училище (без подписи), запись от 12(24) июня 1812 г. Копия.
[27] Lettres inedites de Napoleon I a Marie-Louise, Paris, 1935, щ 42.
[28] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-9, щ 11. Записки и заметки
современников о 1812 г. Краткое обозрение знаменитого похода российских
войск против французов в 1812 г. Барклая де Толли. Копия.
Глава II
ОТ ВТОРЖЕНИЯ НАПОЛЕОНА ДО НАЧАЛА НАСТУПЛЕНИЯ ВЕЛИКОЙ АРМИИ НА СМОЛЕНСК
1
В Вильне, поздно вечером 24 июня Александр узнал на балу, данном в его
честь, о переходе Наполеона через русскую границу. На другой день, 25 июня,
в десять часов вечера он призвал бывшего в его свите министра полиции
Балашова и сказал ему: "Ты, наверно, не ожидаешь, зачем я тебя позвал: я
намерен тебя послать к императору Наполеону. Я сейчас получил донесение из
Петербурга, что нашему министру иностранных дел прислана нота французского
посольства, в которой изъяснено, что как наш посол князь Куракин неотступно
требовал два раза в один день паспортов ехать из Франции, то сие
принимается за разрыв и повелевается равномерно и графу Лористону просить
паспортов и ехать из России. Итак, я хотя весьма слабую, но вижу причину в
первый еще раз, которую берет предлогом Наполеон для войны, но и та
ничтожна, потому что Куракин сделал это сам собой, а от меня не имел
повеления". Александр прибавил: "Хотя, впрочем, между нами сказать, я и не
ожидаю от сей посылки прекращения войны, но пусть же будет известно Европе
и послужит новым доказательством, что начинаем ее не мы". В два часа ночи
царь вручил Балашову письмо для передачи Наполеону и велел на словах в
разговоре с французским императором прибавить, что "если Наполеон намерен
вступить в переговоры, то они сейчас начаться могут, с условием одним, но
непреложным, т. е. чтобы армии его вышли за границу; в противном же случае
государь дает ему слово, докуда хоть один вооруженный француз будет в
России, не говорить и не принять ни одного слова о мире".
Балашов выехал в ту же ночь и уже на рассвете прибыл к аванпостам
французской армии в местечко Россиены. Французские гусары проводили его
сначала к Мюрату, а потом к Даву, который весьма грубо, невзирая на
протест, отнял у Балашова письмо Александра и послал его с ординарцем к
Наполеону. На другой день Балашову было объявлено, чтобы он передвигался
вместе с корпусом Даву к Вильне. Только 29 июня, Балашов попал, таким
образом, в Вильну, а на другой день, 30 июня, к нему пришел камергер
Наполеона граф Тюренн, и Балашов явился в императорский кабинет. "Кабинет
сей был та самая комната, из которой пять дней тому назад император
Александр I изволил меня отправить" [1].
Для изложения беседы Балашова с Наполеоном у нас есть только один источник
- рассказ Балашова. Но, во-первых, записка Балашова писана им явно через
много лет после события, во всяком случае уже после смерти Александра I,
может быть, даже незадолго до смерти самого Балашова;
на обложке рукописи было написано: "29 декабря 1836 года", а Балашов
скончался в 1837 г. Во-вторых, придворный интриган и ловкий карьерист,
министр полиции, привыкший очень свободно обходиться с истиной, когда это
казалось кстати, Александр Дмитриевич Балашов явственно "стилизовал"
впоследствии эту беседу, т. е. особенно свои реплики Наполеону (о том, что
Карл XII выбрал путь на Москву через Полтаву; о том, что в России, как в
Испании, народ религиозен, и т. п.). Это явная выдумка. Не мог Наполеон ни
с того ни с сего задать Балашову совершенно бессмысленный вопрос: "Какова
дорога в Москву?" Как будто в его штабе у Бертье давно уже не был подробно
разработан весь маршрут! Ясно, что Балашов сочинил этот нелепый вопрос,
будто бы заданный Наполеоном, только затем, чтобы поместить - тоже
сочиненный на досуге - свой ответ насчет Карла XII и Полтавы. Точно так же
не мог Наполеон сказать: "В наши дни не бывают религиозными", потому что
Наполеон много раз говорил, что даже и во Франции много религиозных людей,
и в частности он убежден был в очень большой религиозности и в силе
религиозных суеверий именно в России. А выдумал этот вопрос сам Балашов
опять-таки исключительно затем, чтобы привести дальше свой тоже выдуманный
ответ, что, мол, в Испании и в России народ религиозен. С этими оговорками
и отбросив выдумки, можно все-таки принять на веру почти все, что Балашов
приписывает в этой беседе самому Наполеону, потому что это вполне
согласуется с аналогичными, вполне достоверными высказываниями Наполеона в
другое время и в беседах с другими лицами.
