"Барклай де Толли" - "Болтай да и только"; от начальства они узнали, что
Ермолов будто бы просил царя "произвести его, Ермолова, в немцы",
потому-де, что немцы получают награды; сверху вниз шли слухи, что состоящий
при Барклае Вольцоген - наполеновский шпион. Все это еще до Смоленска
делало положение крайне трудным. Доверие к главнокомандующему явно было
подорвано, и каждый новый этап отступления усиливал зловещую молву о
Барклае.
Трудно ему было отбиваться от нападений Багратиона еще и потому, что за ним
не было ни геройского поприща, ни блестящей репутации в армии, не лежало на
нем и отблеска сияния суворовской славы, не было железного характера,
словом, не было всего того, что в избытке было у Багратиона. Трудолюбивый
военный организатор, по происхождению шотландец, которого ошибочно часто
называют немцем, понравившийся Александру исполнительностью и ставший
военным министром, осторожный стратег, инстинктивно нащупавший верную
тактику, Барклай нашел в себе гражданское мужество идти против течения и до
последней возможности стоять на своем.
Граф Толь, генерал-квартирмейстер 1-й армии (Барклая), в своих
замечательных воспоминаниях, обработанных и изданных генералом Бернгарди,
утверждает, что в начале войны в Вильне решительно никто в русском штабе и
понятия не имел о той роли, какую сыграют в этой войне колоссальные
пространства России. Это выявилось само собой уже в процессе войны [17].
Отступление же диктовалось с самого начала нежеланием Барклая рисковать
русской армией. Барклай страшился уничтожения армии в первые же дни войны.
Свидетельство графа Толя, генерал-квартирмейстера в штабе Барклая, уже само
по себе имело бы для нас решающее значение, если бы даже оно не
подтверждалось рядом таких же неопровержимых показаний, включая сюда и
документы, исходящие от самого Барклая. Не "скифский план" искусственного
заманивания противника, а отход под давлением превосходных сил - вот что
руководило действиями Барклая в первые месяцы войны. О "скифском плане"
стали говорить уже на досуге, когда не только война 1812 г. окончилась, но
когда уже и войны 1813 - 1815 гг. давно отошли в область прошлого. Первым
вспомнил о скифах сам Наполеон в 1812 г., как увидим дальше.
В дальнейшем мы ознакомимся в главных чертах с тем, как документы рисуют
нам настроения крестьян, дворян, купечества в разгаре и в конце нашествия.
Очень скудна и случайна эта документация, но несравненно еще скуднее та,
которая относится к первым неделям и месяцам войны.
Тем не менее можно считать твердо установленным следующее. Дворянство в
массе своей с первого дня вторжения Наполеона питало лютый страх, что
завоеватель, постепенно продвигаясь в глубь страны, будет освобождать
крестьян от крепостного права и подымать их на помещиков. Это был
стародавний страх, который давал себя чувствовать уже в 1806 - 1807 гг.
Ростопчин докладывал царю об этих опасениях дворянства еще в воину 1806 -
1807 гг. и уверял, что народ в России толкует о Бонапарте как об
освободителе от крепостничества. Конечно, в 1812 г., когда впервые Наполеон
вел против царя войну на русской территории, эти опасения должны были в
огромной степени обостриться. Дальше в своем месте будет сказано, как
французские власти сразу же стали высылать, по просьбе польских помещиков,
карательные команды в "бунтующие" деревни для усмирения крестьян.
Но всего этого ни в Петербурге, ни в Москве и нигде вообще в коренной
России не знали. Занятая Литва и часть Белоруссии были отрезаны, все, что
там творилось, стало известно лишь впоследствии.
А пока, в эти грозные месяцы, когда Наполеон, казалось, неудержимо и
успешно стремится к своей цели и идет на Москву, сметая на своем пути все
препятствия, и в высшем столичном дворянстве в Петербурге и в Москве и в
огромной толще среднего, поместного дворянства страх перед возможным
декретом об освобождении крестьян, который издаст Наполеон, неотступно
стоял перед душевладельцами, и каждая новая весть об отступлении русской
армии приводила их в отчаяние. Для дворянского, наиболее тогда активного и
политически влиятельного класса, бесспорно, для большинства этого класса
ненавистный Барклай, ответственный виновник бесконечных отступлений, был
изменником или в лучшем случае позорным трусом еще с первых дней войны.
