неубранных гниющих в домах и на дворах трупов заражал воздух. Но не только
русские трупы валялись по домам и дворам. Из позднейших свидетельств мы
знаем, что ожесточение русских, оставшихся в Москве, неоднократно
выражалось в том, что они подстерегали напившихся и потому бессильных
французов и убивали их, если обстановка позволяла надеяться на
безнаказанность.
Все это сильно беспокоило и отвлекало мысли императора в те без малого пять
недель, которые он провел в Москве.
Чем больше выяснялись результаты московских пожаров, тем серьезнее и
настоятельнее перед Наполеоном вставал вопрос о необходимости где угодно
искать зимние квартиры, но только не в Москве.
В подсчетах, сделанных тотчас после ухода французов, где перечислены были
как сгоревшие улицы, так и уцелевшие, а также и многие дома, дается такой
окончательный итог: из 30 тысяч домов, бывших в Москве перед нашествием,
после выхода Наполеона из города оставалось "навряд ли 5 тысяч"[7].
Наполеоновские чиновники произвели такой же подсчет еще раньше русских, и
общий результат приблизительно тот же.
Но Москва была Наполеону еще нужна политически: Европа должна была знать,
что Наполеон вынудил Александра подписать мир именно в Москве. Необходимо
было сохранить позу победителя, а для этого нужно было дождаться ответа
царя на посланное через Яковлева письмо.
Заботы о порядке в городе и в армии, прием курьеров с бумагами из Европы и
из занятых местностей России - все это не могло отвлечь мысли Наполеона от
главной его тревоги. Почему нет ответа? Обманул ли Яковлев? А если он
доставил письмо, то почему Александр не отвечает? Уже прошло время, которое
было бы нужно для ответа. Но ответа не было. Наполеон терял дни, золотые
дни прекрасной, солнечной, теплой осени, стоявшей в 1812 г. во всей средней
полосе России, и у нас есть доказательства, что он не хуже маршалов понимал
опасность дальнейшего пребывания в Москве, если придется продолжать войну.
Что-то следовало предпринять. Удобнее всего было приписать молчание
Александра тому, что Яковлев, вероятно, не мог или не хотел доставить
письмо. Наполеон решился на новый шаг, несравненно более важный, чем
разговор с Тутолминым или письмо, данное Яковлеву. Этому предшествовало
одно серьезное совещание с маршалами. Несколько дней он был в раздраженном
состоянии, по пустякам набрасывался на маршалов, гневался на свиту.
3 октября, после бессонной ночи, он приказал маршалам явиться в Кремль и
заявил им: "Нужно сжечь остатки Москвы, идти через Тверь на Петербург, куда
явится к армии и Макдональд..." Но маршалы упорно молчали. "Какой славой мы
будем превознесены и что весь свет скажет, когда узнает, что мы в три
месяца завоевали две большие северные столицы!" Маршалы возражали. Они
считали этот план невыполнимым. "Идти навстречу зиме, на север" с
уменьшившейся армией, имея в тылу Кутузова, немыслимо. Наполеон умолк. Он
не очень и отстаивал этот план. Но в тот же день он позвал Коленкура. Он
сначала повторил утреннее свое предположение относительно похода на
Петербург. Коленкур продолжал свои возражения. Тогда Наполеон предложил ему
ехать к Александру с предложением мира. Коленкур снова стал противоречить,
указывая, что это ни к чему не поведет и будет, напротив, очень вредно,
потому что Александр убедится в трудном положении французов. "Хорошо, -
круто оборвал его император, - в таком случае я пошлю Лористона". Лористон
почтительно повторил то же самое, что говорил Коленкур. Но Наполеон
прекратил спор прямым повелением немедленно ехать к Кутузову просить
пропуска для дальнейшей поездки Лористона в Петербург к царю. "Мне нужен
мир, он мне нужен абсолютно во что бы то ни стало, спасите только честь".
Императорский приказ прекращал всякие разговоры и возражения. Лористон
отправился к Кутузову.
2
5 октября утром на русских аванпостах появился под белым флагом французский
офицер с извещением, что прибыл генерал маркиз Лористон, желающий иметь
свидание с фельдмаршалом Кутузовым.
