когда-либо спал человек. Ночь была холодная. Ботинки Хиллари задубели от
мороза, да мы и сами почти окоченели. Но когда мы на рассвете выползаем из
палатки наружу, ветра почти нет. Небо ясное и безоблачное. Это хорошо.
Мы смотрим вверх. Неделю за неделей, месяц за месяцем мы только и
делаем, что смотрим вверх. Вот она, вершина Эвереста! Но теперь она выглядит
иначе, до нее так близко, рукой подать -- всего триста метров. Это уже не
мечта, реющая высоко в облаках, а нечто реальное, осязаемое -- камень и
снег, по которым может ступать нога человека. Мы собираемся в путь. Мы
должны взять вершину. На этот раз мы с божьей помощью достигнем цели.
Затем я смотрю вниз. Весь мир раскинулся у наших ног. На запад --
Нупцзе, на юг -- Лхоцзе, на восток -- Макалу, высокие горные вершины, а за
ними выстроились сотни других, и все они под нами. Прямо вниз по гребню,
шестьюстами метрами ниже, находится Южное седло, где ожидают наши друзья:
сахибы1 Лоу и Грегори и молодой шерп Анг Ньима. Они помогли нам вчера
добраться до лагеря 9. За седлом видна белая стена Лхоцзе, а у ее подножия
-- Западный цирк, где остались в базовом лагере остальные участники
экспедиции. От Западного цирка вниз идет ледопад, еще дальше простирается
ледник Кхумбу. Я вижу, что Хиллари тоже смотрит в ту сторону, и показываю
рукой. Ниже ледника, в 4800 метрах под нами, еле виднеется в сумеречном
свете старинный монастырь Тьянгбоче.
Для Хиллари это, вероятно, мало что значит. Для человека с Запада это
всего лишь незнакомое уединенное место в далекой незнакомой стране. А для
меня это родина. За Тьянгбоче раскинулись долины и деревни Солу Кхумбу; в
этом краю я родился и вырос. По крутым горным склонам над ними я лазил
мальчишкой, когда уходил пасти отцовских яков. Мой родной дом совсем близко
отсюда. Кажется, можно протянуть руку и дотронуться до него. Но в то же
время он так далек, гораздо дальше, чем 4800 метров. Когда мы навьючиваем на
себя кислородные баллоны, я вспоминаю мальчика, до которого так близко и
вместе с тем так далеко, который никогда и не слыхал о кислороде, но тем не
менее смотрел на эту гору и мечтал.
Затем мы с Хиллари поворачиваемся лицом к вершине и начинаем подъем.
Много километров и много лет прошел я, чтобы очутиться здесь.
Я счастливый человек. У меня была мечта, и она осуществилась, а это
нечасто случается с человеком. Взойти на Эверест -- мой народ называет его
Чомолунгма -- было сокровеннейшим желанием всей моей жизни. Семь раз я
принимался за дело; я терпел неудачи и начинал сначала, снова и снова, не с
чувством ожесточения, которое ведет солдата на врага, а с любовью, словно
дитя, взбирающееся на колени своей матери.
Теперь наконец-то на мою долю выпал успех, и я выражаю свою
благодарность. "Туджи чей" -- так принято говорить у шерпов -- "благодарю".
Поэтому я посвятил свое повествование Чомолунгме: она дала мне все. Кому же
еще посвящать его?
Судьба была ко мне благосклонна. Но многого я лишен, и чем больше я
узнаю свет, тем яснее вижу это. Я неграмотен. Мне очень бы хотелось многому
научиться, но, когда тебе сорок лет, учиться уже поздно. Моим дочерям будет
лучше. Они учатся в хорошей школе и получат образование, отвечающее
современным требованиям. Я говорю сам себе: "Не можешь же ты иметь все. И ты
ведь умеешь писать свое имя". После взятия Эвереста я написал свое имя
столько раз, что большинство людей, наверное, за всю свою жизнь не напишут
столько слов.
Как ни странным это может показаться, но у меня много книг. В детстве я
их совершенно не видел, разве что иногда в каком-нибудь монастыре; но, став
взрослым и побывав в разных экспедициях, я немало услышал и узнал о книгах.
