Боба и Тома кто-нибудь и принесите ружья... Джордж Джексон, есть еще
кто-нибудь с тобой?
- Никого нет, сэр.
Я услышал, как в доме забегали люди, и увидел свет. Тот же человек
крикнул:
- Убери свечу, Бетси, старая ты дура, в уме ли ты? Поставь ее на пол
за дверью... Боб, если вы с Томом готовы, займите свои места.
- Мы готовы.
- Ну, Джордж Джексон, знаешь ты Шепердсонов?
- Нет, сэр, никогда про них не слыхал.
- Что ж, может, это и правда, а может, и нет. Ну, все готово. Входи,
Джордж Джексон. Да смотри не торопись - иди медленно. Если с тобой
кто-нибудь есть, пусть останется позади; если он покажется, его застре-
лят. Подходи теперь. Подходи медленно, отвори дверь сам - ровно нас-
только, чтобы пролезть, слышишь?
Я не спешил, да и не мог бы спешить при всем желании. Я осторожно
подходил к двери, в полной тишине; только слышно было, как бьется мое
сердце, - так мне казалось. Собаки молчали, так же как и люди, но шли за
мной по пятам. Дойдя до крыльца с тремя вытесанными из бревен ступенька-
ми, я услышал, как в доме отпирают дверь и отодвигают засов. Я взялся за
ручку и тихонько нажал на дверь - еще и еще, пока кто-то не сказал:
- Так, теперь довольно, просунь голову в дверь.
Просунуть я просунул, а сам думаю: сейчас ее отрубят.
Свеча стояла на полу, и все они собрались вокруг и с четверть минуты
глядели на меня, а я на них. Трое взрослых мужчин целились в меня из ру-
жей, так что я даже зажмурился, сказать по правде; самый старый, лет
шестидесяти, уже седой, двое других лет по тридцати или больше, - все
трое представительные, красивые, а еще очень милая седовласая старушка,
и позади нее две молодые женщины, которых я плохо разглядел.
Старик сказал:
- Ну, так... я думаю, все в порядке. Входи.
Как только я вошел, старый джентльмен сам запер дверь, задвинул засов
и велел молодым людям с ружьями идти в комнаты; все пошли в большую гос-
тиную с новым лоскутным ковром на полу, собрались в угол, чтобы их не
видно было из окон фасада, - в боковой стене окон не было. Свечу подняли
повыше, все стали меня разглядывать и говорили: "Нет, он не из Шепердсо-
нов, в нем нет ничего шепердсоновского".
Потом старик сказал, что я, верно, ничего не буду иметь против обыс-
ка, - он не хочет меня обидеть, только проверит, нет ли при мне оружия.
Он не стал лазить по карманам, а только провел руками поверх платья и
сказал, что все в порядке. Он велел мне не стесняться, быть как дома и
рассказать, кто я такой; но тут вмешалась старушка:
- Господь с тобой, Саул! Бедняжка насквозь промок, а может быть, он и
голоден. Как ты думаешь?
- Ты права, Рэчел, - я и позабыл.
Тогда старушка сказала:
- Бетси (это негритянке), сбегай и принеси ему, бедняжке, чего-нибудь
поесть, поскорей! А вы, девочки, ступайте разбудите Бака и скажите
ему... Ах, вот он и сам... Бак, возьми этого, чужого мальчика, сними с
него мокрое платье и дай ему что-нибудь из своего, сухое.
Баку на вид казалось столько же, сколько и мне, - лет тринадцать -
четырнадцать или около того, хотя он был немножко выше меня ростом. Он
был в ночной рубашке, весь взлохмаченный. Он вышел, зевая и протирая ку-
лаком глаза, а другой рукой тащил за собою ружье. Он спросил:
- Разве Шепердсонов тут не было?
Ему ответили, что нет, это была ложная тревога.
- Ну ладно, - сказал он. - А если б сунулись, я бы хоть одного
подстрелил.
Все засмеялись, и Боб сказал:
- Где тебе, Бак! Они успели бы снять с нас скальпы, пока ты там рас-
качивался.
- Конечно, никто меня не позвал, это просто свинство! Всегда меня за-
тирают - так я никогда себя не покажу.
- Ничего, Бак, - сказал старик, - еще успеешь себя показать! Все в
свое время, не беспокойся. А теперь ступай, делай, что мать тебе велела.