Вот почему упорный, безнадежный раздор между Барклаем де Толли, с одной
стороны, и Петром Ивановичем Багратионом, с другой, - был не просто ссорой
двух генералов, расхождением во мнениях двух стратегов. За этой борьбой со
страстным вниманием следили все, кто стоял близко к штабам, а когда об этой
борьбе узнал московский генерал-губернатор Ростопчин, то через его
посредство и широкие дворянские круги приняли в ней страстное участие.
Князь Багратион был тогда в расцвете своих сил и на вершине своей военной
репутации. О нем заговорили впервые уже давно, в годы суворовских войн, и
знали, что Багратион и Кутузов были любимцами Суворова, его учениками и
помощниками, и что из них двоих именно Багратион воспринял полнее всего
суворовскую тактику. О Багратионе ходили бесчисленные рассказы и легенды. У
него была необыкновенная способность сохранять полнейшее спокойствие в
самых, казалось бы, отчаянных обстоятельствах и брать на себя, такие
выступления, когда на один шанс сохранения жизни приходилось 99 потери ее.
Это очень хорошо знали и солдаты, которые обожали Багратиона, как они не
обожали никого, кроме Кутузова, после смерти Суворова, и начальство,
которое этими свойствами Багратиона пользовалось неоднократно. Кутузов,
когда ему нужно было в ноябре 1805 г., при отступлении к Ольмюцу, спасти
русскую армию от капитуляции, выдвинул против всех полчищ Наполеона
ничтожный отряд с Багратионом во главе, обрекая этот отряд на истребление,
лишь бы выгадать нужное время. И Багратион блистательно исполнил поручение,
сам только каким-то случаем спасшись от смерти. Таких событий в карьере
Багратиона было сколько угодно. Он и от других требовал героизма. Служить
при нем, в его штабе, считалось опасной, но высокой честью, и туда
стремились попасть, хотя все знали, что багратионовские адъютанты на свете
долго не заживаются.
К числу свойств этого человека, и таких, с которыми он никогда не умел
справляться, относилась его гневливость. Не то, чтобы Багратион был
вспыльчивым в обычном смысле слова, напротив, он поражал всех своим
величавым спокойствием, несловоохотливостью, восточной сдержанностью и
сановитостью в обхождении. Но когда он находил предмет, казавшийся ему
достойным его гнева и борьбы, то он не знал меры в своем раздражении, не
сдерживал - и не хотел сдерживать - силы своих ударов и не всегда
соразмерял в гневе свои удары с действительными требованиями борьбы.
Вот что говорит в своем большом специальном военно-историческом
исследовании всех действий Багратиона от начала войны 1812 г. до Смоленска
профессор Академии генерального штаба Иностранцев: "Среди сотрудников
Суворова князь Багратион занимал первое место, и потому, конечно, действия
его армии... должны были служить особенно характерным выражением искусства
и системы его великого учителя... Характерной чертой князя. Багратиона как
полководца является глубокое понимание превосходства духа над материей,
унаследованное им от его великого учителя".
Неустанная заботливость о солдате, идущая параллельно с предъявлением ему
требовании величайшего напряжения сил, уменье привлекать к себе сердца
людей и владеть ими, высокое гражданское мужество, выражавшееся
неоднократно в принятии решений, расходившихся с указаниями свыше, быстрота
и твердость в выполнении, искусная организация форсированных маршей - вот
главные характерные черты Багратиона, по мнению Иностранцева, этого
наиболее глубокого (и наиболее овладевшего архивным материалом)
специалиста, анализировавшего подробнейшим образом, не только день за днем,
но час за часом, все военные действия и распоряжения Багратиона от Немана
до Смоленска.
Никого не удивило бы, если бы, например, Александр в начале войны 1812 г.
