которого по именному повелению императора пропустили через передовые посты
французской армии.
Уже эта первая попытка была совсем не похожа на обычный образ действий
Наполеона, и уже она одна давала понять, что Наполеон чувствует себя не
весьма уверенно.
В самом деле, Наполеон всю свою игру вел, рассчитывая на упадок духа и
слабость царя и на то, что не сегодня - завтра побежденный Кутузов пришлет
к нему парламентера под белым флагом, подобно тому как в июне 1807 г.,
после Фридланда, к нему явился парламентер от Беннигсена. Но Бородино не
было Фридландом. Никакой парламентер не явился. Между тем, если бы
Александр согласился теперь на мир, то престиж Наполеона, занявшего Москву
и из Москвы диктующего мир России, был бы необычайно упрочен в глазах всей
Европы. Какой это был бы мир? Если бы Александр откликнулся сразу, то
Наполеон - мы это знаем документально - намерен был требовать отторжения
Литвы, подтверждения блокады, союза с Францией. Если бы Александр
откликнулся на последующие две попытки, то Наполеон ничего бы не требовал.
"Лишь бы честь была спасена", "спасайте честь", - говорил он, отправляя в
октябре Лористона. Но царь не ответил ни на одну из трех попыток.
Вторая попытка была произведена Наполеоном, когда еще невозможно было даже
по расчету времени надеяться получить ответ от Александра: ровно через два
дня после беседы с Тутолминым. Связана эта попытка с именем Ивана
Алексеевича Яковлева, отца А. И. Герцена. Об этой попытке мы знаем из
французских источников, из первых страниц герценовского "Былого и дум" и из
полного текста письма Наполеона к Александру, отправленного через Яковлева.
Застрял в Москве этот Яковлев, богатый московский барин и оригинал,
случайно: слишком долго собирался выехать. Семья очутилась в трудном
положении, и Яковлев обратился за покровительством к маршалу Мортье. Маршал
был знаком с Яковлевым по Парижу и доложил о нем Наполеону; тот велел
Яковлеву явиться. Герцен говорит, со слов отца, об этом свидании в первой
главе "Былого и дум": "...Наполеон разбранил Ростопчина за пожар, говорил,
что это вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой любви к миру,
толковал, что его война в Англии, а не в России, хвастался тем, что
поставил караул к Воспитательному дому и к Успенскому собору, жаловался на
Александра, говорил, что он дурно окружен, что мирные расположения его (т.
е. Наполеона. - Е. Т.) не известны императору. Отец мой заметил, что
предложить мир скорее дело победителя. "Я сделал, что мог, я посылал к
Кутузову, он не вступает ни в какие переговоры и не доводит до сведения
государя моих предложений. Хотят войны, не моя вина - будет им война".
Тут надо заметить, что Яковлев что-то, очевидно, спутал, рассказывая сыну
впоследствии о свидании. Наполеон к Кутузову еще ни разу не обращался,
когда говорил с Яковлевым: посылка Лористона произошла после разговора с
Яковлевым.
Наполеон сначала было отказал Яковлеву в пропуске. Но когда Яковлев стал
настойчиво просить, "Наполеон подумал и вдруг спросил: "Возьметесь ли вы
доставить императору письмо от меня? На этом условии я велю вам дать
пропуск со всеми вашими". - "Я принял бы предложение в. в., но мне трудно
ручаться". - "Даете ли вы честное слово, что употребите все средства лично
доставить письмо?" - "Обязуюсь своею честью, государь".
Наполеон написал 20 сентября письмо Александру, и Яковлев повез его. Письмо
было доставлено Александру. Его полный текст напечатан в официальном
издании корреспонденции Наполеона [2].
Это письмо интересно и в политическом и в психологическом отношении.
Наполеон хочет и остаться в позе бесспорного, но великодушного победителя и
облегчить царю трудную задачу пойти на переговоры указанием на почти полную
невиновность его. Наполеона, в разорении половины России и гибели Москвы.