Мы с Баком поднялись наверх в его комнату, ой дал мне свою рубашку,
куртку и штаны, и я все это надел. Пока я переодевался, он спросил, как
меня зовут, но прежде чем я успел ему ответить, он пустился мне расска-
зывать про сойку и про кролика, которых он поймал в лесу позавчера, а
потом спросил, где был Моисей, когда погасла свечка. Я сказал, что ни
знаю, никогда даже и не слыхал про это.
- Ну так угадай, - говорит он.
- Как же я угадаю, - говорю я, - когда я первый раз про это слышу?
- А догадаться ты не можешь? Ведь это совсем просто.
- Какая свечка? - говорю я.
- Не все ли равно какая, - говорит он.
- Не знаю, где он был, - говорю я. - Ну, скажи: где?
- В темноте - вот где!
- А если ты знал, чего же ты меня спрашивал?
- Да ведь это же загадка, неужто не понимаешь? Скажи, ты у нас долго
будешь гостить? Оставайся совсем. Мы с тобой здорово повеселимся, уроков
у нас сейчас нет. Есть у тебя собака? У меня есть; бросишь в воду щепку
- она лезет и достает. Ты любишь по воскресеньям причесываться и всякие
там глупости? Я-то, конечно, не люблю, только мать меня заставляет. Черт
бы побрал эти штаны! Пожалуй, надо надеть, только не хочется - уж очень
жарко. Ты готов? Ну ладно, пошли, старик.
Холодная кукурузная лепешка, холодная солонина, свежее масло, пах-
танье - вот чем они меня угощали внизу, и ничего вкуснее я никогда в
жизни но едал. Бак, его мама и все остальные курили коротенькие трубоч-
ки, кроме двух молодых девушек и негритянки, которая ушла. Все курили и
разговаривали, а я ел и тоже разговаривал. Обе девушки сидели, завернув-
шись в одеяла, с распущенными волосами. Все они меня расспрашивали, а я
им рассказывал, как мы с папашей и со всем семейством жили на маленькой
ферме в самой глуши Арканзаса и как сестра Мэри Энн убежала из дому и
вышла замуж и больше мы про нее ничего не слыхали, а Билл поехал ее ра-
зыскивать и тоже пропал без вести, а Том и Морт умерли, и больше никого
не осталось, кроме нас с отцом, и он так и сошел на нет от забот и горя:
а после его смерти собрал какие остались пожитки, потому что ферма была
не наша, и отправился вверх по реке палубным пассажиром, а потом свалил-
ся в реку с парохода; вот каким образом я попал сюда. Они мне сказали
тогда, что я могу у них жить, сколько захочу. После этого начало све-
тать, и все разошлись по своим спальням, и я тоже пошел спать вместе с
Баком; а когда проснулся поутру, то - поди ж ты! - совсем позабыл, как
меня зовут. Я лежал около часа и все припоминал, а когда Бак проснулся,
я спросил.
- Ты умеешь писать, Бак?
- Умею, - говорит он.
- А вот мое имя небось не знаешь, как пишется! - говорю я.
- Знаю не хуже твоего, - говорит он.
- Ладно, - говорю я, - валяй.
- Д-ж-о-р-д-ж Ж-е-к-с-он-вот тебе! - говорит он.
- Правильно знаешь, - говорю я, - а я думал, что нет. Это не такое
имя, чтобы всякий мог его правильно написать, не выучив наперед.
Я и сам записал его потихоньку: вдруг спросят, как оно пишется, а я и
отбарабаню без запинки, будто для меня это дело привычное.
Семья была очень хорошая, и дом тоже был очень хороший. Я еще никогда
не видал в деревне такого хорошего дома, с такой приличной обстановкой.
Парадная дверь запиралась не на железный засов и не на деревянный с ко-
жаным ремешком, а надо было повертывать медную шишку, все равно как в
городских домах. В гостиной не стояло ни одной кровати, ничего похожего
на кровать, а ведь даже в городе во многих гостиных стоят кровати. Камин
был большой, выложенный внизу кирпичами; а чтобы кирпичи были всегда
чистые, их поливали водой и терли другим кирпичом: и иногда их покрыва-
ли, на городской манер, слоем красной краски, которая называется "испан-
ская коричневая". Таган был модный и такой большой, что и бревно выдер-
жал бы. Посредине каминной доски стояли часы под стеклом, и на нижней
половине стекла был нарисован город с кружком вместо солнца, и видно бы-
ло, как за стеклом ходит маятник. Приятно было слушать, как они тикают:
а иногда в дом заходил бродячий часовщик, чинил их и приводит в порядок,
и тогда они били раз двести подряд, пока не выбьются из сил. Хозяева не
отдали бы этих часов ни за какие деньги.
