уничтожены. Другие части понесли значительные потери. Вместе с тем Кутузов
узнал, что наполеоновская гвардия совсем цела, так как не принимала участия
в битве. Днем 8 сентября Кутузов также узнал, что Наполеон обходит своим
правым крылом левый русский фланг. Задерживаться дальше, не давая битвы,
становилось просто невозможным, а биться сейчас было тоже невозможно.
Кутузов решил отступать на Москву. Новые и новые дополнительные сведения
градом сыпались в течение всего этого дня.
Утром 8 сентября фельдмаршал велел армии отходить от Бородина по прямой
линии Московской дороги. Это было началом гениально задуманного и
блистательно выполненного Кутузовым марша-маневра на Тарутино, который
является одной из главных исторических заслуг фельдмаршала.
Кутузов отступал от Бородина на Можайск, Землино, Лужинское, Нару, Вяземы,
Мамоново.
На другой день после Бородина, 8 сентября, в 12 часов дня Наполеон приказал
Мюрату со своей кавалерией идти за русскими. На правом фланге от Мюрата шел
корпус Понятовского, направляясь к Борисову, на левом - вице-король Италии
Евгений, направляясь к Рузе, а за Мюратом в почти непосредственной близости
шли по той же столбовой Московской дороге, прямо на Можайск, корпус Нея,
корпус Даву, на некотором расстоянии молодая гвардия и наконец старая
гвардия с самим Наполеоном. Остальные войска шли позади старой гвардии.
То, что произошло с тысячами раненых в Смоленске, повторилось в более
грандиозных размерах после Бородина. Множество брошенных на произвол судьбы
русских и французов сгорело живьем. "Страшное впечатление, - по словам
очевидца, офицера великой армии, - представляло по окончании боя поле
Бородинского сражения при полном почти отсутствии санитарной службы и
деятельности. Все селения и жилые помещения вблизи Московской дороги были
битком набиты ранеными обеих сторон в самом беспомощном положении. Селения
погибали от непрестанных, хронических пожаров, свирепствовавших в районе
расположения и движений французской армии. Те из раненых, которым удалось
спастись от огня, ползали тысячами у большой дороги, ища средств продолжать
свое жалкое существование" [1]. Вооруженные крестьяне уже начали беспощадно
расправляться с отстающими французами. Конечно, попадавшихся в руки
французских отрядов русских крестьян, подозреваемых в нападениях,
немедленно приканчивали без всякого суда.
Ожесточение в народе росло не по дням, а по часам в эти роковые дни, и
фельдмаршал должен был с этим так или иначе считаться. Не сразу решился он
сказать о сдаче Москвы.
В эти же шесть дней, 8 - 14 сентября, между отходом от Бородина и занятием
Москвы французами, Кутузов не переставал делать вид, что он хочет дать
новое сражение и только ищет позиции, и не переставал говорить слова,
которым сам не придавал значения.
"Кутузов никогда не полагал дать сражение на другой день, но говорил это из
одной политики. Ночью я объезжал с Толем позицию, на которой усталые воины
наши спали мертвым сном, и он (Толь. - Е. Т.) донес, что невозможно думать
идти вперед, еще менее защищать с 45 тысячами те места, которые заняты были
96 тысячами, особенно когда у Наполеона целый гвардейский корпус не
участвовал в сражении. Кутузов все это знал, но ждал этого донесения и,
выслушав его, велел немедленно отступать", - так говорит ординарец Кутузова
князь Голицын, всю ночь после Бородина объезжавший кровавое поле.
Мюрат с кавалерией теснил русский арьергард, "опрокидывая его на армию", по
выражению Винценгероде, а на третий день после Бородина, 9 сентября (28
августа), пришли известия, что Наполеон велел вице-королю Евгению пойти с
четырьмя пехотными дивизиями и 12 кавалерийскими полками в Рузу; другими
словами, правому флангу отступающей русской армии грозил обход [2].
Кутузову все-таки, по-видимому, казалось нужным что-то такое сделать, чтобы
хоть на миг могло показаться, что за Москву ведется вооруженная борьба.
