Вильну, к армии. Спасался ли он от раздражающих и угнетающих петербургских
нареканий и сплетен? Считал ли, что этот отъезд к армии положит конец
дворянским опасениям, будто он, царь, уже готов смириться? Во всяком случае
на первых же порах ему пришлось в Вильне принять нежданно-негаданно
наполеоновского генерал-адъютанта графа Нарбонна и перед лицом всей Европы
провозгласить в последний раз - это он понимал очень хорошо - свое
отношение к назревающим событиям. Мы уже видели чем окончилась поездка
Нарбонна в Вильну.
С очень смешанными чувствами дворянство России следило за приближением
страшной грозы. Тут была и радость, что порвано с "тильзитским рабством",
что конец разорительной континентальной блокаде, конец подозрительным
антидворянским новшествам Сперанского, тут был и страх перед грозным,
непобедимым завоевателем, - и в то же время какая-то инстинктивная
уверенность в победе.
С поразительной проницательностью старый граф Воронцов, русский посол в
Лондоне, за три недели до перехода Наполеона через Неман предсказывает
исход войны. Если бы не пожелтевшая бумага, рыжие чернила и другие
несомненные признаки, то положительно можно было бы усомниться в
подлинности этого документа.
"Вся Европа ждет с раскрытыми глазами событий, которые должны разыграться
между Двиной, Днепром и Вислой. Я боюсь только дипломатических и
политических событий, потому что военных событий я нисколько не боюсь. Даже
если начало операций было бы для нас неблагоприятным, то мы все можем
выиграть, упорствуя в оборонительной войне и продолжая войну отступая. Если
враг будет нас преследовать, он погиб, ибо чем больше он будет удаляться от
своих продовольственных магазинов и складов оружия и чем больше он будет
внедряться в страну без проходимых дорог, без припасов, которые можно будет
у него отнять, окружая его армией казаков, тем больше он будет доведен до
самого жалкого положения, и он кончит тем, что будет истреблен нашей зимой,
которая всегда была нашей верной союзницей"[24]. И когда уже началось
отступление русских армий, старый граф пишет новое письмо своему сыну
Михаилу Семеновичу Воронцову, генерал-майору в багратионовских войсках,
убеждая русских военачальников не падать духом: "пусть имеют терпение",
"пусть не падают духом из-за нескольких поражений", "нужно иметь упорство и
твердость Петра Великого". Уже то именно, что старый граф собственноручно
писал эти письма, а не диктовал их, не желая, по-видимому, чтобы в Лондоне
узнали, о чем он пишет сыну, показывает все значение, которое он придавал
своим советам. Он явно страшился, как бы царь не пал духом, и, разумеется,
хотел, чтобы его сын довел до сведения Александра эти советы.
Но далеко не все ему подобные сохранили его уверенность, когда узнали о
вторжении. Правда и то, что, сидя в Лондоне, легче было сохранить
хладнокровие, чем сидя в Вильне.