Справа и слева от часов стояло по большому заморскому попугаю из че-
го-то вроде мела и самой пестрой раскраски. Рядом с одним попугаем стоя-
ла глиняная кошка, а рядом с другим - глиняная собака, и если их нажать,
они пищали; только рот у них не раскрывался и морда была все такая же
равнодушная. Они пищали снизу. Сзади всех этих штучек были засунуты два
больших развернутых веера из крыльев дикого индюка. На столе посреди
комнаты стояла большая корзина с целой грудой яблок, апельсинов, перси-
ков и винограда, гораздо красивей и румяней настоящих, только видно бы-
ло, что они ненастоящие, потому что местами они облупились и под краской
белел гипс или мел - из чего там они были сделаны.
Стол был покрыт красивой клеенкой с нарисованным красной и синей
краской орлом и каймой вокруг. Мне сказали, что эту клеенку привезли из
самой Филадельфии. По всем четырем углам стола ровными стопками были
разложены книги. Одна из них была большая семейная Библия с картинками;
другая - "Путь паломника": про одного человека, который бросил свою
семью, только там не говорилось почему. Я много раз за нее принимался, в
разное время. Написано было интересно, только не очень понятно. Еще там
были "Дары дружбы", со всякими интересными рассказиками и стишками,
только стихов я не читал. Еще были "Речи" Генри Клея и "Домашний лечеб-
ник" доктора Ганна; из него можно было узнать, что надо делать, если
кто-нибудь заболеет или умрет. Был еще молитвенник и разные другие книж-
ки. А еще там стояли красивые плетеные стулья, совсем крепкие - не то
чтобы какие-нибудь продавленные или дырявые, вроде старой корзинки.
На стенах у них висели картины - больше всего Вашингтоны, да Лафайе-
ты, да всякие битвы, да шотландская королева Мария Стюарт, а одна карти-
на называлась "Подписание Декларации". Были еще такие картинки, которые
у них назывались "пастель"; это одна из дочерей сама нарисовала, когда
ей было пятнадцать лет; теперь она уже умерла. Таких картинок я еще ниг-
де не видел - уж очень они были черные. На одной была нарисована женщина
в узком черном платье, туго подпоясанная под мышками, с рукавами вроде
капустных кочнов и в большой черной шляпе вроде совка с черной вуалью, а
из-под платья видны были тоненькие белые ножки в черных, узеньких, как
долото, туфельках, с черными тесемками крест-накрест. Она стояла под
плакучей ивой, задумчиво опираясь правым локтем на могильный памятник, а
в левой руке держала белый платок и сумочку, и под картинкой было напи-
сано: "Ах, неужели я больше тебя не увижу?!" На другой - молодая девушка
с волосами, зачесанными на макушку, и с гребнем в прическе, большим, как
спинка стула, плакала в платок, держа на ладони мертвую птичку лапками
вверх, а под картинкой было написано:
"Ах, я никогда больше не услышу твоего веселого щебетанья!" Была и
такая картинка, где молодая девица стояла у окна, глядя на луну, а по
щекам у нее текли слезы; в одной руке она держала распечатанный конверт,
с черной печатью, другой рукой прижимала к губам медальон на цепочке, а
под картинкой было написано: "Ах, неужели тебя больше нет?! Да, увы, те-
бя больде нет!" Картинки были хорошие, но мне они как-то не очень нрави-
лись, потому что если, бывало, взгрустнется немножко, и от них делалось
еще хуже. Все очень жалели, что эта девочка умерла, потому что у нее бы-
ла начата еще не одна такая картинка, и уже по готовым картинкам всякому
было видно, как потеряли ее родные. А по-моему, с ее характером ей, на-
верное, куда веселей на кладбище. Перед болезнью она начала еще одну
картинку - говорят, самую лучшую - и днем и ночью только о том и моли-
лась, чтобы не умереть, пока не кончит ее, но ей не повезло: так и умер-