Это известие породило необычайное волнение в русской главной квартире. Для
того чтобы хорошо понять не только причину этого волнения, но и очень
многое во всех событиях конца войны 1812 г., необходимо вдуматься в то
разногласие, которое делило кутузовский штаб и лиц кутузовского окружения
на два безнадежно непримиримых лагеря. Быть может, в данном случае это
выражение неточно. Один человек не может составлять "лагерь". Кутузов был
одинок, генералы-исполнители Дохтуров, Коновницын, Маевский в счет не идут,
а против него были Беннигсен и Вильсон открыто, Ермолов, Платов и Толь
тайно. И за спиной этого вражеского стана Кутузов всегда угадывал невидимое
присутствие самого царя.
Сдача Москвы очень искусно была использована врагами Кутузова. Беннигсен
дал несколькими путями знать в Петербург, что у русской армии были еще
шансы отстоять столицу, но светлейший князь по слабости и робости не
захотел.
Барклай, тактику которого продолжал Кутузов, был обижен и раздражен именно
тем, что Кутузов занял его место, и не думал поэтому поддерживать
фельдмаршала. Талантливый, умный, но глубоко неискренний Ермолов
переметнулся на сторону врагов Кутузова, но сделал это умно и осторожно.
В первые дни после Бородина перед Кутузовым еще робели и смирялись, но
постепенно, по мере того как кружным путем приходили известия о возмущении
Александра, о его вражде и полном недоверии к Кутузову, люди смелели и
языки их развязывались.
Вместе с тем именно после Бородина стратегический талант Кутузова
развернулся во всем блеске. Ни с кем не советуясь (он не доверял нисколько
ни Беннигсену, ни Барклаю), Кутузов приказал армии отступать от Москвы на
Рязанскую дорогу. Выйдя на Рязанскую дорогу, Кутузов вдруг круто повернул к
югу, вышел на старую Калужскую дорогу и пошел к Красной Пахре, а
одновременно велел князю Васильчикову отправить казачью кавалерию (два
полка) по прежнему, рязанскому, направлению, стремясь сбить с толку
преследовавшего русскую армию от Москвы Мюрата. Несколько дней подряд
(драгоценнейших дней для Кутузова) эти казаки прекрасно выполняли свою
задачу, и только 22 сентября французы убедились, что идут по ложному следу,
и повернули обратно. Уже 19-го вся кутузовская армия была в Подольске, а на
другой день, отдохнув, продолжала свой путь круто к югу, к Красной Пахре,
на старой Калужской дороге. Тут и закончился искусный, глубоко продуманный
фланговый марш Кутузова с этим крутым поворотом почти на глазах обманутого
противника с Рязанской на Калужскую дорогу, "бессмертный фланговый марш...
решивший участь кампании"[8], как называет его один из участников дела.
Этим смелым передвижением Кутузов прикрыл Калугу и южные губернии от
возможного движения туда Наполеона.
Однако эти распоряжения Кутузова подверглись очень злобной критике со
стороны его (навязанного ему) начальника штаба Беннигсена. Дальше пошло еще
хуже. Дело в том, что хотя и с сильным запозданием, но Мюрат открыл,
конечно, военную хитрость Кутузова, заставившего французскую кавалерию
даром терять время на Рязанской дороге, и, устремившись по Калужской
дороге, стал теснить кутузовский арьергард. Принять сражение ни у Красной
Пахры, ни в окрестностях Красной Пахры Кутузов не желал. Беннигсен со всеми
своими приверженцами резко высказался против дальнейшего отступления к югу.
В эту пору в штабе, кроме двух-трех человек, никто не понимал всего
огромного и благого значения кутузовских передвижений, и фельдмаршал был
совсем одинок. Беннигсен, Буксгевден, Платов и за ними их сторонники,
ничего вначале не понимая в этом фланговом марше с Рязанской дороги на
Калужскую, громко говорили о "бессмысленных мотаниях" старого фельдмаршала.
Это не помешало им потом убеждать общество, что, собственно, и они тоже
были за этот план.
