французов. Крестьянин Ермолай Васильев собрал и вооружил отнятыми у
французов ружьями и саблями отряд в 600 человек. Никто не позаботился
систематически, внимательно сохранить для истории память об этих народных
героях, а сами они не гнались за славой. Крестьянка деревни Соколово
Смоленской губернии Прасковья, оборонявшаяся одна от шести французов,
убившая вилами трех из них (в том числе полковника), изранившая и
обратившая в бегство трех остальных, так и осталась для потомства
Прасковьей, без фамилии. Шестеро неприятелей были вооружены с ног до головы
- у нее, кроме вил, ничего в руках не было.
Прасковья во главе небольшой группы крестьян и крестьянок энергично
нападала на отряды, высылавшиеся французами для реквизиции хлеба и сена в
Духовщинском уезде Смоленской губернии.
С этой "кружевницей Прасковьей" связан эпизод, о котором уже спустя много
времени в России узнали из рассказов генерала Жомини, швейцарца по
происхождению, бывшего при Наполеоне губернатором г. Смоленска, а
впоследствии перешедшего на русскую службу и прославившегося в качестве
военного теоретика и историка наполеоновских войн. Когда при отступлении
"великой армии" Наполеон, войдя в Смоленск в ноябре 1812 г., узнал о том,
что запасов нет, он в гневе велел немедленно судить и расстрелять
интенданта Сиоффа и отдать под суд другого интенданта, Вильбланша. Первого
осужденного расстреляли. Но второй спасся: Жомини сообщил императору, что
интендантство не так виновато, потому что крестьяне здесь особенно дерзко
нападают на французских фуражиров и истребляют их, и тут же доложил
императору о неуловимой предводительнице Прасковье и ее поразительных
действиях, и тогда Наполеон отменил суд над Вильбланшем.
По единодушным отзывам французов, решительно нигде, кроме одной Испании,
крестьянство в деревнях не оказывало им такого ожесточенного сопротивления,
как в России. "Каждая деревня превращалась при нашем приближении или в
костер, или в крепость", - так писали впоследствии французы.
Непримиримая ненависть тысяч и тысяч крестьян, стеной окружившая великую
армию Наполеона, подвиги безвестных героев - старостихи Василисы, Федора
Онуфриева, Герасима Курина, - которые, ежедневно рискуя жизнью, уходя в
леса, прячась в оврагах, подстерегали французов, - вот то, в чем наиболее
характерно выразились крестьянские настроения с 1812 г. и что оказалось
губительным для армии Наполеона.
Именно русский крестьянин уничтожил великолепную, первую в мире кавалерию
Мюрата, перед победоносным натиском которой бежали все европейские армии; и
уничтожил ее русский крестьянин, заморив голодом ее лошадей, сжигая сено и
овес, за которыми приезжали фуражиры Наполеона, а иногда сжигая и самих
фуражиров.
Именно русский крестьянин создал ту благоприятную обстановку, среди которой
могли развиться действия Давыдова и других партизан. И прежде всего это
именно он, русский крестьянин, изумлял своим героизмом Наполеона и его
маршалов, погибая и в отряде Раевского, и в отряде Неверовского, и с
Дохтуровым в Смоленске, и с Багратионом при Бородине, и сгорая живьем в
Малоярославце, потому что, повторяю, русская армия сражалась в 1812 г. так,
как сражаются лишь только в народной войне.
А война против вторгшегося Наполеона была истинно народной войной. Наполеон
подсчитывал в своей стратегии количество своих войск и войск Александра, а
сражаться ему пришлось с русским народом, о котором Наполеон позабыл.
Рука-то народа и нанесла величайшему полководцу всемирной истории
непоправимый, смертельный удар.
По показанию не только Николая Ивановича Тургенева, но и других людей
поколения декабристов, русские крестьяне после изгнания неприятеля из
России считали, что своей геройской борьбой против Наполеона они "заслужили
свободу" и что получат ее от царя. Однако на деле они получили от
Александра I не свободу, а единственную посвященную им строчку в манифесте
30 августа 1814 г., где царь "всемилостивейше" благодарил все сословия и
давал всем сословиям разные льготы. Вот что гласила эта единственная
строка, где речь идет о награде для крестьянства:
"Крестьяне, верный наш народ, да получат мзду свою от бога".