8
19 мая 1812 г. утром Наполеон с императрицей, сопутствуемый частью
императорскогв двора, выехал в Дрезден. Говорилось, что он едет в Дрезден
для смотра великой армии на Висле, но все знали, что он едет на войну с
Россией. Бесконечный поезд императорских карет быстро двигался через
Германию на Майнц, Вюрцбург, Бамберг. Знаки рабского почтения и полной
покорности встречали императора. Вассальные германские государи без шляп,
согнувшись в три погибели, приветствовали императора на его остановках, но
население тихо и молчаливо теснилось по пути, и в громадной свите
императора кое-кто успел приметить угрюмые взгляды исподлобья. Наполеон и
сам в свои светлые минуты не мог не сознавать, что не лжет его верный
генерал Рапп, командующий в Данциге и доносящий о всеобщей ненависти немцев
к завоевателю. Германия 1812 г. уже не была той, которую раздавил Наполеон
в 1806 - 1807 гг. и которую продолжал топтать в 1808, 1809 и в следующие
годы. С внешней стороны, казалось, перемен не было никаких. Правда, уже в
1809 г., когда Наполеон был занят войной с Австрией, на севере Германии
произошли одна-две отчаянные попытки восстания, но они не нашли поддержки и
тотчас же были затоплены в крови. С тех пор французский гнет уже не
встречал организованного отпора. В 1810 г. Наполеону вздумалось
присоединить к империи ганзейские торговые города и уже заодно все
побережье Северного моря от Голландии. Сказано - сделано. Вздумалось
произвести еще кое-какие аннексии - сделано. Вздумалось наводнить Пруссию
войсками, несмотря на полный мир с нею, - сделано. Но в эти годы
происходили большие сдвиги в жизни германского народа. Былые симпатии,
возбужденные введением Наполеоновского кодекса, тускнели и исчезали, и
чисто захватнический, грабительский, империалистский характер
наполеоновских завоеваний делался для большинства очевидным. Германия
должна быть колонией для сбыта французских товаров; германская
промышленность есть враг французской промышленности и поэтому должна быть
стеснена. Германский народ должен управляться наполеоновскими наместниками
вроде короля Жерома Бонапарта, которому была отдана вся центральная и часть
северной Германии (Вестфальское королевство), или вроде баварского или
саксонского королей, или князей Рейнского союза, или же на германских
престолах должны сидеть запуганные рабы из прежних династий вроде
Фридриха-Вильгельма III в Пруссии. Наполеон уже знал о пробуждении глухого
протеста в Германии, о появлении Тугендбунда, организации патриотически
настроенных студентов. Подозрительным оком он глядел на это, но испугать
его начинавшееся движение не могло.
И уже во всяком случае теперь, в мае 1812 г., двигаясь триумфатором по
Германии, ежедневно догоняя и перегоняя свои бесчисленные войска,
устремляющиеся к востоку, чувствуя себя в полном смысле слова диктатором
европейского континента, Наполеон мог еще с досадой вспомнить об испанских
оборванцах, которые осмеливаются презирать все его могущество и нисколько
не расположены сдаваться, но тревожиться тем, что студенты в Лейпциге или
Геттингене поют в тавернах патриотические песни, или тем, что какой-то ему
тогда неизвестный профессор Фихте читает подозрительные лекции, Наполеон
счел бы в этот момент смешным. Короли, герцоги, князья Германии соперничали
в лести и низкопоклонстве и мечтали лишь о том, чтобы властелин дозволил им
отправиться в Дрезден, куда он сам устремлялся. Когда в 1810 г. в парижском
соборе Нотр-Дам праздновалась вторично свадьба Наполеона с Марией-Луизой (в
первый раз эта церемония происходила в Вене, причем Наполеона "по
доверенности" замещал в церкви его маршал Бертье), то шлейф Марии-Луизы
несли одновременно пять королев, и тогда в Европе исподтишка острили, что
короли завидуют королевам и горюют, что у самого Наполеона нет тоже шлейфа,
который можно было бы за ним нести общими усилиями. Теперь, весной 1812 г.,
подобострастие, запуганность, низкопоклонство проявлялись еще более
постыдно, чем в 1810 г.
Король и королева саксонские выехали из Дрездена далеко навстречу
приближавшемуся Наполеону.
Гремели пушечные салюты, шпалеры войск и толпы народа запрудили все площади
и улицы, когда повелитель Европы въехал в столицу вассальной Саксонии.
В Дрезден прибыл на поклонение своему всемогущему зятю также император
австрийский Франц I вместе со своей женой. Король прусский специально
просил у Наполеона разрешения также явиться в Дрезден, и когда Наполеон
всемилостивейше разрешил, король мигом явился.
Наполеон держал себя с ними в Дрездене милостиво. Правда, все эти монархи
при разговоре с ним почтительно обнажали голову, а он оставался в шляпе,
иногда он забывал пригласить их сесть, не всем и не сразу давал руку, но на
эти мелочи принято было внимания не обращать. В общем же он был
благосклонен, ни на кого из них не кричал, никого не лишил престола, и
вернулись они по своим столицам из Дрездена благополучно.
Эти дрезденские торжества, этот огромный съезд вассальных монархов - все
это имело смысл грандиозной антирусской демонстрации. Здесь-то и услышал
Наполеон доклад графа Нарбонна, прискакавшего из Вильны в Дрезден.