Кутузов убеждал, что нужно отступить сильно южнее, например, к селу
Тарутино, потому что чем ближе стать к Калуге, тем легче будет
контролировать три дороги, ведущие из Москвы в Калугу, по каждой из которых
в любой момент может двинуться Наполеон. Несмотря на всю ясность и
целесообразность этого плана, Беннигсен с таким азартом принялся
настаивать, что нужно оставаться и принять бой с Мюратом на Красной Пахре,
что Кутузов вдруг раздраженно заявил, что на сей раз слагает с себя власть
и предоставляет Беннигсену распоряжаться и отдает ему сейчас весь свой
штаб, всех адъютантов, всю армию. "Вы командуете армией, а я только
доброволец" [9], - заявил он Беннигсену и предложил ему немедленно искать
позицию для боя с Мюратом тут, у Красной Пахры
Беннигсен с 9 часов утра до полудня в сопровождении всего кутузовского
штаба обыскивал окрестности, ничего не нашел и, вернувшись, признался, что
сражаться тут невозможно. "В таком случае я беру снова на себя
командование. Господа, по-прежнему ко мне, - заявил Кутузов, обращаясь к
генералам. - Петр Петрович, пишите диспозицию к отступлению", - приказал он
своему дежурному генералу Коновницыну.
Pvcская армия двинулась тут же к югу, к селу Тарутино, и расположилась в
селе и в окрестностях. Кутузов со всем штабом поместился в деревне
Леташевке, в 5 верстах южнее Тарутина. Это было 4 октября.
Весь этот эпизод ясно показал, что Беннигсен и вся его (очень большая)
враждебная Кутузову партия в штабе по существу вовсе не знают, как
исправлять "ошибки" Кутузова, но кричат об этих "ошибках" исключительно с
целью поскорее добиться смещения главнокомандующего. С другой стороны, этот
прием Кутузова - уступка своей власти хотя бы на один день врагу Беннигсену
- показывает, что в этот момент фельдмаршал еще не чувствовал себя в силах
применить резкие меры, распорядиться своей беспредельной по закону властью
так, как хотелось бы. Есть и еще признак, что в эти дни Кутузов решил
терпеть то, чего дальше он не потерпел бы.
Мы видели, что Кутузов при встрече с Ростопчиным у моста в день ухода из
Москвы не обратил на него и его слова никакого внимания. Теперь Ростопчин
тоже осмелел и хоть и уехал, но решился учинить на прощанье фельдмаршалу
дерзость. Ростопчин после сдачи Москвы больше двух недель слонялся по
главной квартире Кутузова, и тот ни разу не пожелал его принять. Тогда
генерал-губернатор написал фельдмаршалу небольшое по размерам письмецо, в
которое постарался вложить как можно больше ядовитых оскорблений. Он
упрекает, что столица "скоропостижно отдана вами злодею", что Кутузов велел
у всех жителей Московской губернии забрать хлеба по два пуда с души и все
сено и весь скот без остатка, "о чем я только что вчерашнего числа узнал,
посторонним образом, хотя более полумесяца нахожусь при главной квартире,
где наравне с армией лишен чести видеть лицо вашей светлости". С полной
готовностью он подчеркивает, что проживает он около Кутузова нисколько не
по доброй воле, а исключительно по возложенным на него от государя
поручениям: "И коль скоро исполню оные, то поеду в местопребывание
государя, удалясь от тех несчастных мест, где счастье войск и отечества
зависит от подписи вашей". Написав все это, Ростопчин, очевидно, пожалел,
что вышло мало. И он прибавил "постскриптум": "Ваша светлость, рассудя за
благо оставить и Московскую губернию так, как вы оставили Москву, должность
моя командующего с выступлением войск окончилась, и я, не желая ни быть без
дела, ни смотреть на разорение и Калужской губернии, ни слышать целый день,
что вы занимаетесь сном, отъезжаю в Ярославль и в Петербург. Желаю как
верноподданный и истинный сын отечества, чтобы вы занялись более Россией,
войсками, вам вверенными, и неприятелем; я же, с моей стороны, благодарю
вас за то, что не имею нужды никому сдавать ни столицы, ни губернии, и что
я не был удостоен доверенности вашей". Кутузов ничего не ответил и все-таки
не принял Ростопчина.
Ростопчин исчез, но неприязнь к старому фельдмаршалу не исчезла из его
главной квартиры.
Наиболее враждебную позицию из штабных генералов занял Беннигсен, начальник