Вдруг ни с того ни с сего, когда Милорадович отступал с арьергардом под
жестоким давлением главных французских сил, 13 сентября приходит бумага от
Ермолова. В этой бумаге, по повелению Кутузова, во-первых, сообщается, что
Москва будет сдана, а, во-вторых, "Милорадовичу представляется почтить
древнюю столицу видом сражения под стенами ее". "Это выражение взорвало
Милорадовича, - говорит его приближенный и очевидец А. А. Щербинин. - Он
признал его макиавеллистическим и отнес к изобретению собственно Ермолова.
Если бы Милорадович завязал дело с массою сил наполеоновских и проиграл бы
оное, как необходимо произошло бы, то его обвинили бы, сказав: "Мы вам
предписали только маневр, только вид сражения" [3].
Современники ровно ничего не могли понять в этом полнейшем противоречии
между одновременными словами и поступками Кутузова после Бородина. "Не
понимаю, как это несчастное сражение могло хотя на минуту обрадовать вас.
Хотя, по словам лиц, в нем участвовавших (некоторых я встречала), это не
потерянное сражение, однако же на другой день всем ясны были его
последствия. В Москве напечатали известия, дошедшие до нас, в которых
говорилось, что после ужасного кровопролития с обеих сторон ослабевший
неприятель отступил на восемь верст, но что для окончательного решения
битвы в пользу русских на следующий день, 27-го (8 сентября), сделают
нападение на французов, дабы принудить их к окончательному отступлению,
каково и было официальное письмо Кутузова к Ростопчину, которое и поместили
в печатном известии. Вместо всего этого 27-го (8 сентября) наши войска
стали отступать, и доселе не известна причина этого неожиданного
отступления. Тут кроется тайна. Быть может, мы ее когда-нибудь узнаем, а
может, и никогда; но что верно и в чем мы не можем сомневаться, это в
существовании важной причины, по которой Кутузов изменил план касательно
27-го числа (8 сентября), торжественно им объявленный вечером 26-го числа
(7 сентября)", - писала М. И. Волкова своей подруге В. И. Ланской.
Но вот уже русская армия, т. е. то, что от нее осталось после Бородина,
стала подходить почти вплотную к Москве. Следовало немедленно и
окончательно высказать громогласно, что Москва будет отдана Наполеону без
новой битвы. Кутузов не очень был уверен в своих генералах. Беннигсен,
навязанный ему Александром, уже от самого Бородина не переставал, щеголяя
патриотическими фразами, указывать на недопустимость сдачи Москвы. От
Ермолова, неискреннего, двуличного, всегда с камнем за пазухой, никогда не
симпатизировавшего фельдмаршалу, трудно было ждать большой поддержки.
Коновницын, Дохтуров в этом случае были на стороне Беннигсена. Барклай мог
бы быть поддержкой, но в эти дни Барклай был полон горечи и обиды. Он
только своей жене писал искренне в эти дни, после отставки, и с поля
Бородинской битвы и после сдачи Москвы. Но, к его негодованию, кто-то
перехватывал его письма. "Я не понимаю, что это значит, что тебе не отдали
письма, которое я т.ебе написал вечером после сражения 26-го (т. е.
Бородина) и отправил с тем же фельдъегерем, который вез письмо Кутузова к
его жене. Я не понимаю, как можно задерживать семейные письма. Это
гнусности, которые следует прибавить ко многим другим, какие делаются". В
письмах к жене Барклай утверждает, что только он спас армию до Бородина,
что в тот момент, когда его сменили, он стоял на выгоднейшей позиции и
готов был сразиться с наступавшими французами. Последующие письма к жене
(дошедшие и до потомства) он посылал через английского комиссара, бывшего
при Кутузове, и поэтому уж не стеснялся. "Единственная милость, которую я
умоляю оказать мне, - это быть избавленным от пребывания здесь (в армии. -
Е. Т.) все равно каким способом..."[4] "...Если не постараются загладить
вину - и большую вину - по отношению ко мне, - я решил более не рисковать
быть убитым, чтобы за это только навлекать на себя унижения"[5].