Простившись со своими коронованными вассалами, оставив Марию-Луизу и весь
свой двор в Дрездене, Наполеон выехал к великой армии, несколькими потоками
устремлявшейся к Неману. Он держал путь на Познань, Торн, Данциг,
Кенигсберг, Инстербург, Гумбинен. На рассвете 21 июня он прибыл в местечко
Вильковышки, в нескольких километрах от Немана. 22 июня по его приказу
началось движение от Вильковышек к реке. В авангарде великой армии шел 3-й
полк конных егерей.
Есть с десяток различных показаний о численности великой армии, перешедшей
через Неман. Наполеон говорил о 400 тысячах человек, барон Фэн, его личный
секретарь - о 300 тысячах, Сегюр - о 375 тысячах, Фезанзак - о 500 тысячах.
Цифры, даваемые Сент-Илером (614 тысяч) и Лабомом (680 тысяч), явно
принимают во внимание и резервы, оставшиеся в Германии и в Польше.
Большинство показаний колеблется между 400 и 470 тысячами. Цифра 420 тысяч
- цифра, на которой останавливаются чаще всего показания, говорящие именно
о переходе через Неман; 30 тысяч австрийцев корпуса Шварценберга в войне
участвовали, но через Неман не переходили. В главных силах Наполеона
числилось около 380 тысяч человек, на обоих флангах (у Макдональда на
северном, рижском, направлении и у Шварценберга на южном) - в общей
сложности 60 - 65 тысяч.
Затем в течение июля и августа на русскую территорию было переброшено еще
около 55 тысяч человек, наконец, уже в разгаре войны, еще корпус маршала
Виктора (30 тысяч человек) и для пополнения потерь маршевые батальоны
(около 70 тысяч человек).
О составе этой армии и ее особом характере я говорю в следующей главе.
Здесь отмечу лишь, что большинство показаний современников и очевидцев
сходятся на том, что настроение большей части армии в момент перехода через
Неман было бодрое. В победе мало кто сомневался, а люди повосторженнее
говорили вслух об Индии, куда они пойдут после победы над русскими, о
золотых слитках и кашемировых тканях Дели и Бенареса.
Наполеон мчался между бесконечными движущимися шпалерами своих войск,
окруженный свитой, нагоняемый эстафетами и курьерами, диктуя и рассылая
приказы, обгоняя корпус за корпусом, торопя начатое.
Полумиллионная армия мельком, мимолетно видела тучную приземистую фигуру в
сером сюртуке и треугольной шляпе, устремляющуюся к востоку то в карете, то
на арабской лошади таким аллюром, каким не могли, конечно, передвигаться
кавалерийские массы, и это мимолетное для каждого отряда великой армии
видение, как передают в своих воспоминаниях очевидцы, возбуждало тогда во
многих самое страстное и неутолимее любопытство. Куда он гонит эту
несметную вооруженную массу? Каковы точные цели этого человека, воля
которого царит над Европой?
Если, говоря об Александре, мы должны были сделать оговорку и подчеркнуть,
что он менялся и в 1812 г. был не таким, каким был раньше или позже, то не
в меньшей степени это следует учитывать, анализируя Наполеона.
Еще с первой своей большой войны - завоевания Италии в 1796 г. - Наполеон,
по собственным словам, "разучился повиноваться" - повиноваться людям. Но с
1807 г., с Тильзита, он стал терять способность повиноваться также
обстоятельствам и считаться с ними. "Я теперь все могу", - сказал он вскоре
после Тильзита своему брату Люсьену. Политика? Политику, по его мнению,
делают большие батальоны, а у кого же больше батальонов, чем у него?
Экономика? Ее тоже он думает сломить большими батальонами: нужно только
завоевать Европу и подчинить окончательно Россию, и ни одного килограмма
товаров англичане нигде не продадут, обанкротятся и задохнутся. Люди - дети
и рабы, и с ними можно делать что угодно, а их цари и короли не только
рабы, но и лакеи и всегда будут лизать руку, которая их бьет, и всегда
предпочтут роль наполеоновских приказчиков и главноуправляющих его
владениями и поместьями всякой другой роли, пока, опять-таки пока, "большие
батальоны" будут в распоряжении и грозного барина.
