вершине Эвереста вместе с Ламбером; 29 мая -- год и один день спустя -- я
взошел на нее вместе с Хиллари. Поскольку у нас нет точных записей, шерпы не
отмечают день рождения. Но годовщину взятия Эвереста я готов праздновать до
конца жизни.
Мою мать зовут Кинзом, отца звали Ганг Ла Мингма (как я уже говорил,
дети шерпов не носят фамилии родителей). Нас было тринадцать детей, семеро
мальчиков и шесть девочек, но так как жизнь в Солу Кхумбу всегда была
тяжела, а смерть близка, в живых остались только я и три мои сестры. Две из
них живут с мужьями и детьми в Дарджилинге, третья, младшая, в Солу Кхумбу.
Ни отец, ни мать не видели никогда по-настоящему внешнего мира. Самое
дальнее их путешествие было в Катманду и в Тибет, в Ронгбук, где брат матери
был когда-то верховным ламой. Отец умер в 1949 году. Но моя мать -- она
теперь очень стара -- еще жива. Во время экспедиций на Эверест в 1952 и 1953
годах я увиделся с нею в Тами после многих лет разлуки, а в 1955 году она
переселилась ко мне.
Теперь я должен снова сказать о своем имени. Когда я родился, меня
назвали не Тенцингом, а Намгьял Вангди. Но однажды меня принесли к важному
ламе из Ронгбука. Он посмотрел в свои священные книги и объявил, что в меня
воплотился дух одного очень богатого человека, который незадолго перед этим
умер в Солу Кхумбу, и что поэтому мое имя нужно изменить. Он предложил
назвать меня Tenzing Norgay (или Norkay, или Norkey, как часто писали это
имя) и сослался, как и ламы в Тсачу, на то, что мне предстоит совершить
великие дела. "Норгей" означает, как я уже говорил, "богатый" или
"счастливый". "Тенцинг" значит "приверженец религии" -- так звали многих
лам, в том числе и того ламу, который дал мне это имя. Как бы то ни было,
родители решили, что "Богатый-Счастливый-Приверженец Религии" -- подходящее
имя на все случаи жизни, и переименовали меня, надеясь, что это принесет мне
счастье.
Когда я подрос, было решено, что я должен стать ламой. Меня послали в
монастырь, обрили мне голову и одели послушником. Но скоро один из лам (а
они не всегда такие уж святые!) рассердился на меня и ударил по голове
дубинкой. Тогда я убежал домой и сказал, что больше не пойду туда. Мои
родители всегда любили меня -- они не послали меня обратно в монастырь; но
иногда я задумываюсь, что бы случилось, если бы я не вернулся. Кто знает,
возможно, я был бы сегодня ламой. Бывает, когда я рассказываю эту историю,
мои друзья говорят: "А, вот из-за чего ты помешался на горах -- стукнули по
голове!"
Единственными в Солу Кхумбу, кто умел читать и писать, были несколько
лам. Однако писали они, разумеется, не на шерпском языке (ведь у нас нет
письменности) , а на классическом тибетском, который является языком
северного буддизма. Как бы то ни было, убежав из монастыря, я потерял
единственную надежду получить образование. Теперь в Намче-Базаре есть
небольшая светская школа, не ахти какая, но все-таки школа, а в мою юность
никакой не было, так что я проводил время подобно всем моим сверстникам:
играл и работал. Конечно, я многое успел забыть с тех пор, но кое-что
запомнилось очень хорошо. Помню, как я катался верхом на старшем брате,
которого теперь давно уже нет в живых... Скот теснился зимой в первом этаже
нашего дома, и я запомнил запах пара, который стоял густым облаком вокруг
животных, когда они приходили с холода. А сами мы теснились почти так же в
маленьких каморках на втором этаже -- шум, гам, с кухни проникает дым и чад,
но мы счастливы и довольны, потому что другой жизни не знаем.
Некоторые отцы обращались с детьми сурово и жестоко. Не таков был мой
отец. Я был очень привязан к отцу и любил приносить ему что-нибудь или
делать для него что-то даже тогда, когда меня об этом не просили. Еще я
любил сидеть рядом с моей старшей сестрой, когда она доила яков; она давала
мне пить теплое парное молоко.