Многие люди, с которыми я ходил по горам и путешествовал, написали книги.
Они прислали их мне, и, хотя я сам не могу читать, я понимаю, что в них
говорится, и дорожу ими. И вот мне захотелось самому написать книгу. Книга,
по-моему, -- это то, чем был человек и что он сделал за свою жизнь. Перед
вами моя книга. Это рассказ обо мне. Это я сам.
Прежде всего я должен кое-что разъяснить. Язык шерпов, мой родной язык,
не имеет письменности, поэтому у нас не сохранилось никаких официальных
записей. К тому же счет времени велся у нас по тибетскому календарю. Таким
образом, я не могу поручиться за точность всех фактов и дат, относящихся к
моей молодости. Когда я работал в горах, я, к сожалению, не мог вести
дневник и поэтому не всегда уверен, как надо писать имена друзей, с которыми
совершал восхождения. Я сожалею об этом и надеюсь, что они извинят меня,
если обнаружат ошибки. Я шлю всем товарищам по восхождениям свою
благодарность и горячий привет.
Даже с моим собственным именем -- оно несколько раз изменялось -- было
немало путаницы. Когда я родился, меня назвали совсем не Тенцингом. Об этом
я еще расскажу позже. В разное время мое теперешнее имя писалось на западных
языках когда с "s", когда с "z", когда без "g" на конце. Второе имя тоже
менялось: сначала я был Кхумжунь (по названию одной шерпской деревни), потом
Ботиа (тибетец) и наконец стал Norkay или Norkey, а также Norgya или Norgay
(в переводе это значит "богатый" или "удачливый", что не раз заставляло меня
улыбаться). Я и сам путался то и дело, но как быть, если нет официальных
записей, и как писать на языке, который не знает письменности.
По-настоящему моя фамилия, или название моего рода, Ганг Ла, что
означает на языке шерпов "снежный перевал", однако мы обычно не пользуемся
фамилиями, и единственное употребление, которое я сделал из своей, -- назвал
ею свой новый дом в Дарджилинге. У нас есть свои ученые, ламы; они объяснили
мне, что правильнее всего писать мое имя Tenzing Norgay. На этом написании я
и решил остановиться. В официальных случаях я часто добавляю на конце слово
"шерп", чтобы было понятнее, о ком идет речь, и как дань уважения моему
народу. Но дома и в кругу друзей меня зовут просто Тенцинг; надеюсь, что это
так и останется и я не услышу, проснувшись в одно прекрасное утро, что я
кто-то другой.
Много имен -- много языков. Это характерно для той части мира, в
которой я живу. Как известно, найти единый язык для многочисленных народов
Индии -- одна из труднейших задач этой страны. Чуть ли не в каждом дистрикте
говорят на своем языке. А так как я много путешествовал, то стал, несмотря
на неграмотность, настоящим полиглотом. Еще в детстве я выучился говорить на
тибетском языке (на обоих диалектах -- северном и южном), от которого
происходит мой родной язык -- шерпский. Свободно объясняюсь по-непальски, и
это понятно: ведь Солу Кхумбу находится в Непале, недалеко от Дарджилинга,
где я живу уже много лет. Классическому хинди я не учился, но могу
объясняться на хиндустани, представляющем собою смесь хинди и урду и
довольно сходном с непальским. Кроме того, я немного знаком с другими
языками, например пенджабским, сиккимским, гархвали, ялмо (употребляется в
Непале), пушту (употребляется в Афганистане), читрали (на нем говорят в
Северо-Западной Пограничной провинции), знаю по нескольку слов на
многочисленных языках Южной Индии, но всем этим я пользуюсь только во время
путешествий. Дома, в кругу семьи, я обычно разговариваю на шерпском языке, а
с другими людьми в Дарджилинге чаще всего говорю по-непальски.
Ну и конечно, еще западные языки. Много лет я ходил по горам с
английскими экспедициями, знавал немало англичан, живших в Индии, и говорю
теперь по-английски настолько уверенно, что смог рассказать без переводчика
большую часть настоящего повествования. Приходилось мне путешествовать и с
людьми других национальностей, и я не всегда оставался немым. Французский?
