вследствие несчастья?" - "Никогда, государь, они боятся только того, чтобы
ваше величество по доброте сердца не дали себя убедить, что нужно заключить
мир. Они горят желанием сражаться и доказать вам, пожертвовав своей жизнью,
и доказать своей храбростью, как они вам преданы!" - "Ах, полковник, вы
облегчаете мою душу, вы меня успокаиваете! Ну, возвращайтесь к армии,
скажите моим храбрецам, скажите моим добрым подданным всюду, где вы будете
проезжать, что, когда у меня не будет более ни одного солдата, я сам стану
во главе моего дорогого дворянства и моих добрых крестьян и использую все
средства моей империи (а их больше, чем мои враги думают); но что если в
велениях божьего промысла сказано, что моя династия должна перестать
царствовать на прародительском троне, тогда, использовав все средства,
какие будут в моей власти, я отращу себе бороду вот до сих пор, - и он
указал на свою грудь, - и буду есть картофель с последним из моих крестьян
в глубине Сибири, скорее чем подпишу стыд моего отечества и моих добрых
подданных, жертвы которых я умею ценить. Провидение нас испытывает; будем
надеяться, что оно нас не покинет". И царь прибавил: "Полковник Мишо, не
забудьте того, что я вам тут говорю; может быть, когда-нибудь мы вспомним
об этом с удовольствием. Наполеон или я, или он, или я, мы уже не можем
больше царствовать вместе! Я его узнал, он меня не обманет".
Если из этой фразы исключить и не весьма правдоподобно звучащую интимность
по адресу Мишо о том, как "мы" (т. е. они вдвоем: царь да Мишо) об этом
"вспомним" и т. д., то зерно истины все-таки может быть из всего этого
разговора выявлено вполне, тем более что у нас есть и другие аналогичные
показания: Александр твердо решил в этот момент продолжать войну против
Наполеона до самых последних пределов возможного.
Что Мишо, вообще говоря, охотно привирает в своем свидетельстве, явствует
еще из слов, будто бы Александр только от него первого узнал об оставлении
Москвы. Между тем мы знаем (но Мишо этого документа не знал, - иначе он,
конечно, воздержался бы от лжи), что Александр сам засвидетельствовал о
получении им первого известия о сдаче Москвы от Ростопчина с курьером,
посланным еще 13 сентября через Ярославль. Мы это знаем из рескрипта,
привезенного в ставку Кутузова князем Волконским. Александра тогда
болезненно поразило это донесение Ростопчина. "Я отправляю... князя
Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас
причинах к столь несчастной решимости", - так кончался упомянутый рескрипт
к Кутузову, хорошо передающий отношение царя к главнокомандующему.
Растерянность при петербургском дворе, в царской семье, в дворянстве, в
купечестве была очень большая. Не пойдет ли Наполеон из Москвы в Петербург?
Сестра царя Екатерина Павловна, находившаяся в Ярославле, заклинала брата
не заключать мира. "Москва взята... Есть вещи необъяснимые. Не забывайте
вашего решения: никакого мира, - и вы еще имеете надежду вернуть свою
честь... Мой дорогой друг, никакого мира, и если бы вы даже очутились в
Казани, никакого мира"[30], - так писала царю его сестра при первом
известии о вступлении Наполеона в древнюю столицу.
Александр поспешил ответить сестре, что он и не думает о мире.
"Удостоверьтесь, что мое решение бороться более непоколебимо, чем
когда-либо. Я скорее предпочту перестать быть тем, чем я являюсь, но не
вступать в сделку с чудовищем, которое составляет несчастие всего света...
Я возлагаю мою надежду на бога, на восхитительный характер нашей нации и на
мое постоянство в решимости не подчиняться ярму" [31].
