Ермолову: "Вчера я искал смерти и не нашел ее". Ермолов, записавший эти
слова, прибавляет: "Имевши много случаев узнать твердый характер его и
чрезвычайное терпение, я с удивлением видел слезы на глазах его, которые он
скрыть старался. Сильны должны быть огорчения".
В труднейшем положении оказался Кутузов. Встреча, молебен, смоленская
чудотворная богородица, "как с этакими молодцами отступать?" и т. д. - все
это с одной стороны, а с другой - немедленный его приказ отступать из
Царева-Займища на Гжатск и далее. С одной стороны: "Москва - это еще не
Россия", "лучше потерять Москву, чем армию и Россию", и т. д. - все эти
афоризмы Кутузова, а с другой - ряд изумительных фактов, кричаще
противоречивых: "Настоящий мой предмет есть спасение Москвы", - заявляет он
Тормасову. Только что войдя с армией в Гжатск и уже распорядившись о
дальнейшем отступлении, он пишет Ростопчину, который в страшной тревоге и
волнении хочет добиться ответа о предстоящей участи Москвы: "Не решен еще
вопрос: потерять ли армию, или потерять Москву? По моему мнению, с потерей
Москвы соединена потеря России". Это - до Бородина. А после Бородина, с
одной стороны, военный совет в Филях, оборванный Кутузовым словами:
"Приказываю отступление", т. е. приказываю отдать Москву неприятелю, а с
другой - в тех же Филях, в тот же день, но до совещания, когда Ермолов
заметил, что удержаться на этих позициях нельзя (и что, значит, нужно
уходить за Москву и отдать ее), Кутузов, пишет Ермолов, "взял меня за руку,
ощупал пульс и сказал: "Здоров ли ты?" [13], т. е. самую мысль отдать
Москву без нового боя он считал как бы безумием. Словом, никто до последней
минуты не мог при всех усилиях понять, чего же хочет Кутузов.
Но все его действия показывали, что если отдать Москву совсем без битвы
никак нельзя и что нужно решиться на генеральное сражение, то после
Бородина другого сражения он категорически не хотел давать и не дал. Он
путал и противоречил себе, но все это для того, чтобы показать прежде всего
солдатам, что он ни за что не хочет отдавать Москву, а если вот отдал ее в
последний момент, то исключительно по совсем уже внезапным, каким-то
непреодолимым препятствиям, а он, мол, сам до последней минуты убежден был,
что Москву нельзя сдавать. И он этого достиг. Доверие армии к Кутузову,
насколько можно судить по единодушным показаниям свидетелей, после сдачи
Москвы ничуть не пошатнулось. Когда он, придя в Мамоново, 12 сентября отдал
приказ: "Небезызвестно каждому из начальников, что армия российская должна
иметь решительное сражение под стенами Москвы", то он, конечно, с умыслом
вводил армию в заблуждение относительно своих намерений. Уже в Филях 13
сентября, щупая пульс Ермолова, он твердо знал, что завтра, 14 сентября, он
пройдет через Москву и завтра же в нее войдет французская кавалерия. Все
его слова, выходки, приказы были орудием пропаганды, блистательно
доказавшим свою пригодность. Да, он не немец, он не изменник Барклай, он
русский человек и ни за что не хотел уходить, да что же поделаешь, если
божья воля? А больше ничего Кутузову и не требовалось, только чтобы был
сделан именно такой общий вывод... И даже на совете в Филях, где решалась
участь Москвы, Кутузов предоставил Барклаю первому произнести речь о
необходимости оставить Москву, и когда Барклай сказал: "Овладение Москвой
приготовит гибель Наполеону", то Кутузов только присоединился к этим
словам.
4
Настроение народа и прежде всего крестьян, настроение армии, как солдат,
так и командного состава, было таково, что если Кутузов мог с успехом
воспротивиться второму генеральному бою, то не дать даже и одного
генерального сражения было для него просто невозможно. "Тот, кто предложил
бы сдать Москву без выстрела, несомненно прослыл бы за изменника в глазах
всего народа". Это - свидетельство (одно из тысячи), говорящее о
настроениях в армии и в народе к моменту приезда Кутузова к армии.