Русское крестьянство, сражалось ли оно в двенадцатом году в мундирах или в
зипуне, стяжало себе бессмертную славу.
Представители национальных меньшинств и отдельных групп не уступали
коренному русскому населению в желании защищать общее отечество.
Донские казаки, башкиры, татары, уральские казаки, народы Кавказа
сражались, судя по всем отзывам, замечательно стойко и мужественно. Герой
Багратион достойно представлял Грузию. Калмыки (составившие Ставропольский
калмыцкий полк) прославились своей храбростью в 1812 г.:
их "летучие отряды" особенно отличились во вторую половину войны, при
преследовании отступавшего неприятеля.
Башкиры так полюбились Платову, что он из двухсот особенно отличившихся
башкирских наездников образовал особый отряд, и 27 июля 1812 г. у
Молева-Болота этот отряд совершил первую свою блестящую атаку на французов.
О евреях Денис Давыдов несколько раз очень настойчиво говорит как о таком
элементе населения западных губернии, на который вполне можно было
положиться. То же самое повторяет, и совершенно независимо от Дениса
Давыдова, изданный правительством уже в 1813 г. "Сборник" записей и
воспоминаний об Отечественной войне: "Надлежит сознаться, что евреи не
заслуживают тех упреков, коими некогда отягощаемы были почти всем светом...
потому что, несмотря на все ухищрения безбожного Наполеона, объявившего
себя ревностным защитником евреев и отправляемого ими богослужения,
остались приверженными к прежнему своему (русскому) правительству и в
возможнейших случаях не упускали даже различных средств доказать на опыте
ненависть и презрение свое к гордому и бесчеловечному утеснителю
народов..." Денис Давыдов был очень огорчен, когда один храбрец из его
отряда, представленный им к Георгию, не миг получить этого ордена
исключительно вследствие своего еврейского вероисповедания.
3
Переходя от эксплуатируемого класса к эксплуататорам, от крепостных
крестьян к помещикам, к дворянам-душевладельцам, мы видим, что они
встретили вторжение Наполеона с разными чувствами.
В первой главе этой работы я упомянул о той вражде, с которой дворянская
масса (и особенно аристократическая ее верхушка) относилась к Наполеону. Не
говоря уже о последствиях континентальной блокады, свежий пример мог пугать
русский помещичий класс. Ведь если после разгрома Пруссии, после Тильзита
король Фридрих-Вильгельм III принужден был так сильно расшатать и частично
даже отменить крепостные порядки, то не вздумает ли Александр то же самое
сотворить и с Россией, которая тоже потерпела поражение под Фридландом и
тоже опозорилась в Тильзите? Когда обнаружилось, что этому не бывать, когда
удалось даже скромного реформатора Сперанского убрать в Сибирь, крепостники
успокоились. Но если их вполне устраивало положение 1811 и первой половины
1812 г., если они радовались ссоре обоих императоров и дипломатическому
расхождению, то совсем другое все-таки ощущение возникло, когда страшная
военная опасность стала проникать в глубь России. Страх обуял очень многих.
Не только ярая ненавистница Наполеона - императрица-мать Мария Федоровна -
вдруг стала плакать, ежеминутно собираться куда-то выехать и предлагать
царю "преклониться перед волей божьей" и поскорее мириться с Наполеоном, но
страх обуял и значительную часть двора и всю дворянскую массу. А что если
Наполеон издаст декрет об освобождении крестьян? Что если он возбудит
"пугачевщину", во сто крат более страшную, чем та, что была в 1773 - 1774
гг.? Знали, что крестьяне давно уже прослышали о Наполеоне.
