даже говорил о русских крестьянах, пользуясь термином "рабы", а не
"крепостные". Но он не только не пытался склонить в свою сторону симпатии
русского крестьянства декретом об уничтожении крепостного права, но боялся,
как бы ответом на его грабительское нашествие не явилась крестьянская
революция в России. Он не хотел рыть пропасть между собой и помещичьим
царем и помещичьей Россией, потому что он не нашел в России (так ему
казалось и так он говорил) "среднего класса", т. е. той буржуазии, без
которой он, буржуазный император, просто не мыслил перехода феодальной или
полуфеодальной страны в колею нового строя, нужного для развития новых
социально-экономических отношений. Ведь он вполне сознательно всюду искал
этот "средний класс" и на нем стремился основать новую государственность.
Русскую буржуазию он хотел найти и не успел, не сумел, все равно почему, но
не нашел. А не найдя, отказался вообще от какого-либо активного
вмешательства в русскую внутриполитическую жизнь, потому что из двух других
сил, с которыми ему оставалось считаться, помещичья Россия была ему,
несмотря ни на что, близка, а крестьянская революция страшна. Он застал
русское крестьянство в цепях и ушел, даже и не попробовав к ним
прикоснуться, напротив, например в Белоруссии и Литве, укреплял эти цепи.
Такое поведение Наполеона было вовсе не случайным. Мысли и настроения свои
по этому поводу он ничуть не скрывал, хотя его ясные и точные высказывания
относятся лишь к периоду, когда поход окончился. Но нам именно с этого и
нужно начать, чтобы вполне уяснить его воззрения.
В тронном зале Тюильрийского дворца, на заседании сената 20 декабря 1812
г., говоря о только что кончившемся походе на Россию, Наполеон сказал:
"Война, которую я веду против России, есть война политическая: я ее вел без
враждебного чувства. Я хотел бы Россию избавить от бедствий, которые она
сама на себя навлекла. Я мог бы вооружить наибольшую часть ее населения
против ее же самой (против России. - Е. Т.), провозгласив свободу рабов.
Большое количество деревень меня об этом просило. Но когда я узнал грубость
нравов этого многочисленного класса русского народа, я отказался от этой
меры, которая предала бы смерти, разграблению и самым страшным мукам много
семейств"[1]. Эти слова Наполеона не нуждаются в пояснениях. Мы не находим
ничего похожего на "многочисленные" прошения деревень ни в одном исходящем
за время русского похода от французов и от самого Наполеона свидетельстве,
ни в одном письме, ни в одном даже беглом указании. Ясно, что это один из
тех политически выгодных вымыслов, перед которыми Наполеон никогда не
останавливался. Но ясно и другое: он отлично понимал, что, освобождая
крестьян, он мог бы вооружить их этим против крепостнического русского
правительства. Знал, но не хотел, боялся к этому оружию прибегнуть. Не
душителю революции, не императору божьей милостью Наполеону I, которому
Александр еще перед самым нашествием писал: "государь, брат мой", не
"брату" Александра I, не зятю Франца Австрийского было освобождать русских
крестьян.
Да и что другое мог он сказать, будучи тем, кем он в это время был? Ведь в
тот же день, в том же тронном зале, принимая вслед за сенатом
Государственный совет, Наполеон хвалил это учреждение за монархические
чувства, говорил "о благодеяниях монархии", громил "идеологию", "принцип
восстания", "народное верховенство" и с целомудренным порицанием поминал
якобинцев, "режим людей крови"[2].
Эту новую выдумку о русских крестьянах, просивших его об освобождении, он
повторяет и в письме к брату, вестфальскому королю Жерому, от 18 января
1813 г.: "Большое количество обитателей деревень просили у меня декрета,
который дал бы им свободу, и обещали взяться за оружие в помощь мне. Но в
стране, где средний класс малочислен, и когда, испуганные разрушением
Москвы, удалились люди этого класса (без которых было невозможно направлять
и удерживать в должных границах движение, раз уже сообщенное большим
массам), я почувствовал, что вооружить население рабов - это значило обречь
страну на страшные бедствия; у меня и мысли о том не было" [3].