-- "Са va bien, mes braves!" Немецкий? -- "Es geht gut!" Итальянский? --
"Molto bene!" Может быть, это даже к лучшему, что мне не пришлось
сопровождать польские или японские экспедиции, не то бы я, пожалуй, слегка
помешался.
Я много путешествовал. Путешествовать, передвигаться, ездить, смотреть,
узнавать -- это у меня словно в крови. Еще мальчишкой, живя в Солу Кхумбу, я
как-то раз удрал из дому в Катманду, столицу Непала. Потом удрал снова, на
этот раз в Дарджилинг. А из Дарджилинга я на протяжении более чем двадцати
лет ходил с экспедициями во все концы Гималаев. Чаще всего -- в лежащий
поблизости Сикким и обратно в Непал, нередко в Гархвал, Пенджаб и Кашмир.
Случалось ходить и подальше: к афганской и к русской границам, через горы в
Тибет, в Лхасу и за Лхасу. А после взятия Эвереста мне пришлось побывать еще
дальше: я изъездил почти всю Индию, и южную и северную, летал в Англию,
дважды посетил Швейцарию, провел несколько дней в Риме. Правда, я еще не
видел остальной части Европы и Америку, но надеюсь скоро получить такую
возможность. Путешествовать, познавать и изучать -- значит жить. Мир велик,
и его не увидишь сразу весь, даже с вершины Эвереста.
Я сказал, что я счастливый человек. Далеко не всем шерпам так везло,
как мне, -- многие из них погибли от болезни или во время несчастных случаев
в горах. Конечно, и со мной бывали несчастные случаи, но серьезного ничего
не было. Я никогда не падал с обрывов и не обмораживался. Кто сильно потеет,
легко обмораживается, но я никогда не потею во время восхождения; а в
лагере, когда нам положено отдыхать, тоже стараюсь двигаться. Обмораживается
тот, кто сидит и ничего не делает. Трижды я попадал в лавины, но они были не
опасны. Один раз потерял очки на снегу и сильно помучился с глазами из-за
ослепительного солнца; с тех пор я всегда ношу с собой две пары темных
очков. Другой раз я сломал четыре ребра и вывихнул коленные суставы, но это
было во время лыжной прогулки, а не в горах. Единственное настоящее
повреждение в горах я получил, когда пытался задержать падающего товарища и
сломал палец.
Говорят, что у меня "трое легких" -- так легко я переношу большие
высоты. Это, конечно, шутка. Вместе с тем я готов допустить, что лучше
приспособлен для высот, чем большинство других людей, что я действительно
рожден быть альпинистом. Во время восхождения я передвигаюсь в ровном,
естественном для меня ритме. Руки у меня обычно холодные, даже в жару, и
сердце, по словам врачей, бьется очень медленно. Большие высоты -- моя
стихия, там я чувствую себя лучше всего. Когда я недавно ездил в Индию, то
заболел из-за духоты и тесноты так, как никогда не болел в горах.
Да, горы были добры ко мне. Я был счастлив в гоpax. Посчастливилось мне
и в отношении людей, с которыми я ходил в горы, товарищей, с которыми вместе
боролся и побеждал, терпел неудачи и добивался успеха. Среди них -- мои
друзья-шерпы, родством с которыми я горжусь. Среди них -- индийцы и непальцы
и другие жители разных стран Азии. Среди них люди с Запада: англичане,
французы, швейцарцы, немцы, австрийцы, итальянцы, канадцы, американцы, а
также новозеландцы. Встречи, знакомство и дружба с ними занимают большое
место в моих воспоминаниях. Для того чтобы стать друзьями, не обязательно
быть похожими между собою. Раймон Ламбер, с которым мы чуть не взяли Эверест
в 1952 году, швейцарец и говорит по-французски. Мы могли объясняться лишь с
помощью немногих английских слов и многочисленных жестов, однако мы с ним
такие друзья, как если бы выросли в одной деревне.
Никто из нас не безупречен. Мы не боги, а всего лишь обыкновенные люди,
и случается, что во время экспедиций возникают осложнения. Такие осложнения
имели место и во время последней английской экспедиции 1953 года, я этого не
отрицаю. Однако из-за того, что экспедиция так прославилась, значение этих