Еще в декабре 1806 г., когда началась новая кровопролитная война с
Наполеоном, граф Ростопчин напомнил Александру, что дворянство -
"единственная подпора отечества..." - "Сие знаменитое сословие... -
продолжал Ростопчин, - жертвует всем отечеству и гордится лишь титлом
россиян... Но все сие усердие, меры и вооружение, доселе нигде не
известные, обратятся в мгновение ока в ничто, когда толк о мнимой вольности
подымет народ на приобретение оной истреблением дворянства, что есть во
всех бунтах и возмущениях единая цель черни, к чему она ныне еще поспешней
устремится по примеру французов и быв к сему уже приуготовлена нещастным
просвещением, коего неизбежные следствия суть гибель законов и царей..."
Ростопчин обращает
внимание царя на то, что "сословие слуг уже ждет Бонапарта, дабы быть
вольными"[9].
P>Что если "сословие слуг" восстанет? Эта мысль тревожила в 1812 г. почти
все дворянство.
"Войска мало, предводители пятятся назад, научились на разводах только, а
далее не смыслят... Французы распространяются всюду и проповедуют о
вольности крестьян, то и ожидай всеобщего (восстания. - Е. Т.), при этаком
частом и строгом рекрутстве и наборах ожидай всеобщего бунта против
государя и дворян и прикащиков, кои власть государя подкрепляют... теперь
надобно молчать и ожидать, как придет всеобщее резанье", - так кручинился
старый крепостник.
Поздеев, поспешивший убраться подальше от французов в Вологду и оттуда
изливавший свою грусть в письме к Разумовскому (21 сентября 1812 г.) и к С.
С. Ланскому (19 сентября). Он не верит, что дело обойдется без большого
крестьянского восстания. "Ибо где теперь безопасность? Потому ли и мужики
наши, по вкорененному Пугачевым и другими молодыми головами желанию,
ожидают какой-то вольности; хотя и видят разорение совершенное, но
очаровательное слово "вольность" кружит их, ибо мало смыслящих, а прочее
все число так, как и во всех состояниях, глупые и невежды".
Поздеев был не одинок в своих опасениях.
"...Но, кажется, ближние и доверенные советники государя... решили вести
войну оборонительную и впустить неприятеля в границы наши. Те, кои не знают
немецкой тактики и судят по здравому рассудку, весьма сим огорчаются...
боятся также, что когда он приблизится к русским губерниям и объявит
крестьян вольными, то может легко сделаться возмущение, но что до этого
Фулю, Армфельду и прочим!" - так писала средняя помещица-крепостница еще до
начала войны, и эта боязнь все усиливалась и усиливалась в дворянстве, по
мере того как "немец" Барклай "отдавал" Наполеону одну губернию за другой
[10].
Но все эти опасения скоро стали рассеиваться. "Я вам сообщаю новое
доказательство, что слово "вольность", на коей Наполеон создал свой замысел
завоевать Россию, совсем в пользу его не действует. Русских проповедников
свободы нет, ибо я в счет не кладу ни помешанных, ни пьяных, коих слова
остаются без действия", - писал Ростопчин министру полиции Балашову 12 июля
(30 июня) 1812 г.
"Не нужно скрывать от себя, - читаем в письме, полученном С. Р. Воронцовым
в Англии после Бородина и занятия Москвы, - что неприятель, идя на Москву,
имел две цели. Одна из них - возбудить некоторое движение среди крестьян, и
другая - принудить к миру, угрожая столице.
Он обманулся и в том и в другом. Народ проявил повсюду выдающийся
национальный дух. Он сам уничтожает свое имущество, лишь бы не отдать его
неприятелю, против которого он вооружился" [11].
Крупный купец, ростовский городской голова Маракуев в своих "Записках" дает
характерную картину дворянских и крестьянских настроений южных губерний: "В
Харькове под конец ярмарки получено печальное известие о взятии неприятелем
Смоленска. Бывшие в то время в Харькове военные именно утверждали, что
Москва не устоит, что, выключая Смоленск, нет до самой Москвы такой
позиции, где бы можно было с выгодой противустать неприятелю. Все таковые
рассказы только умножали общее уныние. А глупые афишки Ростопчина, писанные
наречием деревенских баб, совершенно убивали надежду публики...
Малороссиянская чернь с внутренним удовлетворением принимала успехи
французов: в ней еще не угас крамольный дух польский. Но дворяне не
отделяли себя от нас и мыслили и действовали как истинные сыны отечества".