Стремление настроить царя примирительно сквозит особенно в конце письма. Но
и начало очень характерно: "Прекрасный и великолепный город Москва уже не
существует. Ростопчин сжег его. 400 поджигателей арестованы на месте
преступления. Все они объявили, что поджигали по приказу губернатора и
директора полиции; они расстреляны. Огонь, по-видимому, наконец
прекратился. Три четверти домов сгорело, одна четвертая часть осталась. Это
поведение ужасно и бесцельно. Имелось ли в виду лишить его (Наполеона - Е.
Т.) некоторых ресурсов? Но они были в погребах, до которых огонь не достиг.
Впрочем, как уничтожить один из красивейших городов целого света и создание
столетий, только чтобы достигнуть такой малой цели? Это - поведение,
которого держались от Смоленска, только обратило 600 тысяч семейств в
нищих. Пожарные трубы города Москвы были разбиты или унесены..." Наполеон
дальше указывает, что в добропорядочных столицах его не так принимали: там
оставляли администрацию, полицию, стражу, и все шло прекрасно. "Так
поступили дважды в Вене, в Берлине, в Мадриде". Он не подозревает самого
Александра в поощрении поджогов, иначе "я не писал бы вам этого письма".
Вообще "принципы, сердце, правильность идеи Александра не согласуются с
такими эксцессами, недостойными великого государя и великой нации". А между
тем, добавляет Наполеон, в Москве не забыли увезти пожарные трубы, но
оставили 150 полевых орудий, 60 тысяч новых ружей, 1600 тысяч зарядов,
оставили порох и т. д.
Любопытны последние строки, показывающие поразительное ослепление
Наполеона, полное его нежелание стать на точку зрения противника. После
всего, что он в России сделал, начиная от перехода через Неман и кончая
Москвой, он пишет:
"Я веду войну против вашего величества без враждебного чувства". Он так
"великодушен", что "одна записка от вашего величества, до или после
последнего сражения, остановила бы мой поход, и я бы даже хотел иметь
возможность пожертвовать выгодою занятия Москвы. Если ваше величество
сохраняет еще некоторый остаток прежних своих чувств по отношению ко мне,
то вы хорошо отнесетесь к этому письму. Во всяком случае, вы можете только
быть мне благодарны за отчет о том, что делается в Москве". Подписано:
"Наполеон".
Это письмо, где нет прямого предложения мира, является на деле предложением
мира.
Как на донесение Тутолмина, так и на это личное письмо Наполеона Александр
не ответил.
Тревога среди маршалов росла. До каких пор сидеть в Москве? Близились
холода. Никаких "ресурсов" в московских погребах, о чем писал Наполеон
Александру, солдаты не нашли, если понимать под "ресурсами" съестные
припасы, но зато нашли они там очень много спиртных напитков: спирта,
водки, ликеров, вин. Пьянство шло неимоверное, а хлеба было по-прежнему
очень мало, овса и сена почти вовсе не было, лошади падали в Москве
тысячами, чуть ли не больше, чем на походе. Ни фальшивые привезенные с
собой русские ассигнации, ни настоящие не помогали делу; русские крестьяне
не вступали с французами ни в какие разговоры. И, главное, дисциплина
французской армии расшатывалась неимоверно. Солдаты, уже не только
немецкие, польские, итальянские, но и часть французских, превращались в
простых грабителей, но все-таки если у французов дисциплина более или менее
сохранялась, то в немецких и итальянских частях она развалилась
окончательно.
"Жесточайшие истязатели и варвары из народов, составлявших орду
Наполеонову, были поляки и баварцы", - утверждает А. Н. Оленин в
"Собственноручной тетради", напечатанной в "Русском архиве" за 1868 г.
Таких показаний немало. Жаловались и на пруссаков, и на вестфальцев,
которых наши крестьяне именовали "беспальцами", и на итальянцев. Жалоб на
природных французов было, определенно, меньше.
Жители Москвы отличали французов от других народов наполеоновской армии:
"Французы настоящие - добрые, ведь их по мундиру и по разговору узнаешь,
редко кого обидят; зато уж эти новобранцы всякие у них да немчура никуда не
годились"[3]. Старая гвардия почти вовсе не принимала участия в грабеже.