Вошли в деревню Фили. В четвертом часу дня 13 сентября 1812 г. в избе
крестьянина деревни Фили Севастьянова Кутузов приказал командующим крупными
частями генералам собраться на совещание. Прибыли Беннигсен, Барклай де
Толли, Платов, Дохтуров, Уваров, Раевский, Остерман, Коновницын, Ермолов,
Толь и Ланской. Милорадовича не было: он неотлучно был при арьергарде,
наблюдавшем за наседающими французами. Кутузов предложил на обсуждение
вопрос: принять ли новое сражение, или отступить за Москву, оставя город
Наполеону? Тут же он высказал и свою скрываемую до сих пор мысль: "Доколе
будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю,
до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну, но когда
уничтожится армия, погибнут Москва и Россия". Бенннгсен высказался за
битву, Барклай - за отступление. Дохтуров, Уваров, Коновницын поддержали
Беннигсена. Ермолов тоже поддержал его с ничего не значащими чисто
словесными оговорками. Протокола не велось, и не ясно, как в точности
высказывались Платов, Раевский, Остерман и Ланской. Совет продолжался всего
час с небольшим. Фельдмаршал, по-видимому, довольно неожиданно для
присутствующих вдруг оборвал заседание, поднявшись с места, и заявил, что
приказывает отступать.
У нас есть еще одно показание о совете в Филях, оно идет кружным путем - из
Англии. В Англии с напряженнейшим интересом ждали более точных известий о
Бородине. Одним из самых обстоятельных и первых пришедших в Англию отчетов
было письмо, полученное графом С. Р. Воронцовым, сын которого участвовал и
был ранен в битве. "Бородинский день не был решительным ни для той, ни для
другой армии. Потери должны быть одинаковы с обеих сторон. И потеря русской
армии чувствительна вследствие количества офицеров, выбывших из строя, что
необходимо влечет за собою дезорганизацию полков". Из этого письма мы
узнаем некоторые детали о военном совете в Филях. Там говорится, что
Остерман спросил Беннигсена, ручается ли он за успех в случае новой битвы
под Москвой, на что Беннигсен ответил, что, не будучи сумасшедшим, нельзя
на такой вопрос ответить утвердительно[6]. Па этом совете Кутузов между
прочим сказал: "Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как
на провидение, ибо это спасет армию. Наполеон - как бурный поток, который
мы еще не можем остановить. Москва будет губкой, которая его всосет" [7].
Но когда фельдмаршал закончил совещание, встав и объявив: "Я приказываю
отступление властью, данной мне государем и отечеством", - и вышел вон из
избы, он был подавлен тем, что только что сделал, - это было ясно всем,
наблюдавшим его.
В остальные часы этого дня, после совещания, Кутузов ни с кем не говорил.
Вернувшись вечером к себе в избу на ночлег, Кутузов не спал. Несколько раз
за эту ночь слышали, что он плачет. Не только в тот момент у него не было
никакой настоящей поддержки в ближайшем окружении (солидарность с ним
Барклая была отрицательным, а не положительным условием в этом отношении),
но уже по поведению Ермолова, который за несколько часов до совета был за
отступление, а потом переметнулся на сторону Беннигсена, фельдмаршал
понимал, конечно, что попал в то положение зачумленного, в котором был
Барклай до Царева-Займища. Зная людей, Кутузов едва ли и рассчитывал на то,
что кто-нибудь его поддержит перед тем главным и самым сильным из его
врагов, который находился в петербургском Зимнем дворце. Но никто даже из
не любивших его не приписывал его потрясенного состояния в этот момент
мотивам личной боязни или личного стыда; все его дальнейшее поведение
показало, что он делал дальше то, что считал нужным, действовал гораздо
самостоятельнее, чем когда-либо в жизни, и меньше всего боялся раздражать
царя. Окружающие объясняли его ночные слезы болью за Москву и страхом за
Россию, потому что на одно его высказывание, что потеря Москвы не есть еще
потеря России, его свита вспоминала несколько его прежних утверждений, что
гибель Москвы равносильна гибели России. "По моему мнению, с потерей Москвы
соединена потеря России" - все знали эти слова Кутузова, написанные им 30
августа в письме к Ростопчину еще из Гжатска. Было о чем подумать в эту
