше. Жителям Запада Тибет известен как
Запретная страна, для буддистов же это священная страна, страна
паломничества. Путешествие в Тибет, как и битва за Эверест, навсегда
останется у меня в памяти.
Когда я вернулся из Гархвала, мои дела обстояли не лучше, чем раньше.
Весь заработок ушел на то, чтобы добраться до Дарджилинга. С работой было
очень туго. Экспедиций больше не намечалось; близилась осень, а за ней зима.
Анг Ламу продолжала работать айя, но девочки Пем-Пем и Нима росли, их нужно
было кормить и одевать, а у нас редко хватало продуктов и одежды. "Что же
делать? -- думал я с горечью. -- Съесть мою медаль?" Теще становилось все
хуже и хуже, и в конце концов она умерла в возрасте семидесяти шести дет.
Перед самой кончиной она протянула руку и благословила меня, сказав, что я
был добр к ней и бог вознаградит меня, поможет исправить дела. Ее слова
оправдались. Вскоре после смерти тещи наша жизнь стала понемногу
налаживаться, и уже никогда больше нам не приходилось так трудно.
Весной 1949 года я услышал, что в Дарджилинг приехал интересный человек
-- профессор Джузеппе Туччи 15, итальянец, известный знаток восточного
искусства и литературы. Он уже семь раз побывал в Тибете и теперь собрался
совершить новое путешествие туда. Профессор Туччи обратился к Карма Паулу за
помощниками и носильщиками. Я поспешил к сирдару, но необходимые люди уже
были набраны, и экспедиция выступила в Гангток в Сиккиме. Я так расстроился,
что даже пал духом. Однако несколько дней спустя я узнал приятную новость.
Профессор Туччи прислал сказать, что недоволен своими людьми: ему в первую
очередь требовался человек, умеющий хотя бы немного объясняться на тибетском
языке, хиндустани, непальском и английском. Как раз эти языки я и знал
помимо родного. И вот однажды утром Карма Паул вызвал меня в свою контору; в
тот же день я отправился, в Гангток.
Профессор Туччи был своеобразный человек, один из самых удивительных
людей, каких я когда-либо встречал. Он относился к своему делу с величайшей
серьезностью, даже преданностью. Но в противоположность альпинистам, которые
обычно отличаются уравновешенностью, Туччи был крайне вспыльчив, горяч и --
чуть что -- выходил из себя. Едва добравшись до Гангтока, я убедился, что не
он был недоволен нанятыми шерпами, а они боялись его, говорили, что он
слишком строгий начальник, и решили уйти домой. Туччи принялся расспрашивать
меня, и я сразу понял, что смущало шерпов. Он обрушил на меня целый град
вопросов на разных языках -- бам-бам-бам, как пулемет, и вдруг говорит:
-- Ол райт, вы приняты на работу.
Остальные шерпы считали меня безумцем, когда я согласился, да и сам я
одно время думал то же самое. Но постепенно профессор Туччи стал мне
нравиться ничуть не меньше, чем другие люди, которых я знал.
Закончив приготовления, мы выступили из Гангтока на север. Помимо
профессора и меня самого в отряд входили еще один шерп -- повар, трое
итальянских ассистентов профессора, монгольский лама, направлявшийся из
Дарджилинга в Лхасу, и, как обычно, местные носильщики, которые работали у
нас по нескольку дней, после чего сменялись другими. Мы располагали сотней
мулов (больше, чем в любой известной мне экспедиции), которых предоставили
нам сиккимские власти, да еще верховыми лошадьми. Во вьюках были уложены
кроме обычного продовольствия и снаряжения многочисленные ящики и корзины
для упаковки коллекций профессора, а также ружья и различные товары, которые
он собирался раздать в качестве подарков в Тибете. С самого начала на мою
долю выпал присмотр за багажом. "Я не хочу, чтобы меня отвлекали", -- заявил
профессор. Он даже выдал мне ключи от своих чемоданов и кучу денег, чтобы я
оплачивал все расходы. Пусть с ним было трудно работать, но такое доверие
мне было лестно и приятно.
И вот мы двинулись по сиккимским предгорьям. Впервые я проделал весь
этот путь верхом. С непривычки задняя часть моего тела болела сильнее, чем
когда-либо болели ноги во время восхождений. Иногда дневные переходы
оказывались длинными, иногда короткими. Невозможно было предугадать, когда
Туччи тронется в путь, когда остановится, а когда свернет в сторону, чтобы
заехать в какой-нибудь город или монастырь, надеясь отыскать там что-нибудь
интересное. Он был действительно большой ученый и знал о стране больше, чем
населяющие ее люди. Мне так и не удалось установить, сколько языков он
знает. Часто Туччи начинал разговор со мной на одном языке, затем переходил
на другой, а заканчивал уже на третьем. Единственные языки, на которых мы не
могли с ним объясняться, были... наши родные -- итальянский и шерпский.
Я узнал от профессора множество вещей, неизвестных мне ранее. Это было
в одно и то же время путешествие и школа. Монастырь оказывался уже не просто
каменным зданием, в котором живут монахи, а хранилищем многочисленных
рукописей и старинных изделий искусства. Все, что мы видели, имело свой
смысл, свою историю. Войдя в горы, наш отряд проследовал мимо Канченджанги,
и даже об этой вершине, которая была мне так хорошо знакома, я узнал много
нового. Например, о ее названии, над которым я до сих пор совершенно не
задумывался, как это бывает с привычными вещами. Оказалось, что оно состоит
из четырех тибетских слов: "кан" -- снег, "чен" -- великий, "джад" -- клад
или сокровище, "нга" -- пять. Так что правильно писать надо
"Кан-чен-джад-нга", что означает "Великий снег с пятью сокровищами" (имеются
в виду пять вершин горы). "Сокровища" тоже имеют свои особые имена,
называясь, согласно преданию, "тса" -- соль, "сер дханг йе" -- золото и
бирюза, "дхам-чой дханг нор" -- священные книги и богатство, "мтсон" --
оружие и "лотхог дханг мен" -- зерно и лекарство. С тех пор я навсегда
запомнил, что наши горы не просто лед и снег, что они овеяны легендами.
Оставив позади Канченджангу, мы пересекли границу и вошли в Тибет. В
первом же тибетском городе, Ятунге, случилась неприятность. Трое итальянских
спутников Туччи, по-видимому, не имели надлежащих документов на въезд в
страну, а поскольку они не считали для себя допустимым улизнуть и скрыться,
подобно Эрлу Денману, пришлось им поворачивать назад. К остальным членам
экспедиции тибетцы отнеслись гостеприимнее. Как и сиккимцы, они предоставили
нам вьючных животных для багажа. Скоро мы уже продолжали путь. Профессору
Туччи все вокруг было знакомо, так как он неоднократно проезжал этим путем.
Я же хотя и побывал в Тибете шесть раз, но всегда в районе Эвереста и
Ронгбука, и все, что находилось дальше на север, было для меня ново. Мое
сердце, усиленно билось. Я волновался так, словно приближался к подножию
Чомолунгмы. Наконец-то мне предстоит увидеть Лхасу!
Ом мани падмэ хум... Ом мани падмэ хум...
Англичане рассказывали мне, что для них это звучит как многократное
повторение "money-penny-hum" ("деньги-пенни-звон"). Ом мани падмэ хум... Эти
