диктовать Лас-Казу свои воспоминания. Он продолжал это делать и на ост-
рове вплоть до отъезда Лас-Каза. Разговоры с Лас-Казом, разговоры с Мон-
толоном, с Гурго, продиктованные им и им просмотренные "Письма с Мыса",
которые по его поручению (но без его подписи) напечатал потом
Лас-Каз,все эти источники дают понятие не об объективной исторической
истинности фактов, о которых идет там речь, но о том, какое представле-
ние об этих фактах желал Наполеон внушить потомству.
Из всех записей разговоров с Наполеоном, из всех воспоминаний, заслу-
живающих сколько-нибудь доверия (т. е., точнее говоря, из воспоминаний
Лас-Каза, Монтолона и Гурго, потому что Антомарки и О'Мира никакого до-
верия не заслуживают), можно извлечь очень много для истории так называ-
емой "наполеоновской легенды", но очень мало ценных и убедительных мате-
риалов для характеристики самого Наполеона и для истории его владычест-
ва. "Наполеоновская легенда", сыгравшая впоследствии такую активную ис-
торическую роль, стала строиться задолго до Виктора Гюго и Гейне, до Ге-
те и Цедлица, до Пушкина и Лермонтова, до Бальзака и Беранже, до Мицке-
вича и Товянского и до целого легиона поэтов, публицистов, политических
деятелей и историков, мысль и чувство которых, а больше всего воображе-
ние, упорно обращались и надолго приковывались к этой гигантской фигуре,
показавшейся Гегелю после Иены олицетворением "мирового духа", двигате-
лем истории человечества. Создаваться легенда начала уже на острове Св.
Елены.
Но в этой моей работе речь идет исключительно о Наполеоне, а вовсе не
об истории "наполеоновской легенды".
Итак, материалы, порожденные пребыванием императора на острове Св.
Елены, дают очень мало. "Бог" изрекал непогрешимые глаголы, а верующие
записывали Обожание, влюбленность, религиозное почитание - не такие
чувства. которые способствуют критическому анализу. Говорил Наполеон с
окружающими не для них, конечно, а для потомства, для истории. Мог ли он
тогда быть очень твердо уверен, что его династии суждено еще раз
царствовать во Франции, мы не знаем, но беседовал он с окружающими так,
как если бы имел в виду этот будущий факт. Однажды он прямо высказал
мысль, что его сын еще будет царствовать.
Полны специального интереса, конечно, все его обильные замечания (и
диктанты), касающиеся его войн и военного искусства других знаменитых
полководцев и военного дела вообще. В каждом слове чувствуется первок-
лассный мастер, знаток и любитель предмета. "Странное искусство - война;
я сражался в 60 битвах и уверяю вас, что из них всех я не научился ниче-
му, чего бы я не знал уже в своей первой битве",- сказал он однажды. Из
полководцев он высоко ставил Тюренна, Конде. Наполеон считал себя, без
сомнения, величайшим полководцем во всемирной истории, хотя не выразил
этого ни разу точными словами. С особенной гордостью он говорил об Аус-
терлице, Бородине и Ваграме, а также о первой (итальянской, 1796-1797
гг.) своей кампании и о предпоследней (1814 г.). Разгром австрийской ар-
мии под Ваграмом он считал одним из лучших своих стратегических достиже-
ний. Если бы Тюренн или Конде были при Ваграме, то они тоже сразу увиде-
ли бы, в чем ключ позиции, как увидел это Наполеон, "а Цезарь или Ганни-
бал не увидели бы",прибавлял император. "Если бы при мне для помощи в
моих войнах находился Тюренн, я был бы властелином всего света",- ут-
верждал он. Самой лучшей армией Наполеон называл ту армию, в которой
каждый офицер знает, что делать при данных обстоятельствах. Однажды он
выразил сожаление, что не был убит при Бородине или в Кремле. Иногда,
говоря об этом, он называл не Бородино, а Дрезден, еще охотнее Ватерлоо;
о "Ста днях" он вспоминал с гордостью и говорил о "народной любви" к не-
му, проявившейся и при высадке в бухте Жуан и после Ватерлоо.