У Балашова было два свидания с Наполеоном в этот день, 30 июня 1812 г.:
одно - тотчас после императорского завтрака, второе - за обедом и после
обеда. "Мне жаль, что у императора Александра дурные советники, - так начал
Наполеон. - Чего ждет он от этой войны? Я уже овладел одной из его
прекрасных провинций, даже еще не сделав ни одного выстрела и не зная, ни
он, ни я, почему мы идем воевать". Балашов отвечал, что Александр хочет
мира, что Куракин по своей воле, никем не уполномоченный, потребовал свой
паспорт и уехал и что никакого сближения у России с Англией нет. Наполеон
раздраженно возражал, доказывая, что Александр оскорбил его, требуя увода
его войск из Пруссии, и т. д. "В сие время; форточка у окна отворилась от
ветра. Наполеон подошел к окну, потому что мы все ходили по комнате оба, и
ее наскоро затворил. Но когда она опять растворилась, а он был в довольно
разгоряченном виде, то, не заботясь ее более затворять, вырвал ее из своего
места и бросил в окно".
Наполеон говорил о том, что он вовсе не собирался воевать с Россией, что он
даже все свои личные экипажи послал было в Испанию, куда хотел отправиться.
"Я знаю, что война Франции с Россией не пустяк ни для Франции, ни для
России. Я сделал большие приготовления, и у меня в три раза больше сил, чем
у вас. Я знаю так же, как и вы сами, может быть, даже лучше, чем вы,
сколько у вас войск. У вас пехоты 120 тысяч человек, а кавалерии от 60 до
70 тысяч. Словом, в общем меньше 200 тысяч. У меня втрое больше". Дальше
Наполеон спросил, как не стыдно Александру приближать к себе гнусных и
преступных людей - Армфельда, Штейна, "негодяя, выгнанного из своего
отечества" (Наполеон забыл прибавить, что именно он сам и приказал
прусскому королю изгнать Штейна за то, что Штейн сочувствовал испанцам и
стремился к освобождению Пруссии от наполеоновского ига). Около Александра
- "Беннигсен, который, говорят, имеет некоторые военные таланты, каких,
впрочем, я за ним не знаю, но который обагрил свои руки в крови своего
государя". Эти последние слова "своего государя" были написаны Балашовым и
потом выскоблены, им ли самим или кем другим - неизвестно, но выскоблены
плохо, прочесть было возможно[2]. Что это действительно сказал Наполеон, не
может быть никакого сомнения: Наполеон уже не в первый раз в жизни корил
публично Александра в убийстве отца.
Дальше Наполеон плохо скрыл свое раздражение по поводу отступления Барклая
от Вильны. Ему хотелось, чтобы Барклай оставался на месте, а он бы мог
разгромить его немедленно, и это бы очень устроило Наполеона. "Я не знаю
Барклая де Толли, но, судя по началу кампании, я должен думать, что у него
военного таланта немного. Никогда ни одна из ваших войн не начиналась при
таком беспорядке... Сколько складов сожжено, и почему? Не следовало их
устраивать или следовало их употребить согласно их назначению. Неужели у
вас предполагали, что я пришел посмотреть на Неман, но не перейду через
него? И вам не стыдно? Со времени Петра I, с того времени, как Россия -
европейская держава, никогда враг не проникал в ваши пределы, а вот я в
Вильне, я завоевал целую провинцию без боя. Уж хотя бы из уважения к вашему
императору, который два месяца жил в Вильне со своей главной квартирой, вы
должны были бы ее защищать! Чем вы хотите воодушевить ваши армии, или,
скорее, каков уже теперь их дух? Я знаю, о чем они думали, идя на
Аустерлицкую кампанию, они считали себя непобедимыми. Но теперь они наперед
уверены, что они будут побеждены моими войсками".
