собрания, и фанфароны во все продолжение собрания не промолвили слова и
вели себя, как подобает благонравным детям". Так подготовился Ростопчин к
возможным интерпелляциям, по собственным его словам [1].
Зато совсем не подготовилось правительство к непосредственной организации
ополчения. Это ополчение должно было постепенно пополнять убыль в армии, но
вооружить его было нелегко.
Уже отъехав от армии и будучи в Москве, Александр убедился, что в России
нечем вооружить московское ополчение. И не только царь, но и военный
министр Барклай этого не знал. "Распоряжения Москвы прекрасны, эта губерния
мне предложила 80 тысяч человек. Затруднение в том, как их вооружить,
потому что, к крайнему моему удивлению, у нас нет более ружей, между тем
как в Вильне вы, казалось, думали, что мы богаты этим оружием. Я покамест
сформирую много кавалерии, вооруженной пиками. Я распоряжусь дать их (пики.
- Е. Т.) также пехоте, пока мы не достанем ружей", - такое неприятное
открытие изложил Александр Барклаю в письме из Москвы 26 июля.
Ружей настолько не хватало, что, по высочайшему повелению, состоявшемуся в
том же июле 1812 г., велено было не приводить в действие предложенного
вологодским дворянством сбора ополчения (по 6 душ от каждой сотни), а
вместо этого прислать от всей Вологодской губернии всего 500 человек
звероловов-охотников с их охотничьими ружьями.
Вообще же ополченцев вооружали чем попало. Новороссийский
генерал-губернатор "дюк де Ришелье" (герцог Ришелье) сообщил министру
полиции 26 июля 1812 г.: "Ополченцев приходится вооружить как кто может".
Вооружать пиками людей, посылаемых драться с наполеоновской армией, значило
вовсе никак их не вооружать. В первую голову было велено собрать ополчение
в шести губерниях: Тверской и Ярославской (по 12 тысяч), Владимирской,
Рязанской, Калужской и Тульской (по 15 тысяч от каждой из этих последних
четырех губерний). В общем это составило 84 тысячи человек, а Московская
губерния выставила 32 тысячи. Итак, собралось пока ополчение в 116 тысяч
человек. Но ружей все-таки не достали. "Я назначил сборные пункты, -
вспоминает Ростопчин, - и в 24 дня ополчение это было собрано, разделено по
дружинам и одето; но так как недостаточно было ружей, то их (ополченцев. -
Е. Т.), вооружили пиками, бесполезными и безвредными".
2
В ночь на 31 июля царь выехал из Москвы и направился в Петербург, куда
прибыл 3 августа.
Невеселые вести посыпались на него в ближайшие дни из армии. Для публики
можно было всячески выказывать ликование по поводу "победы" Витгенштейна
над Удино и умалчивать о том, что на другой день эта победа сменилась
поражением и смертью Кульнева. Для публики можно было настаивать на успехах
генерала Тормасова, одержанных над генералом Рейнье (на южном фронте), но
Александр знал, что за этим успехом последовало полное затишье, что у
Тормасова не хватило уменья и сил развить свой успех. Правда, утешительным
было то, что австрийские "союзники" Наполеона явно вели себя двусмысленно и
Шварценберг, очевидно, вовсе и не желал серьезно угрожать Тормасову. Но во
всяком случае важнее всего было движение Наполеона от Витебска на Смоленск.
Паника среди аристократии, в царском окружении, в царской семье росла не по
дням, а по часам. Первые, еще темные, неясные слухи о падении Смоленска ее
усиливали. Ермолов, Багратион, Беннигсен громко говорили, что если так
дальше вести дело, то Москва погибла. Но кого же назначить вместо Барклая?
Страх дошел до того, что царю стали в глаза говорить всю правду, забывая об
этикете. И хотя больше всех об этом говорила его родная сестра, но царю от
этого смягчающего обстоятельства было не легче. "Ради бога, - заклинала
брата Екатерина Павловна, - не берите командования на себя, потому что
необходимо без потери времени иметь вождя, к которому войско питало бы
доверие, а в этом отношении вы не можете внушить никакого доверия. Кроме
того, если бы неудача постигла лично вас, это оказалось бы непоправимым
бедствием вследствие чувств, которые были бы возбуждены" [2].
