императора, еще маршалы Бертье и Бессьер, и Коленкур, герцог Виченский.
После обеда серьезный разговор возобновился. "Боже мой, чего же хотят люди?
- воскликнул Наполеон, говоря об Александре. - После того как он был побит
при Аустерлице, после того как он был побит под Фридландом, - одним словом,
после двух несчастных войн, - он получает Финляндию, Молдавию, Валахию,
Белосток и Тарнополь, и он еще недоволен... Я не сержусь на него за эту
войну. Больше одной войной - больше одним триумфом для меня..." И опять
начались возмущенные нападки на Штейна, Армфельда, Винценгероде, которыми
окружил себя Александр. "Скажите императору Александру, что так как он
собирает вокруг себя моих личных врагов, то это означает, что он хочет мне
нанести личную обиду и что, следовательно, я должен сделать ему то же
самое. Я выгоню из Германии всю его родню из Вюртемберга, Бадена, Веймара,
пусть он готовит им убежище в России... Англия не даст денег России, у нее
самой денег нет. Швеция и Турция при удобном случае все-таки еще нападут на
Россию. Генералов хороших у России нет, кроме одного Багратиона. Беннигсен
не годится: как он себя вел под Эйлау, под Фридландом! А теперь он еще
постарел на пять лет, он всегда был слаб, делал ошибку за ошибкой, что же
будет теперь?" И дальше снова (уже вторично) об убийстве Павла, о том, что
Александр "знает преступления" Беннигсена. "Я слышу, что император
Александр сам становится во главе командования армиями? Зачем это? Он,
значит, приготовил для себя ответственность за поражение. Война - это мое
ремесло, я к ней привык. Для него это не то же самое. Он - император по
праву своего рождения; он должен царствовать и назначить генерала для
командования. Если тот поведет дело хорошо - наградить, если плохо -
наказать, уволить. Лучше пусть генерал будет нести ответственность перед
ним, чем он сам перед народов, ибо и государи тоже несут ответственность,
этого не следует забывать". "Потом, - пишет Балашов, - походив немного,
подошел он к Коленкуру и, ударив его легонько по щеке, сказал: "Ну, что же
вы ничего не говорите, старый царедворец петербургского двора?.. Готовы ли
лошади генерала? Дайте ему моих лошадей, ему предстоит долгий путь!"
На этом кончилась аудиенция Балашова. Он уехал и не знал о той сцене,
которая разыгралась сейчас же после его отъезда там же, в кабинете
императора. Об этой сцене нам рассказывает Сегюр. Он, кстати, передает,
очевидно, со слов одного из присутствовавших маршалов, в несколько ином
виде шутку, произнесенную императором во время разговора с Балашовым:
"Впрочем, император Александр имеет друзей даже в моей императорской
главной квартире", - сказал Наполеон, и, указывая Балашову на Коленкура,
прибавил: "Вот рыцарь вашего императора. Это - русский во французском
лагере". Коленкур страшно обиделся на эту шутку, передает Сегюр, и едва
Балашов вышел, как Коленкур с большим волнением спросил у Наполеона, за что
он его оскорбил. Коленкур с жаром говорил, что он - француз, хороший
француз, что он это доказал и еще докажет. И тут же Коленкур, который,
будучи послом в Петербурге, не переставал заботиться об укреплении
франко-русского союза, а потом уже, после своей отставки, все время
старался убедить Наполеона отказаться от войны с Россией, - теперь высказал
уже разом все, что у него накипело на душе. Да и не могло его не потрясти и
не взволновать все, что только что произошло в его присутствии: с выходом
Балашова из комнаты, где император все время старался как можно больнее
уязвить Александра, исчезла последняя слабая надежда предотвратить
опаснейшую авантюру. Коленкур сказал, что он докажет императору, что он,
Коленкур, хороший француз, именно тем, что будет повторять, что эта война
неполитична, опасна, что она погубит армию, Францию, самого императора;
что, впрочем, так как император его оскорбил, то он уйдет от императора и
просит дать ему дивизию в Испании, "где никто не хочет служить" и где он,
Коленкур, будет как можно дальше от императора, оскорбившего его [3].