Конечно, естественное чувство оскорбленного самолюбия, раздражение и гнев
могли быть и у Александра. Но истинный смысл твердого поведения царя после
такого страшного удара, как потеря Москвы, объясняется прежде всего, как
уже замечено в первой главе этой работы, также обстоятельствами, в которых
находился Александр перед лицом высшей аристократии и дворянства, широких
кругов генералитета и офицерства (особенно гвардейского), купечества,
связанного в той или иной степени с экспортной торговлей. Он знал, что
нового Тильзита ему не простят, он прекрасно понимал еще задолго до войны,
что если уж война затеется, то ему нужно или выйти из нее с честью, или
потерять престол. А он хорошо знал по примерам отца и деда, что в
Петербурге люди, теряя престол, обыкновенно на свете долго не заживаются.
Ведь в то самое время, когда Александр в Петербурге говорил полковнику Мишо
и писал сестре, что он ни в каком случае мира с Наполеоном не заключит, в
Москве в кремлевских царских апартаментах Коленкур говорил Наполеону об
этой невозможности для Александра заключить мир. Еще за полтора года до
пожара Москвы Александр имел разговор с наполеоновским послом Коленкуром, и
Наполеон знал об этом разговоре. Коленкур, герцог Виченцский,
пользовавшийся большим доверием и фавором у Александра, так передает его
слова: "Скажите императору Наполеону, что земля тут трясется подо мною, что
в моей собственной империи мое положение стало нестерпимым вследствие его
(Наполеона. - Е. Т.) нарушения трактов. Передайте ему от моего имени это
честное и последнее заявление: раз уже начнется война, - ему, Наполеону,
или мне, Александру, придется потерять свою корону" [32]. Это не было
фразой, а вполне соответствовало глубокому убеждению царя, да едва ли
расходилось и с объективной истиной. Это говорилось в 1811 г.
И вот теперь, после гибели Москвы, родная сестра Александра написала ему
именно то, о чем он еще до войны сам заявил Наполеону через Коленкура. Царя
незачем было и убеждать в том, что для него самого было давным-давно ясно.
Александр понимал: ему простят, что он сидит в Петербурге, когда русская
армия истребляется на Бородинском поле, ему простят гибель Смоленска,
гибель Москвы, потерю пол-России, но мира с Наполеоном не простят. Настал
момент решать, кому из двух потерять корону: Наполеону или Александру.
Таковы были настроения царя после гибели Москвы. Они еще усилились, когда
Александр учел, что творится вокруг. Настроения народа были несравненно
более искренними и непосредственными.
Выехав из Епифани 17 сентября в три часа ночи, купец Маракуев видел "к
стороне Москвы сильное зарево, но мало похожее на зарево обыкновенное, а к
концу горизонта весь воздух казался как бы раскаленным докрасна столбом,
который простирался от земли до неба и казался как бы колеблющимся или
дрожащим... Смотря на это, не можно было выразить тех чувств, какие были
тогда в душе. Страх, жалость и ужасная неизвестность приводили в какое-то
оцепенение".
"Страх" и "жалость" не выражают того впечатления, которое пожар произвел на
крестьян, о чем единогласно свидетельствуют нам сохранившиеся документы.
Когда в октябре генерал Лористон, посол Наполеона, жаловался Кутузову на
"варварское" отношение русских крестьян к французам, то старый фельдмаршал
в извинение и объяснение этого факта сказал, что русские крестьяне
относятся к французам так, как их предки относились к монголам. Лористон
был недоволен этим сравнением цивилизованной армии его величества
императора и короля с полчищами Чингисхана, но оно очень точно передает
психологию русского крестьянина, видящего, как огромная вооруженная орда
ворвалась в его отечество и не перестает терзать, грабить, жечь и обливать
его кровью. "Татарское разорение" - именно так вспоминали долго
подмосковные крестьяне наполеоновское нашествие.
После Бородина и гибели столицы стремление уничтожить захватчиков сделалось
всенародным в полном смысле слова. Ставка Наполеона на устрашение России
была бита.
6
Мы видели, что Александр поспешил категорически заверить сестру, что мира с
Наполеоном он не заключит ни в каком случае.
Однако Екатерина Павловна не успокаивалась. 19 сентября она снова пишет
брату: "Мне невозможно далее удерживаться, несмотря на боль, которую я
должна вам причинить. Взятие Москвы довело до крайности раздражение умов.