Между тем из армии приходили такие вести, которые не позволяли дольше
медлить с решением вопроса о главнокомандующем.
Положение Барклая в армии после падения Смоленска сделалось просто
невозможным. В Дорогобуже все корпусные командиры явились к цесаревичу
Константину и заявили ему о дурном состоянии армии, о неравной борьбе, "в
особенности если армией будет продолжать командовать Барклай де Толли".
После этого Константин, никогда не блиставший избытком мужества, явился к
Барклаю просить о паспорте для отъезда из армии. Барклай пробовал
переубедить Константина, но тот все-таки уехал, заявив, что он хорошо знает
положение и что он едет в Петербург, чтобы заставить своего брата заключить
мир[3].
Конечно, отъезд Константина был немедленно использован против Барклая. Делу
был придан такой оборот, будто Барклаи "выслал" цесаревича из армии, а
Константин "является в самом лучшем свете, несмотря на свое
предосудительное поведение, так как говорят, что генерал его захотел
удалить за то, что он громко высказывал правду" [4].
Но хуже всего для Барклая была яростная борьба Багратиона против него,
необычайно обострившаяся.
Отношения между Багратионом и Барклаем после выхода из Смоленска с каждым
днем отступления становились все напряженнее. Багратион стал в самом деле
обращаться с Барклаем как с подозреваемым в измене. Наконец 28 августа
Багратион получил рескрипт царя о назначении Кутузова вместо Барклая. В тот
же самый день, войдя в Максимовку, он пишет следующее письмо Барклаю,
который был тут же, в армии, но с которым князь Багратион предпочел не
переговариваться, а переписываться: "Милостивый государь Михаил Богданович!
По мнению моему, позиция здесь никуда не годится, а еще хуже, что воды нет.
Жаль людей и лошадей. Постараться надобно идти в Гжатск. Но всего лучше там
присоединить Милорадовича и драться уж порядочно. Жаль, что нас завели сюда
и неприятель приблизился. Лучше бы вчера подумать и прямо следовать к
Гжатску, нежели быть без воды и без позиции; люди бедные ропщут, что ни
пить, ни варить каши не могут. Мне кажется, не мешкав, дальше идти,
арьергард усилить пехотой и кавалерией и уже далее Гжатска ни шагу. К тому
месту может прибыть новый главнокомандующий. Вот мое мнение; впрочем, как
вам угодно. Посылаю обратно план, который снят фальшиво, ибо торопились
снимать. С истинным почтением ваш покорный слуга кн. Багратион". Багратион
до такой степени не может осилить своей ненависти, что он уже злорадно
объявляет Барклаю об отставке как о чем-то само собой разумеющемся и, к
счастью, уже случившемся.. "Нас завели... План снят фальшиво..." - Барклай
и без этих выражений знал, как Багратион его называет.
В это же время - и явно демонстративно - Багратион выслал из своей армии,
подозревая в шпионстве, состоявшего при ней подполковника Лезера.
Собственно, из очень неясного, как обыкновенно у Багратиона, не весьма
литературно написанного сопроводительного письма к Ростопчину можно понять
следующее: Барклай поместил этого Лезера к Багратиону, чтобы тот доносил
ему о Багратионе, а Багратион полагает, что этот Лезер исполняет также
шпионские обязанности в пользу французов: "Сей подноситель подполковник
Лезер находился при вверенной мне армии по отношению министра военного для
употребления должности полицейской... Наконец выходит, что господин сей
Лезер более нам вреден, нежели полезен, почему и счел за нужное немедленно
отправить к вашему сиятельству, прося вас всепокорнейше приказать за ним
присматривать и не давать никакого способа иметь переписку с родственниками
своими или с кем ни на есть" [5].
Вся эта история с Лезером кончилась уже через три дня после отставки
Барклая, но началась, когда Барклай еще был главнокомандующим.