Когда отступающая русская армия двигалась от Гжатска к Можайску, к ней
явились в подкрепление около 15 тысяч под начальством Милорадовича и 10
тысяч человек московской милиции под начальством графа Маркова. Получив это
подкрепление, Кутузов окончательно решил остановиться и принять бой.
Жребий был брошен. Русская армия остановилась и повернулась лицом к
наступающему Наполеону[14].
Затруднения обступали Кутузова со всех сторон. Провиантские хищники просто
морили голодом армию, воруя уже 100 процентов отпускаемых сумм и сваливая
отсутствие сухарей на "отбитие неприятелем".
Провиантское дело было поставлено в русской армии в дни перед Бородином и
во время отступления от Бородина к Москве из рук вон плохо. Солдаты
питались неизвестно чем, офицеры и генералы, у которых были деньги, бывали
сыты, у кого не было денег голодали, как солдаты. "Наш генерал
(Милорадович) не имеет сам ни гроша, и часто бывает, что он, после сильных
трудов, спрашивает поесть. Но как чаще всего у нас нет ничего, то он
ложится и засыпает голодный без упрека и без ропота" [15].
Так приходилось голодать на походе Милорадовичу, равному по чину Барклаю де
Толли, преемнику Багратиона по командованию багратионовской армией после
Бородина (при отступлении).
Кутузов, новый главнокомандующий, подходил уже с армией к Колоцкому
монастырю, до Шевардинскои битвы осталось ровно три дня, до Бородина - пять
дней, а солдаты голодают, армии нечего есть. Кутузов принужден выпрашивать,
чтобы из Москвы прислали продовольствие, и уговаривает Ростопчина прислать
чего-нибудь поесть солдатам, потому что все успехи могут быть сорваны
"недостатками" [16].
Каждый день уносил сотни и сотни лошадей во французской армии, но и в
русской положение на походе и до и после Бородина было в этом отношении
отчаянным: "Мы продолжаем отступать, неизвестно почему, мы теряем людей в
арьергардных боях и окончательно губим нашу кавалерию, которая еле
двигается. Мой полк благодаря этому животному, Сиверсу, свелся к 400
человекам, другие полки не лучше. Словом, несмотря на наилучшие пожелания и
не будучи из числа тех, которые видят все в черном свете, я предвижу, что
через пятнадцать дней мы совсем лишимся кавалерии", - так писал 10
сентября, на четвертый день после Бородина, князь Васильчиков раненому
Михаилу Семеновичу Воронцову.
У нас есть еще много бесспорных документов, резко противоречащих
голословному и вскользь брошенному слишком оптимистическому мнению
Клаузевица об удовлетворительном будто бы состоянии продовольствования
русской армии в период ее отступления. Правда и то, что у французов дело
обстояло в общем еще хуже. Но "безотносительно" русская армия была далека
от сытости. И тем не менее русское войско сохранило и порядок, и
дисциплину, и боевой дух.
Голод и всякие лишения били русских солдат сильнее, чем наполеоновские пули
и картечь. "Причины же умножения в армии больных должно искать в недостатке
хорошей пищи и теплой одежды. До сих пор большая часть солдат носит летние
панталоны, и у многих шинели сделались столь ветхи, что не могут защищать
их от сырой и холодной погоды", - доносил 12/24 сентября главноуправляющий
медицинской части в армии Вилье Аракчееву[17]. А вообще говоря, Вилье был
очень склонен к казенному оптимизму.
5
28 августа Наполеон с гвардией вошел в село Семлево. На другой день корпус
Даву и кавалерия Мюрата двинулись на Вязьму. Жара стояла нестерпимая;
солдаты французской армии буквально дрались за глоток мутной воды из
болота. Русский арьергард под начальством Коновницына поджег все склады
провианта в Вязьме. Когда французский авангард подходил к Вязьме, весь
город пылал, охваченный пожарами со всех концов. Русский арьергард с боем
отступал от Вязьмы. Французы, почти ничего не найдя в сгоревшей Вязьме,
разыскали в окрестностях несколько богатых барских усадеб, но там все уже
было расхватано казаками, неустанно рыскавшими вокруг русской армии и
недалеко от французского авангарда. Со времени выхода из Литвы и вступления
в чисто русские губернии добывание продуктов, фуражировки по деревням
делались для французов все труднее и труднее. Крестьяне не желали входить
ни в какие мирные переговоры и торговые сделки с французами. Они убегали в
леса, пряча или сжигая продукты. А после Смоленска это явление стало
принимать прямо грозные для "великой армии" размеры.