Балашов, возражая, сказал: "Так как ваше величество разрешает мне говорить
об этом предмете, я осмеливаюсь решительно предсказать, что страшную войну
предпринимаете вы, государь! Это будет война всей нации, которая является
грозной массой. Русский солдат храбр, и народ привязан к своему
отечеству..." Наполеон снова прервал его и стал опять говорить о своих
силах: "Я знаю, что ваши войска храбры, но мои не менее храбры, а у меня их
бесконечно больше, чем у вас". Наполеон стал грозить, что он пройдет до
русских пустынь, что, если нужно, он сделает и две и три русские кампании.
Он восторгался поляками, их пылом, их патриотизмом. "Как вы будете воевать
без союзников, когда, даже имея их, вы никогда ничего не могли поделать?
Например, когда Австрия была с вами, я должен был ждать нападений в самой
Франции на разных пунктах. Но теперь, когда вся Европа идет вслед за мной,
как вы сможете мне сопротивляться?" - "Мы сделаем, что можем, государь".
Несколько переменив тему, Наполеон тогда начал упрекать Александра в том,
что он сам, уклонившись от тильзитской политики, от дружбы с ним,
Наполеоном, "испортил свое царствование": царь получил бы не только
Финляндию, но получил бы Молдавию и Валахию, а со временем "он получил бы
герцогство Варшавское, не теперь, о нет! но со временем". Эта фраза в устах
Наполеона необычайно характерна для него вообще и для его отношений к
Польше в частности. Сам он только что восторгался перед Балашовым
энтузиазмом и преданностью поляков, их готовностью проливать кровь за него.
И тут же он готов их предать и выменять на те или иные выгоды от возможной
в будущем дружбы с Александром. На отдельных людей и на целые народы
Наполеон смотрел исключительно как на пешки в своей игре. Это у него всегда
выходило так непосредственно, что, вероятно, он очень удивился бы, если бы
Балашов указал ему на весь цинизм и всю ошеломляющую бессовестность его
слов о Варшавском герцогстве. Но ни Балашов и никто из его собеседников
никогда и не думали выражать его величеству истинных чувств, которые
нередко возбуждала в них его откровенность. И уж во всяком случае в
Балашове в тот момент неожиданные слова Наполеона могли возбудить только
разве злорадное чувство по отношению к полякам, которые в это же время
оглашали улицы Вильны криками "Виват цезарь!" и благословляли небо,
ниспославшее им великого освободителя отчизны.
И снова Наполеон стал гневно жаловаться на Александра, который осмеливается
окружать себя его, Наполеона, врагами, да еще не русскими, а иностранцами.
К концу этой первой аудиенции разговор пошел о предметах незначащих.
Наполеон осведомлялся о здоровье канцлера Румянцева, о Кочубее. Для чего-то
Наполеон прикинулся, будто не помнит фамилии Сперанского, с которым был
лично знаком еще от самого свидания в Эрфурте, т. е. с сентября 1808 г.
"Скажите, пожалуйста, почему удалили... этого, который у вас был в вашем
государственном совете.... Как его зовут?.. Спи... Спер... я не могу
вспомнить его имени!" - "Сперанский", - подсказал Балашов. - "Да!" -
"Император был им недоволен". - "Однако это не вследствие измены?" - "Я не
предполагаю этого, государь, так как о подобных преступлениях было бы
неминуемо опубликовано". - "В таком случае это какое-нибудь
злоупотребление, может быть воровство?" Зачем Наполеону понадобилось ломать
эту комедию, неизвестно. Он не только, разумеется, помнил фамилию
Сперанского, но, несомненно, знал все, что было известно по делу
Сперанского самому Балашову. Конечно, он знал и то, что именно этот самый
Балашов в качестве министра полиции и отправлял Сперанского в ссылку из
Петербурга. О сановниках Александра, о всех придворных интригах Петербурга
и Павловска Наполеон имел от своих шпионов самую детальную информацию.
За обедом, к которому был приглашен Балашов, присутствовали, кроме