Наполеон пробовал его успокоить, но напрасно. Он ушел не помирившись. На
другой день Наполеон прекратил ссору, во-первых, дав формальный приказ
Коленкуру остаться и, во-вторых, обласкав и утешив его. Это сильное
волнение Коленкура едва ли было вызвано одной лишь шуткой Наполеона. То ли
еще терпел от него Коленкур на своем веку! Мы знаем теперь из позднейших
показаний и самого Коленкура и окружающих, что не только в эти первые дни
рокового похода, но и гораздо раньше у него было ощущение разверзающейся
под ногами пропасти в связи с начавшейся войной.
2
Балашов вернулся и доложил Александру о разговоре с Наполеоном.
Итак, война была решена окончательно и бесповоротно.
Александр после некоторого колебания решил никакого торжественного
манифеста о войне не опубликовывать. Был только отдан приказ по войскам 13
(25) июня 1812 г., объявляющий о вторжении Наполеона и начале войны.
В необнародованном тогда проекте манифеста о войне с Наполеоном [4]
Александр говорил о "тяжких узах", которые "добровольно" он возложил на
себя во имя сохранения мира, и прежде всего обращался к полякам, увещевая
их не верить Наполеону и подумать о рабстве, которое их ждет, если они
поддадутся ему: "Кто не ведает о порабощении всех стран западных, под игом
французского императора страждущих? Кто не испытал, что под названием
новоустановленных царств французский император ищет только новых данников и
новых жертв для окровавленного алтаря своей славы?" Дальше указывалось на
отказ Наполеона ратифицировать соглашение о Польше, говорилось о занятии
Германии французскими войсками и постепенном приближении их к русским
границам, об отнятии у герцога Ольденбургского всех его владений, что
явилось, пишет Александр, личным оскорблением для царя, связанного родством
с ольденбургскими герцогами. Наконец, манифест переходит и к самому
главному: "Стремясь уравнять нас в разорении и обессилении с властями, ему
повинующимися, он требовал, чтобы мы прекратили всякую торговлю под
предлогом, якобы нейтральные суда, к портам нашим пристающие, служили
средством к распространению английской промышленности и ее селений, в
Восточной и Западной Индии находящихся". Александр отвергает обвинение,
будто бы он дозволял торговлю с Англией, напротив, поминает о своих
"строгих мерах" против торговли с англичанами.
Но "никакой договор и никакое даже кривое истолкование обязательств наших с
Францией не принуждали нас к пагубному уничтожению всякой морской
торговли". И это было бы тем более "безрассудно", что сам французский
император позволяет у себя торговать с нейтральными государствами и даже
дает некоторым частные лицам разрешение торговать с Англией. Точно также
неосновательны претензии Наполеона относительно русского тарифа 1810 г.
"Сие наглое притязание предписывать образ внутренних учреждений державам
столь само собою неприлично, что не заслуживает пространнейших доводов к
опровержению".
И, несмотря на все это, продолжает манифест, Александр все же хотел пойти
на всевозможные уступки, даже на изменения в тарифе в пользу французской
промышленности и торговли французскими винами, даже на всякий отказ от
протеста по делу герцога Ольденбургского. Только оставалось требование
очищения вновь занятой (Восточной) Пруссии и Померании от французских войск
и желание оставить за собой право "нейтральной торговли, для самого
существования империи нашей необходимой... Непостижимо казалось
непричастному злоумышленности духу нашему, чтобы французский император, в
слезах и стенаниях столь многих народов обвиняемый, решился еще раз
поправить всякое уважение к суду божию, к мнению Европы и целого мира, к
собственным выгодам своей империи и в плату за неслыханную умеренность
напасть на государство, ничем его не оскорбившее. Мы еще не переставали
надеяться, что рука его упадет при таковых страшных помышлениях, когда он
ворвался в пределы империи нашей с военной силой".