В Гжатске, за четыре дня до Бородина, Наполеон приказывал маршалу Бертье,
своему начальнику штаба: "Напишите генералам, командующим корпусами армии,
что мы ежедневно теряем много людей вследствие недостаточного порядка в
способе добывания провианта. Необходимо, чтобы они согласовали с
начальниками разных частей меры, которые нужно принять, чтобы положить
предел положению вещей, угрожающему армии гибелью; число пленных, которых
забирает неприятель, простирается до нескольких сотен ежедневно; нужно под
страхом самых суровых наказаний запретить солдатам удаляться". Император
приказывает, отправляя фуражиров, давать им "достаточную охрану против
казаков и крестьян" [18].
Войдя в Гжатск, Наполеон приказал 2 сентября в три часа дня сделать
всеобщую перекличку боевых сил, находившихся в Гжатске и в непосредственной
близости. Оказалось 103 тысячи пехоты, 30 тысяч кавалерии и 587 орудий. Но
еще продолжали подходить отставшие части.
В Гжатске Наполеон пишет Марии-Луизе, отвечая, очевидно, на ее письмо о
рисунках Дэнона (к истории наполеоновских войн): "Я доволен, что рисунки
Дэнона о моих кампаниях тебя развлекают. Ты находишь, что я подвергался
многочисленным опасностям. Вот уже девятнадцать лет, как я веду войны, и я
дал много сражений и проводил много осад в Европе, в Азии, в Африке. Я
поспешу кончить эту войну, чтобы поскорей тебя увидеть..." [19]
Пробыв в Гжатске 2 и 3 сентября, император выступил с гвардией из Гжатска
4-го числа в час ночи.
Наполеон шел ускоренным маршем, очень тесня арьергард Кутузова, явно желая
либо принудить нового главнокомандующего к генеральной битве, либо на
плечах русской отступающей армии войти в Москву. Наполеон шел за Кутузовым,
непрерывно встречая жестокое сопротивление русского арьергарда.
Уже на другой день после приезда своего к армии в Царево-Займище Кутузов
приказал, к общему удивлению, отступать. Тяжелое это было отступление.
Арьергардом командовал генерал Коновницын, на него непрерывно наседали
большие кавалерийские силы французов. Но 2 сентября драгунам и казакам
удалось отбросить баварскую кавалерию напиравшую на Коновницына, и это
улучшило положение, по крайней мере, на сутки.
Кутузов с Барклаем и Багратионом, прикрываемый удачным и упорным
сопротивлением Коновницына, подошел 3 сентября к Колоцкому монастырю и тут
начал укрепляться. Он поручил обследование позиции полковнику Толю.
Позиция, выбранная по повелению Кутузова полковником Толем для битвы, была
вынужденной позицией по той простои причине, что Наполеон с главными силами
уже не выпускал в сущности из своего кругозора арьергарда кутузовской армии
и Коновницын должен был отступать с почти непрерывным боем. Другими
словами, Кутузов должен был или ускорить темп отступления и бросить
Коновницына совсем на произвол судьбы, хотя и тогда Наполеон, разгромив
вконец Коновницына, все-таки погнался бы, тоже ускорив темп марша, за
Кутузовым, нагнал бы его где-нибудь около Можайска или восточнее Можайска и
все равно заставил бы принять бой; или Кутузов должен был сделать то, что
он сделал: остановиться около Колоцкого монастыря, укрепить позицию, какая
тут случилась, вобрать в свои главные силы, в свою остановившуюся армию
весь теснимый французами арьергард Коновницына и уж тут ждать Наполеона.
Эта позиция имела свои и выгодные и невыгодные стороны. Некоторые из
военных историков и прямых участников и очевидцев Бородинского боя
утверждают, что она была совсем плоха, но пришлось ее принять[20]. Они явно
сгущают краски.
Итак, Наполеон шел за Коновницыным, не выпуская его из почти непрерывного