Он не переставал сожалеть, что покинул завоеванный им Египет и что,
сняв осаду с Акра, вернулся из Сирии в 1799 г. По его мнению, ему следо-
вало остаться на Востоке, завоевать Аравию, Индию, быть восточным импе-
ратором, а не западным. "Если бы я взял Акр, я бы пошел на Индию. Кто
владеет Египтом, тот будет владеть и Индией",- повторял он (в этом ут-
верждении, заметим, с ним совершенно сходится новейшая стратегия). Об
английском владычестве в Индии он говорил, что если бы он даже с малым
отрядом добрался до Индии, то выгнал бы англичан оттуда. Он много и час-
то говорил о Ватерлоо и считал, что если бы не совсем непредвиденные
случайности и если бы у него были прежние, убитые в предшествующих вой-
нах, маршалы Бессьер, Ланн, если бы при нем был Мюрат,- исход сражения
был бы другой. Ему особенно тяжело было вспомнить, что эта последняя его
битва выиграна именно англичанами.
Что вторжение в Испанию было первой его ошибкой ("испанская язва"), а
русский поход 1812 г.-второй и самой роковой, это он теперь признавал,
хотя снисходительно (к себе) говорил о "недоразумении", вовлекшем его в
поход на Москву. Но он ничуть не отказывался от своей ответственности.
Наполеон считал, что когда он, прибыв в Дрезден в 1812 г., узнал, что
Бернадотт, ставший шведским наследным принцем, не намерен помогать ему
против России и что султан турецкий заключает с Россией мир, то ему сле-
довало тут же отказаться от нашествия. Войдя в Москву, ему надо было бы
сейчас же из нее выйти и, догнав Кутузова, уничтожить русскую армию.
"Эта роковая война с Россией, в которую я был вовлечен по недоразумению,
эта ужасающая суровость стихии, поглотившей целую армию... и затем вся
вселенная, поднявшаяся против меня!" Не чудо ли (продолжал он), что он,
император, мог еще так долго сопротивляться и что не раз конечная победа
в этой борьбе против вселенной склонялась на его сторону?
То, что в Тильзите он отказался от своей первоначальной мысли стереть
Пруссию как самостоятельное государство с лица земли, он считал одной из
своих ошибок. Австрию, как он теперь признавал, он тоже хотел уничтожить
в 1809 г., но помешала неудача его в битве под Эсслингом, так что после
Ваграма все-таки Австрия хоть и много потеряла, но продолжала существо-
вать.
Несколько раз возвращался он мыслью к казни герцога Энгиенского, но
никакого раскаяния по этому поводу не обнаруживал, а высказывался в том
духе, что снова бы это повторил, если бы пришлось начинать сначала. Ин-
тересно, что долгое, 20-летнее всеевропейское страшное кровопролитие, в
центре которого он находился и решающую роль в котором он, по собствен-
ному представлению, играл, ни в малейшей степени не вспоминалось им как
нечто печальное, тяжелое, способное омрачить душу хоть на один миг. Да,
совершенно верно, он стремился к завоеваниям, но у него вообще было это
пристрастие: он "слишком любил войну".
Маленькая девочка Бетси Балькомб, дочь одного англичанина, проживав-
шего в качестве подрядчика на острове Св. Елены, пользовалась ласковой
благосклонностью Наполеона, который захотел учить ее французскому языку
и позволил бегать к нему и болтать с ним. И когда она, уже прирученная
им, и другая маленькая девочка, Лэджи, спросили императора однажды,
правда ли, что он ест людей (как они слышали о том еще в Англии), то он
со смехом стал уверять их, что действительно ест людей и всегда ими пи-
тался... Его рассмешило, что ребенок Лэджи понял слова взрослых, очевид-
но, слишком буквально: в переносном значении эти слова доходили до него
задолго до знакомства с маленькой Балькомб и ее подругой, но никогда ни-
чего, кроме презрительного пожатия плеч, в нем не порождали.