Сестру звали Ламу Кипа, она была для меня второй матерью. Позднее она
стала {ана ла} (монашкой) в монастыре в Тьянгбоче, где оставалась семь лет.
Помня, как она жалела меня, когда я был совсем маленьким, я часто приносил
ей еду. Там Ламу Кипа познакомилась с одним монахом, ламой Нванг Ла, и в
конце концов они вместе ушли из монастыря и поженились. Наша религия не
видит ничего предосудительного в том, чтобы монах и монахиня поженились,
только они не могут оставаться в монастыре. С тех пор Нванг Ла стал своего
рода "домашним ламой" нашей семьи. Много лет он жид с Ламу Кипа в Солу
Кхумбу. После экспедиции 1953 года я забрал их к. себе в Дарджилинг, где они
и живут теперь со своими детьми. Их сын Гомбу ходил со мной в том году на
Эверест и дважды поднимался до Южного седла; хотя ему всего двадцать лет, он
один из лучших молодых шерпов-восходителей.
Однако сейчас я рассказываю о том, что происходило задолго до рождения
Гомбу, когда я еще и не слыхал слова "Эверест". В детстве я, конечно, не раз
видел на севере вершину, которая возвышалась в небе надо всеми остальными
горами, но тогда она называлась не Эверест. Она называлась Чомолунгма.
Обычно говорят, что Чомолунгма значит "Мать -- богиня вселенной", иногда
"Богиня -- мать ветров". Но когда я был мальчиком в Солу Кхумбу, это слово
означало ни то, ни другое, оно означало "Гора, такая высокая, что через нее
ни одна птица не может перелететь". Так рассказывали своим детям все
шерпские матери, так рассказывала мне моя мать, и это имя горы, которую я
люблю, по-прежнему правится мне больше всех.
Для меня, как и для всех детей, мир был поначалу очень мал. Он включал
отца и мать, братьев и сестер, наш дом, нашу деревню, поля, пастбища и яков.
На севере высились могучие вершины, на востоке и западе -- другие горы, на
юге терялась в лесах Дудх Коси, а о том, что лежало за всем этим, я ничего
не знал. Но по мере того как я рос, я все больше узнавал о внешнем мире.
Прежде всего о Тибете и о его священном городе Лхасе, о котором много
говорили мои родители и ламы. Искренне верующие люди, отец и мать мечтали
совершить паломничество в Лхасу, но путь был слишком долог и дорог, и они
так и не попали туда.
Уже взрослым я понял, что кое в чем отличаюсь от большинства людей
моего народа. Думаю, это отличие зародилось еще в детстве. Помню, что я был
очень застенчив и сторонился сверстников. Когда другие мальчики бегали друг
за другом или играли в разные игры, я сидел один и мечтал о далеких краях и
больших путешествиях. Я представлял себе, что пишу письмо одному знатному
человеку в Лхасе, потом он приезжает и увозит меня с собой. Или что я иду
туда во главе большой армии. Иногда я смешил отца, прося его дать мне
лошадь, чтобы я мог отправиться в путь. Всегда -- ребенком, юношей, взрослым
-- я хотел путешествовать, двигаться, путешествовать и видеть,
путешествовать и открывать; очевидно, это стремление и определило весь ход
моей жизни.
Мечты о Лхасе относятся к ранним годам моего отрочества. Потом я
услышал и стал думать о других местах. Уже много лет шерпы из Солу Кхумбу
ходили через горы и через лес в Дарджилинг, чтобы работать на чайных
плантациях, или носильщиками, или рикшами; возвратившись домой, они
рассказывали о виденном.
А затем началось нечто еще более интересное. Келлас2, путешественник и
альпинист, нанял несколько шерпов в Дарджилинге сопровождать его в горы;
несколько позже генерал индийской армии Брюс3 тоже брал с собою шерпов в
свои экспедиции, и вскоре большинство дарджилингских шерпов стали постоянно
работать носильщиками и рабочими в экспедициях на гималайские вершины. Уже
тогда, хотя в то время я, конечно, еще не знал об этом, наш народ стал
приобретать славу лучших среди всех горцев, и эту славу мы с тех пор с
гордостью сохраняем.