17 августа князь Волконский привез Александру письмо от графа Шувалова,
писанное из армии еще 12 августа, т. е. до падения Смоленска. Письмо было
самого тревожного и печального свойства: "Если ваше величество не даст
обеим армиям одного начальника, то я удостоверяю своей честью и совестью,
что все может быть потеряно безнадежно... Армия недовольна до того, что и
солдат ропщет, армия не питает никакого доверия к начальнику, который ею
командует... Продовольственная часть организована наихудшим образом, солдат
часто без хлеба, лошади в кавалерии несколько дней без овса; вина в этом
исключительно главнокомандующего, который часто так плохо комбинирует
марши, что главный интендант ничего не может поделать. Генерал Барклай и
князь Багратион очень плохо уживаются, последний справедливо недоволен.
Грабеж производится с величайшей наглостью... Неприятель свободно снимает
жатву, и его продовольствие обеспечено". Ермолов хорош, но при таком
начальнике ничем помочь не может: "Нужен другой начальник, один над обеими
армиями, и нужно, чтобы ваше величество назначили его, не теряя ни минуты,
иначе Россия погибла"[6].
Александр решился. В тот же день, 17 (5) августа, собрался комитет,
составленный по повелению Александра из следующих лиц: председателя
Государственного совета Салтыкова, генерала Вязмитинова, Лопухина, Кочубея,
Балашова и Аракчеева. Рассмотрев рапорт как самого Барклая, так и
Багратиона и других лиц, комитет приступил к обсуждению вопроса о новом
главнокомандующем. Вопрос был щекотливый. Не только в дворянстве обеих
столиц, но и в армии и даже в солдатской армейской массе давно говорили о
Кутузове. Но все члены комитета знали, что царь терпеть не может Кутузова и
Кутузов отвечает ему полной взаимностью.
С семи часов вечера до половины одиннадцатого эти царедворцы никак не могли
решиться поднести государю императору необходимую пилюлю. Наконец решились.
Они так волновались, что протокол вышел не очень грамотным. Впрочем, кроме
Балашова и графа Кочубея, остальные члены комитета и в хладнокровном
состоянии не грешили особым педантизмом в своих отношениях к русской
грамматике. Вот что гласила резолютивная часть протокола: "После сего
рассуждая, что назначение общего главнокомандующего армиями должно быть
основано: во-первых, на известных опытах в военном искусстве, отличных
талантах, на доверии общем, а равно и на самом старшинстве, почему
единогласно убеждаются предложить к сему избранию генерал-от-инфантерии
князя Кутузова". Александр, впрочем, наперед знал, что именно так и
произойдет, и наперед примирился. Он утвердил решение комитета в дни, когда
пришли известия о боях под Смоленском и об отступлении Барклая.
Кутузова уже в июле дворяне избрали (с большими и демонстративными
овациями) начальником петербургского ополчения. "Между тем все в один голос
кричали, что место его не здесь, что начальствовать он должен не мужиками
Петербургской губернии, но армией, которую сберегая, Барклай отдает
Россию... Имя его (Барклая. - Е. Т.) сделалось ненавистным, никто из прямо
русских не произносил его хладнокровно; иные называли его изменником,
другие сумасшедшим или дураком, но все соглашались в том, что он губит нас
и предает Россию"[7].
Таковы были дворянские настроения в августе 1812 г. Вот как Александр
мотивировал свое поведение в сложном вопросе о внезапном назначении нового
главнокомандующего. Он констатировал всеобщее раздражение против Барклая и
признал основательность этого чувства, так как, по его мнению, "министр"
обнаружил нерешительность и "беспорядочность в ведении своего дела", а
кроме того, раздоры между Барклаем и Багратионом все усиливались и
усиливались. Поэтому (сообщает царь сестре) он предложил "маленькому
комитету" выбрать нового главнокомандующего. Комитет решил избрать
Кутузова. Он не мог не утвердить этой кандидатуры, потому что "в общем,
Кутузов в большом фаворе среди публики как тут (в Петербурге. - Е. Т.), так
и в Москве"[8].
3
Михаилу Илларионовичу Голенищеву-Кутузову было в этот момент 67 лет. В дни
Отечественной войны ему пришлось навсегда связать свое имя с одним из