После отдаления Жозефины, после смерти Ланна под Эсслингом, после
смерти Дюрока под Герлицем на свете оставалось еще одно существо, кото-
рое на своем веку любил Наполеон: это был его маленький сын, живший еще
с 1814 г. вместе со своей матерью, императрицей Марией-Луизой, у деда,
австрийского императора Франца. Наполеон еще в 1816 г., в начале своего
пребывания на острове Св. Елены, высказывал убеждение, что его сын еще
будет царствовать, так как во Франции отныне можно опираться, только "на
массы", значит: или республика, или популярная, "народная" монархия. А
популярной династией может быть лишь династия, избранная народной волей,
т. е. Бонапарты.
И с той же внешней непоследовательностью, которая не дала ему возмож-
ности в 1815 г. стать во главе широкого массового движения против Бурбо-
нов, дворян, священников, он и на острове Св. Елены продолжал одобрять
свое тогдашнее поведение. Непоследовательность тут была внешняя, проис-
ходившая от неточного понимания вещей: монархия Наполеона была не "на-
родная", а буржуазная, и для своего сына он мечтал тоже о государстве,
опирающемся не на волю и интересы плебейских широких трудящихся масс, а
на волю и интересы буржуазии. "Чем мне эти люди обязаны? Я нашел их в
бедности и оставляю их в бедности!" - вырвалось у него раз после Ватер-
лоо, когда толпа строительных рабочих окружила дворец и требовала, чтобы
Наполеон остался на престоле.
И тому же графу Монтолону Наполеон и тогда, в Париже, и на острове
Св. Елены повторял, что если бы он захотел использовать революционную
ненависть против дворян и духовенства, которую он застал при своей вы-
садке в 1815 г., то он прибыл бы в Париж в сопровождении "двух миллио-
нов" крестьян"; но он не желал предводительствовать "чернью", потому что
его "возмущала (по его выражению) самая мысль об этом".
Ясно, что он остался при тех же настроениях, какие не раз нами отме-
чались. Но вдруг - к самому уже концу, под явным впечатлением известий,
приходивших на остров Св. Елены из Европы через газеты и устные сообще-
ния о германском революционном брожении, о студенческих волнениях, об
освободительных течениях в Германии и т.д.,- император круто переменил
фронт и заявил (дело было уже в 1819 г.) тому же Монтолону нечто диамет-
рально противоположное своим прежним высказываниям. "Я должен был бы ос-
новать свою империю на поддержке якобинцев". Потому что якобинская рево-
люция - это вулкан, посредством которого можно легко взорвать Пруссию. А
как только революция победила бы в Пруссии, ему казалось, что вся Прус-
сия была бы в его власти и в его руки попала бы вся Европа ("моим оружи-
ем и силой якобинизма"). Правда, когда он говорил о будущей или возмож-
ной революции, мысль его не шла дальше мелкобуржуазного "якобинизма" и
не предполагала социального переворота. Якобинская революция начинала
представляться ему порой уже союзницей, которую он напрасно оттолкнул.
Последний большой разговор с Монтолоном - о якобинцах и революции -
происходил 10 марта 1819 г. и был одной из последних его бесед со сви-
той.
Реже и глуше, смутнее и отрывочнее становились уже в это время извес-
тия об императоре.
Не было уже Лас-Каза, высланного Гудсоном Лоу, не было Гурго, которо-
го убедил уехать сам император. Был некоторое время и тоже вскоре уехал
ирландский доктор О'Мира, игравший при случае роль соглядатая и доносив-
ший губернатору о том, что творится в Лонгвуде. Из оставшихся был доктор
Антомарки, присланный семьей Наполеона из Европы, невежественный врач (и
лживый мемуарист), которого Наполеон в конце концов перестал даже и на
глаза к себе пускать. Бертран, Монтолон, несколько человек слуг - вот
кто больше всех в эти последние два года видел Наполеона.
Уже в 1819 г. он болел все чаще и чаще. В 1820 г. болезнь усилилась,
а в начале 1821 г. английский врач Арнотт, допущенный Наполеоном, нашел
положение довольно серьезным, но все-таки были большие промежутки улуч-
шения, когда Наполеон выходил гулять. К концу 1820 г. утомление стало
заметнее. Он начинал фразу и не кончал ее, впадая в глубокое раздумье.
Он стал молчалив, тогда как до конца 1820 г. его диктанты и его воспоми-
нания о своем царствовании, сообщенные двум доверенным лицам - Лас-Казу