В 1921, 1922 и 1924 годах состоялись первые три знаменитые экспедиции
на Эверест, и в них участвовали многие шерпы из Дарджилинга и Солу Кхумбу.
Сколько было потом рассказов о чилина-нга -- так мы называем людей из
далеких краев -- и о восхождениях почти до небес! Многие приходили в
необычной одежде и больших ботинках, каких мы никогда не видали до тех пор.
Все это до того увлекало меня, что однажды я даже заплатил деньги, чтобы мне
только позволили надеть такие ботинки, но они оказались настолько тяжелы и
велики, что я не смог ступить в них и шагу... Эверест, Эверест -- все
говорили об Эвересте; тогда я и услышал впервые это слово. "Что такое
Эверест?" -- спросил я. "Это то же, что Чомолунгма, -- отвечали они, --
только мы были по ту сторону ее, в Тибете. Чилина-нга говорят, что это самая
высокая гора в мире".
В 1922 году семеро шерпов погибли во время восхождения; все наше племя
тяжело переживало это ужасное несчастье. Однако в 1924 году в горы пошло
больше людей, чем когда-либо. Как раз в этом году альпинисты Мэллори и
Ирвин4 пропали недалеко от вершины. Я узнал их имена от возвратившихся домой
солукхумбских шерпов-носильщиков и запомнил навсегда. Двадцать девять лет
спустя, когда мы с Хиллари взошли на вершину, мы осмотрели все кругом, чтобы
проверить, удалось ли им добраться туда перед гибелью. Мы ничего не нашли.
Никто из моей семьи не участвовал в этих первых экспедициях. Сам я
отдал бы все, чтобы участвовать, но был слишком молод. Затем на некоторое
время экспедиции прекратились, и в Солу Кхумбу все потекло по-старому. Я уже
достаточно подрос, чтобы работать вместе с отцом и старшими братьями, а дел
всегда было много. Мы выращивали картофель, ячмень и немного кукурузы,
смотрели за своими овцами и яками, которые давали нам молоко, масло и грубую
шерсть для одежды. Прикупать нам приходилось только соль, иногда немного
вяленого мяса из Тибета. Убой скота в Непале осуждается, так как большая
часть населения -- индуисты. Да и у большинства буддистов существует такой
запрет, поэтому мы не забивали своих яков. Правда, зато иногда выпускали
немного крови из шеи яка, не убивая его, и смешивали эту кровь с пищей. Мы
чувствовали, что это укрепляет нас -- вроде переливания крови, которое
делают теперь больным в госпитале. Помню, что такие кровопускания делали
обычно осенью, с наступлением холодов, причем не только ради нашего
здоровья, но и для самих яков. После того как яки все лето хорошо отъедались
на пастбищах, они часто становились задиристыми и дрались между собой или
убегали, и кровопускание только успокаивало их.
В прежние времена моя семья была очень бедной. Но, видно, я и в самом
деле родился счастливым, потому что после моего рождения все стало меняться
к лучшему. В тот же год яки принесли сто телят, и после этого у нас бывало
до трехсот -- четырехсот яков одновременно. Как я уже говорил, наш дом был
невелик и перенаселен. Мы ели самую простую пищу. Зато ее всегда было
достаточно, и я не помню, чтобы мне приходилось ходить голодным; а из шкур и
шерсти яков -- мы снимали с них шкуры, когда они умирали естественной
смертью, -- делали теплую одежду, которая согревала нас в течение долгой
холодной зимы. В отличие от других народов Востока, живущих в более теплом
климате, в Солу Кхумбу носят обувь -- сапоги из войлока и кожи, вроде тех,
которые можно увидеть в Тибете. Я не помню, чтобы мне хоть раз в жизни
пришлось ходить босиком. Непальцы и индийцы ходят без обуви по самой колкой
земле, но для меня это было бы такой же задачей, как для жителя Запада.
Мальчиком я больше всего любил ходить с яками и бродить на воле по
горным склонам. Зимой нельзя было забраться очень высоко из-за сильных
морозов и глубокого снега, но в другие времена года уклоны покрывались