Таков был этот неопубликованный проект манифеста. Но редактированием
заниматься было некогда. Разведка доносила, что Наполеон от Немана двинулся
прямой дорогой на Вильну и что впереди идет Мюрат с кавалерией. Решено было
немедленно уходить из Вилъны в "укрепленный лагерь" в Дриссе, устроенный по
мысли состоявшего в свите царя генерала Фуля.
Одной из самых странных и курьезных фигур в окружении Александра в момент
вторжения неприятеле в Россию был, бесспорно, генерал Фуль (не Пфуль, как
иногда неверно произносят и пишут, а именно Фуль - Phull). Ученый генерал,
теоретик, создававший при начале всякой войны обширнейшие, точно
разработанные планы, из которых никогда ничего не выходило, Фуль начал свою
карьеру в прусских войсках. Когда в 1806 г. началась война Пруссии с
Наполеоном, то Фуль, бывший докладчиком по делам главного штаба при
прусском короле Фридрихе-Вильгельме III, составил по обыкновению самый
непогрешимый план разгрома Наполеона. Война началась 8 октября, а уже
14-го, ровно через шесть дней. Наполеон и маршал Даву в один и тот же день
уничтожили всю прусскую армию в двух одновременных битвах, при Иене и при
Ауэрштадте. В этот страшный час прусской истории Фуль изумил всех: он стал
хохотать, как полоумный, издеваясь над погибшей прусской армией за то, что
она не выполнила в точности его план. Слова "как полоумный" применил к Фулю
в данном случае наблюдавший его Клаузевиц[5]. После этого краха он перешел
на русскую службу. Он поселился в Петербурге и тут стал преподавать военное
искусство императору Александру. Александр уверовал в гениальность своего
учителя и взял с собой на войну 1812 г. этого раздраженного, упрямого,
высокомерного неудачника, не выучившегося за шесть лет пребывания в России
ни одному русскому слову и презиравшего русских генералов за незнание, как
ему казалось, стратегической науки.
По совету Фуля, Александр, не спросив ни Барклая, ни Багратиона, приказал
устроить "укрепленный лагерь" в местечке Дриссе на Двине. По мысли Фуля,
этот лагерь, где предполагалось сосредоточить до 120 тысяч человек, мог по
своему срединному положению между двумя столбовыми дорогами
воспрепятствовать Наполеону одинаково как идти на Петербург, так и на
Москву. И когда Наполеон внезапно перешел через Неман, русской армии было
велено отступать на Свенцяны, а оттуда в Дриссу.
"Дрисский лагерь мог придумать или сумасшедший, или изменник", -
категорически заявили в глаза Александру некоторые генералы посмелее, когда
армия с царем и Барклаем во главе оказалась в Дриссе. "Русской армии грозит
окружение и позорная капитуляция, Дрисский лагерь со своими мнимыми
"укреплениями" не продержится и нескольких дней", - утверждали со всех
сторон в окружении Александра.
Находившийся в небольших чинах при армии Барклая Клаузевиц, осмотревший и
изучивший этот лагерь как раз перед вступлением туда 1-й русской армии,
делает следующий вывод: "Если бы русские сами добровольно не покинули этой
позиции, то они оказались бы атакованными с тыла, и, безразлично, было бы
их 90 или 120 тысяч человек, они были бы загнаны в полукруг окопов и
принуждены к капитуляции".
Нелепый план Фуля, плохое подражание Бунцловскому лагерю Фридриха II, был,
конечно, оставлен уже спустя несколько дней после вторжения Наполеона, но
существенный вред эта фантазия бездарного стратега успела все-таки
принести. Согласно идее таких "укрепленных лагерей", обороняющийся должен
действовать непременно при помощи двух разъединенных армий: одна защищает
лагерь и задерживает осаждающего неприятеля, а другая, маневрируя в
открытом поле, тревожит осаждающих атаками и т. д. Русская армия и без того
уже самой природой литовско-белорусского Полесья была разделена на две
части, к тому же совершенно неизвестно было, куда и какими дорогами
двинется Наполеон. А пока носились с планом дрисской защиты, эти
разделенные две русские армии и подавно не делали и не могли делать никаких
усилий для своего соединения. На несколько дней засела 1-я русская армия в