Недовольство дошло до высшей точки, и вашу особу далеко не щадят. Если это
уже до меня доходит, то судите об остальном. Вас громко обвиняют в
несчастье, постигшем вашу империю, во всеобщем разорении и разорении
частных лиц, наконец, в том, что вы погубили честь страны и вашу личную
честь. И не один какой-нибудь класс, но все классы объединяются в
обвинениях против вас. Не входя уже в то, что говорится о том роде войны,
которую мы ведем, один из главных пунктов обвинений против вас - это
нарушение вами слова, данного Москве, которая вас ждала с крайним
нетерпением, и то, что вы ее бросили. Это имеет такой вид, что вы се
предали. Не бойтесь катастрофы в революционном роде, нет. Но я предоставляю
вам самому судить о положении вещей в стране, главу которой презирают. Нет
ничего такого, что люди не могли бы сделать, чтобы восстановить честь, но
при желании всем пожертвовать для отечества говорят: "К чему это поведет,
когда все изничтожается, портится вследствие неспособности начальников?"
Мысль о мире, к счастью, не всеобщая мысль, далеко не так, потому что
чувство стыда, возбужденное потерей Москвы, порождает желание мести. На вас
жалуются, и жалуются громко. Я думаю, мой долг сказать вам это, дорогой
друг, потому что это слишком важно. Что вам надлежит делать, - не мне вам
это указывать, но спасите вашу честь, которая подвергается нападениям. Ваше
присутствие может расположить к вам умы; не пренебрегайте никаким средством
и не думайте, что я преувеличиваю; нет, к несчастью, я говорю правду, и
сердце от этого обливается кровью у той, которая стольким вам обязана и
желала бы тысячу раз отдать жизнь, чтобы вывести вас из того положения, в
котором вы находитесь"[33].
В своем ответе на это письмо Александр старается реабилитировать себя по
крайней мере в глазах сестры. Слишком уж, очевидно, оскорбило и взволновало
Александра ее письмо. Быть может, за всю его жизнь никто его в прямых
обращениях к нему так больно не задел, как Наполеон в 1804 г., попрекнув
царя очень прозрачно (в официальной ноте) отцеубийством, и как теперь
Екатерина Павловна, укоряя его в предательстве по отношению к Москве и в
потере личной чести. Ответ Александра последовал уже 30 сентября [34].
"Что люди несправедливы к тому, кто находится в несчастии, что его
обвиняют, что его терзают, - это дело самое обыкновенное. Я никогда не
делал себе никаких иллюзий в этом отношении, я был уверен, что это со мной
случится, едва только судьба будет ко мне неблагосклонна... Несмотря на
неохоту утомлять кого бы то ни было подробностями, которые меня касаются,
неохоту, которая еще бесконечно увеличивается, когда я нахожусь в
несчастье, искренняя привязанность, которую я к вам питаю, заставляет меня
превозмочь это чувство, и я вам изложу дела так, как я на них смотрю.
Что может делать человек больше, чем следовать своему лучшему убеждению?
Оно-то мной только и руководило. Оно заставило меня назначить Барклая
командующим 1-й армией на основании репутации, которую он себе составил во
время прошлых войн против французов и против шведов. Это убеждение
заставило меня думать, что он по своим познаниям выше Багратиона. Когда это
убеждение еще более увеличилось вследствие капитальных ошибок, которые этот
последний сделал во время нынешней кампании и которые отчасти повлекли за
собой наши неудачи, то я счел его менее чем когда-либо способным
командовать обеими армиями, соединившимися под Смоленском. Хотя и мало
довольный тем, что мне пришлось усмотреть в действиях Барклая, я считал его
менее плохим, чем тот (Багратион - Е. Т.), в деле стратегии, о которой тот
не имеет никакого понятия. Словом, у меня тогда, по моему убеждению,
лучшего никого не было... Царю сказали, что Барклая и Багратиона считают
одинаково неспособными командовать такими большими массами и что в армии
хотят Петра Палена.
Не говоря уже о вероломном и безнравственном характере и о преступлениях
этого человека, вспомните только, что он уже 18 - 20 лет не видел