Завоевателем, а не освободителем вступил Наполеон в Россию. Не об
уничтожении крепостного права думал он, а о том, чтобы погнать потом в
случае удачи эту крепостную массу в качестве "вспомогательных войск" (его
собственное выражение) на Гималаи и за Гималаи, в Индию. Но относительно
русского народа он так же жестоко заблуждался, как и относительно
испанского.
2
Когда впервые стал сколько-нибудь явственно вырисовываться на европейском
горизонте призрак войны обеих империй? Говорить об этой войне, задумываться
о ней дипломаты стали впервые с начала 1810 г., а большинство лишь с конца
того же года.
Но подспудные течения подмывали франко-русский союз уже давно. Напомним в
нескольких словах о предшествующих столкновениях России с Наполеоном.
Под Аустерлицем 2 декабря 1805 г. Наполеон нанес страшное поражение
австрийским и русским войскам, - но уже и там французы очень хорошо видели
разницу между поведением русских солдат и несравненно менее стойким и
мужественным поведением австрийцев. В 1807 г. русские войска, посланные
царем спасать Пруссию от окончательного покорения, сразились с Наполеоном
сначала в кровавой битве под Эйлау (8 февраля 1807 г.), где исход сражения
остался нерешенным, а затем в битве под Фридландом (14 июня 1807 г.), где
Наполеон остался победителем. Александр I тогда же заключил с Наполеоном не
только мир, но и союз. Это произошло уже в ближайшие дни после Фридланда,
во время личного свидания Наполеона с Александром в г. Тильзите. Этих
тяжелых уроков Александр не забывал. Он знал, что в России (и особенно в
русской армии) широко распространено недовольство "позорным Тильзитским
миром". Дело было не только в позоре. Наполеон заставил Александра
примкнуть к так называемой "континентальной блокаде", т. е., другими
словами, Россия обязывалась ничего у англичан не покупать, ничего
англичанам не продавать, не допускать англичан в Россию и объявить Англии
войну. От этой меры, придуманной Наполеоном для удушения и разорения
Англии, русские землевладельцы и купцы тяжело страдали, русская торговля
совсем упала, государственные финансы России оказались в самом тяжелом
положении. Франко-русский союз, оформленный в Тильзите в 1807 г., дал
первую трещину уже в 1808 г., во время сентябрьского свидания обоих
императоров в Эрфурте, и эта трещина очень серьезно расширилась в 1809 г.,
во время войны Наполеона с Австрией. Остановимся пока на этих двух годах:
1807 - 1809.
Александр, в панике после фридландского разгрома, решился не только на мир,
но на самую крупную и решительную перемену, вернее, на полный переворот во
всей своей политике.
Не наша задача давать тут полную характеристику Александру как человеку и
правителю. Этот человек в своей жизни несколько раз менялся. Наследником он
был одним, после убийства Павла - другим, перед Аустерлицем - третьим,
после Аустерлица - четвертым, после Тильзита - пятым. А еще сколько
предстояло изменений в 1814 г.! Сколько еще в годы Голицына и Аракчеева! И
не просто менялись его настроения: менялись его отношение к людям, его
воззрения на людей, его отношение к жизни, проявления его характера. Кто-то
из его современников выразился так: Александр, как Будда по индийским
сказаниям, проходит всю жизнь через разные "преображения", "становления",
разные "аватары", поэтому у него и является всякий раз совсем новое лицо.
Нас тут интересует его "преображение" перед войной 1812 г. и во время этой
войны. Кем он был тогда? Каковы были его стремления? Александр умел держать
себя в руках, как ни один из русских царей и как вообще очень редко
какой-либо из самодержцев в любой стране.