Дезертирства из стоявшей в Москве армии не было по той причине, что
французских солдат, отдалявшихся от своих форпостов, русские крестьяне
ловили и убивали. Но с флангов, особенно с северного, вести шли
неутешительные.
Вот что сообщил в зашифрованном докладе Наполеону Марэ, герцог Бассано, из
Вильны. Дело было в сентябре 1812 г., когда оставленная в Вильне армия
только что прочла победоносный бюллетень о Бородинской битве. Эта армия
имела еще и продовольствие, и до морозов еще было далеко, - все казалось
вполне благополучно. "Маршал Сен-Сир... не надеется уже на баварцев:
немногие, сколько их у него осталось, поражены болезнью или упадком духа
или охвачены манией дезертирства" [4].
С южного фланга приходили известия о более чем сомнительном поведении
австрийских "союзников". Их двойная игра становилась вполне ясной.
Плохо было и по всей коммуникационной линии, даже в Могилеве, в Минске, в
Витебске. Страшно ослабив "великую армию" оставлением гарнизонов. Наполеон
не мог все-таки считать, что его колоссальная коммуникационная линия в
безопасности.
В неофициальном письме от 26 октября 1812 г. витебский интендант
французской армии Пасторэ писал своему коллеге, виленскому интенданту
Биньону: "Французский император дал мне для управления 12 округов, но
русский император нашел уместным управлять 8 из них лично или через своих
генералов, и, что хуже всего, он не оставляет меня в покое и в остальных
округах. Витгенштейн, которого вы, конечно, знаете, в 6 лье от меня, и на
днях казаки в третий раз явились позавтракать в предместье Витебска..."
[5].
Приходилось Наполеону думать и о покоренной, но ненавидящей его Европе,
которая знает, что в России решается и ее участь, и которая все упования
возлагает на два народа, не желающие пойти под иго завоевателя: на русский
и на испанский.
Испанские дела - эта не закрывающаяся вот уже четыре года, всегда
кровоточащая страшная рана на теле завоеванной великой империи -
приковывали внимание Наполеона все время. 16 октября он приказывает послать
два миллиона франков в Португалию, два миллиона во французскую армию,
сражающуюся на севере Испании, полмиллиона - армии, сражающейся в центре
Испании, полмиллиона - в Каталонию. Этот приказ не дошел по назначению: его
забрали казаки, отбившие портфель с бумагами вместе с одним французским
обозом[6].
Власть в Москве была организована Наполеоном так: военным губернатором был
назначен маршал Мортье, Дюронель - комендантом крепости и города, Лессепс -
"интендантом города Москвы и Московской провинции", т. е. гражданским
начальником Москвы и окрестностей. Лессепс "выбрал", а Наполеон утвердил 22
человека из русского населения, которые и получили название муниципалитета.
Эти люди, против своей воли назначенные, боящиеся прослыть изменниками,
решительно никакой власти, конечно, не имели. Лессепс обратился к жителям
Москвы с воззванием на французском и на русском языках. Начиналось оно так
(я привожу тот русский текст, который был тогда обнародован):
"Провозглашение. Жители Москвы! Несчастия ваши жестоки, но его величество
император и король хочет прекратить течение оных. Страшные примеры вас
научили, каким образом он наказывает непослушание и преступление. Строгие
меры взяты, чтобы прекратить беспорядок и возвратить общую безопасность.
Отеческая администрация, избранная из самих вас, составлять будет ваш
муниципалитет, или градское правление. Оное будет пещись об вас, об ваших
нуждах, об вашей пользе..." и т. д. Лессепс обещал полную безопасность для
жизни и охрану имущества всем гражданам Москвы, "ибо такая воля величайшего
и справедливейшего из всех монархов". Он предлагал в конце этого
любопытного документа повиноваться властям и обещал, что при соблюдении
этого условия "слезы" москвичей "перестанут литься".
P>Ровно никакого действия эта бумага, конечно, не возымела.
Нищие, запуганные, ютившиеся где попало русские, оставшиеся в Москве,
подвергались на каждом шагу насилиям со стороны солдат. Не проходило ночи
без нескольких убийств, остававшихся совершенно безнаказанными. Смрад от