назначил его главнокомандующим. Но Александр этого не сделал. С другой
стороны, царь боялся обидеть Багратиона назначением Барклая де Толли. С
характерной для Александра половинчатостью и нерешительностью он назначил
обоих: Барклая - командующим 1-й армией, Багратиона - командующим 2-й,
причем каждый из них оказался независимым в своих действиях от другого. Это
лукавое решение, очень запутывавшее все дела, дополнялось еще одной
существенной чертой: 1-я армия (Барклая) была в два с лишним раза больше
2-й (багратионовской).
Началось нашествие, и тут между обоими командующими возникла та безнадежная
ссора, о которой я выше упоминал. Багратион смотрел на тактику Барклая, как
на тактику ошибочную. Он рвался в бой, но со своими ничтожными силами он не
мог, не губя своей армии, противостать огромным силам Наполеона, а все его
призывы к Барклаю оставались безрезультатными. Неистовый гнев Багратиона
возрастал и возрастал, потому что при отсутствии поддержки со стороны
Барклая он принужден был и сам тоже отступать, а это он считал гибелью для
России.
Еще не прошло и полных пяти дней с момента вторжения Наполеона на русскую
территорию, как уже обнаружился полный раздор между обоими главными
командирами русских армий.
"Но, государь, очень уже неприятно видеть, что князь Багратион, вместо того
чтобы исполнять немедленно приказы вашего величества, теряет свое время на
излишние рассуждения, да еще, сообщая их генералу Платову, запутывает
голову этому генералу", - так писал Барклай де Толли царю 17 июня 1812 г.,
видя, что Багратион решительно не желает повиноваться его приказам. Барклай
знал, к своей величайшей досаде, что Багратион нисколько не верит, будто
приказы из штаба 1-й армии идут от самого царя. Багратион не хуже Барклая
понимал, что это лишь очень прозрачная хитрость со стороны Барклая и что
пишет приказы не царь, а Барклай.
Багратион был в состоянии почти непрерывного раздражения. Он ненавидел
Барклая и не верил ему. Уже с первых дней войны Багратион без ярости не
может говорить о Барклае. Нельзя воспроизвести в печати всех слов, какие он
пускает в оборот в своем письме от 15 (3) июля, писанном к Ермолову,
начальнику штаба Барклая и личному другу Багратиона: "Стыдно носить мундир,
ей-богу, я болен... Что за дурак... Министр Барклай сам бежит, а мне
приказывает всю Россию защищать. Пригнали нас на границу, растыкали, как
шашки, стояли, рот разиня, загадили всю границу и побежали... Признаюсь,
мне все омерзело так, что с ума схожу... Прощай, Христос с вами, а я зипун
надену". Он несколько раз в эти дни и недели отступления, последние недели
своей жизни, грозил уйти в отставку, надеть зипун и солдатскую сумку, стать
солдатом, надеть сюртук, сбросить "опозоренный" Барклаем русский мундир и
т. п. Позднейшая военная критика не согласилась с Багратионом, и если иной
раз высказывалось мнение, что, может быть, Барклай должен был дать
генеральный бой под Смоленском, то во всяком случае отступление его от
Вильны до Смоленска признается вполне правильным и логичным. "Я ни в чем не
виноват, - писал Багратион Аракчееву 8 июля (26 июня) 1812 г., - растянули
меня сперва, как кишку, пока неприятель ворвался к нам без выстрела, мы
начали отходить неведомо за что. Никого не уверишь ни в армии, ни в России,
чтобы мы не были проданы. Я один всю Россию защищать не могу. Первая армия
тотчас должна идти к Вильне непременно, чего бояться? Я весь окружен и куда
продерусь, заранее сказать не могу". Багратион хотел, чтобы Аракчеев
повлиял на Александра, и он даже хочет пугнуть царя внутренними
восстаниями: "Я вас прошу непременно наступать... а то худо будет и от
неприятеля, а может быть, и дома шутить не должно. И русские не должны
бежать. Это хуже пруссаков мы стали... но вам стыдно... Я не имею покоя и
не вижу для себя, бог свидетель, рад все сделать, но надобно иметь и
совесть и справедливость. Вы будете отходить назад, а я все пробивайся.