В 1805 г., как известно, он потерпел позорнейший разгром под Ауетерлицем, и
притом решительно ни на кого нельзя было свалить вину: все знали, что сам
царь вопреки воле Кутузова повел армию на убой и, когда все провалилось,
публично расплакался и убежал с кровавого поля. Но враг был так опасен,
дворянство, окружавшее царя, настолько ненавидело и опасалось этого врага,
что Александру, можно сказать, многое отпустили из его аустерлицкого греха,
за то что он все-таки не заключил с Наполеоном мира, а через год после
Аустерлица выступил снова против "врага рода человеческого". На этот раз
война оказалась затяжной и еще более кровопролитной. Как будто улыбнулась
надежда смыть аустерлицкий позор, который так болезненно переживался именно
потому, что после суворовских и румянцевских побед Александр начал свое
царствование с этого страшного поражения. Пултуск, Эйлау с очень большими
натяжками все-таки могли, в особенности для помещичьей провинциальной
публики, сойти за победы. Но вот наступает весна 1807 г.: Гейсберг и
Фридланд. Новое поражение, да еще на этот раз такое, которое разразилось у
самой русской границы. В русской главной квартире полная паника. И
Александр просит перемирия, посылает князя Лобанова-Ростовского к Наполеону
немедленно после страшного фридландского поражения.
Происходит свидание на неманском плоту. Оба императора обнимаются,
целуются, мигом заключают не только мир, но и союз. Уже в самом Тильзите
среди всех этих торжеств и братаний начались неприятности. Офицерство не
очень скрывало, что ему стыдно за себя и за царя, что Тильзит хуже и
позорнее Аустерлица. Затем нехорошо вышло и с королем и королевой
прусскими. Александр их предал и продал, так говорила вся Европа, именно
говорила, а не писала и не печатала: при Наполеоне Европа вообще не весьма
много писала и совсем мало печатала. За прощальным обедом королева Луиза
стала горько выговаривать Александру, так коварно поступившему, и вдруг
разрыдалась, и это произвело тогда впечатление на общественное мнение.
Конечно, дело было не в затемнении "рыцарского" образа царя, не в коварном
нарушении "клятвы у гроба Фридриха II", когда меньше чем за два года до
Тильзита Александр поклялся Фридриху-Вильгельму III и Луизе в вечном союзе
и дружбе. Все эти сентиментальности были не так уж важны. Даже и не то было
самое беспокойное и неприятное, что пришлось любезничать и целоваться с
этим самым Бонапартом, который в 1804 г. так грубо и публично в своей ноте
напомнил Александру I об убийстве Павла (когда Александр вздумал было
протестовать против казни герцога Энгиенского). В политике цари и не то еще
переносят. Важнее всего было то, что дворянская Россия, в представлении
европейских правительств изображавшая "общественное мнение" России,
решительно негодовала по поводу Тильзитского мира. Александр вернулся после
Тильзита не только с израненным самолюбием, но и с ощущением незримой
угрозы, над ним нависшей.
Дворянство ни за что не хотело ни континентальной блокады, приносившей
землевладению и экспортной торговле России громадные убытки, ни дружбы с
ненавистным Наполеоном, в чьем образе оно продолжало видеть порождение
Французской буржуазной революции и угрозу своему владычеству. Дворянство
было недовольно. А Александр знал из истории русских царей XVIII в. и из
истории своего отца, что бывало с российскими самодержцами, когда
дворянство начинало очень на них сердиться. И все-таки царь крепился, таил
в себе раздражение, таил беспокойство, таил все те чувства, которые потом
получил возможность высказывать. Он вовсе не был безвольным. У него был
характер, и в иных случаях очень твердый. Он умел долго и упорно желать и
ждать. Широкого, зрелого государственного ума у него никогда не было, и,
например, чудовищную, злодейскую бессмыслицу военных поселений выдумал он
сам, а вовсе не Аракчеев. И уже выдумав что-нибудь, царь ни перед чем не
останавливался, чтобы провести в жизнь свою выдумку, - ни перед гнусностью,
ни перед жестокостью. Чтобы отстоять, например, те же свои военные
поселения, он готов был, как известно, "уставить виселицами" всю дорогу от
