вперед сквозь вспыхивающие костры, при шуме трескающихся сводов, при шуме
от падения горящих бревен и раскаленных железных крыш, обрушивавшихся
вокруг него. Эти обломки затрудняли его шаги... Мы шли по огненной земле,
между двумя стенами из огня. Пронизывающий жар жег нам глаза, которые,
однако, приходилось держать открытыми и устремленными на опасность.
Удушающий воздух, пепел с искрами, языки пламени жгли вдыхаемый нами
воздух, дыханье наше становилось прерывистым, сухим, коротким, и мы уже
почти задыхались от дыма..." Наполеона и его свиту спасли случайно
встретившиеся солдаты, мародерствовавшие поблизости.
Император переселился в Петровский замок. Еще двое суток, 17-го и 18-го,
бушевал пожар, уничтоживший около трех четвертей города. Пожары
продолжались, и собственно редкий день пребывания французов в Москве
обходился совсем без пожара. Но это уже нисколько не походило на тот
грандиозный огненный океан, в который превратили Москву великие пожары 14 -
18 сентября, раздувавшиеся неистовой бурей несколько дней и ночей сряду.
Наполеон все время был в самом мрачном состоянии духа. "Это предвещает нам
большие несчастья", - сказал он, глядя на развалины и дымящийся мусор, в
который обратились самые богатые части города. И не только в неожиданном
исчезновении завоеванной добычи было дело. Император ясно понял, что теперь
заключить мир с Александром будет еще труднее, чем было до сих пор. Он еще
не знал тогда, что мир с Россией для него не только труден, но невозможен,
и что война, которую он считал со взятием Москвы оконченной, для русского
народа после гибели Москвы только еще начинается.
Величайший английский поэт был потрясен пожаром Москвы и на всю жизнь
сохранил это первое впечатление. Обращаясь к Наполеону, Байрон писал: "Вот
башни полудикие Москвы перед тобой в венцах из злата горят на солнце... Но
увы! то солнце твоего заката!"
Сам Наполеон уже в конце жизни в беседе с доктором О'Мира говорил о пожаре
Москвы, о том, как громадные валы крутящегося пламени, как волны
разъяренного огненного океана то вздымались к пылавшему небу, то снова
низвергались вниз. Но он не сразу оценил все результаты этой катастрофы, не
предугадал далеких еще пока последствий своего кровавого нашествия на
Россию, не предвидел, что пылающая Москва подожжет всю порабощенную и
раздавленную им Европу.
Свита и части армии, которые вышли во время пожара к Петровскому дворцу,
целыми часами глядели на пылавшую Москву. "Это было устрашающее зрелище, -
говорит очевидец-француз, - этот пылающий город. Ночью видна была линия
огня, больше чем в милю длиною. Казалось, это - вулкан со многими
кратерами. В течение трех дней, пока продолжался пожар, мы оставались в
Петровском дворце. На четвертый день мы вернулись в город и увидели там
только развалины и пепел. Кремль сохранился..."
В эти дни и в ближайшие шел повальный грабеж домов и лавок. Не было
возможности удержать солдат, и немало их сгорело и задохнулось, - не все
успевали выбежать вовремя из горевших зданий. Но все-таки некоторые склады
муки и иного продовольствия уцелели. Французов поражала роскошь внутреннего
убранства многих домов, исключительной работы мебель, которую они нашли в
немногих, случайно уцелевших от пожара барских особняках. "Очень печально
теперь проходить по улицам, заваленным обломками, и притом не видеть ни
одного жителя", - пишет этот очевидец [25].
Вот показание одного из оставшихся в Москве от 30 сентября: "Опустошение и
пожары продолжаются... Своевольства столь велики, что были наказываемые, но
теперь сам Себастиани приносящим жалобы признается, что он не в силах их
удержать. Все французы ежедневно пьяны после обеда, и жители их убивают,
тогда их зарывают ночью. Но число сих жертв невелико... Французы опечалены
и ожесточены, что не требуют у них мира, как Наполеон обещал при занятии
Москвы, а потому разорением и грабежами думают к миру их понудить... У
жителей отнимают рубашки и сапоги, мучат их разными работами, не кормя.
Иногда они умирают от голода и усталости. Удивительно, что у самих
французов бегут ежедневно по сто и более солдат, за ними нет никакого
присмотра, и они не слушают начальников. Ежедневно расстреливают их за
неповиновение".
Расстрелы поджигателей, или, вернее, тех, кого угодно было счесть
поджигателями, начались уже на второй день пожаров, а 24 сентября 1812 г. в
доме князя Долгорукова начал действовать военно-полевой суд под
председательством генерала Мишеля, командира 1-го гренадерского полка
гвардии. Назывался этот военно-полевой суд военной комиссией. На первый раз
судили 26 человек, из коих расстреляли 10, а относительно прочих 16 сделано
любопытнейшее в своем роде постановление: "Военная комиссия, уважив, что
они не довольно изобличены, осуждает их к тюремному заключению". Первые 10
были столь же "не довольно изобличены", и почему сделано было такое
отличие, непонятно. Судились кузнецы, портные, маляры ("живописцы"), лакеи,
солдаты. Из лиц других классов - пономарь Классианов, поручик Московского
полка Игнатьев (расстрелян). Расстрелы продолжались и в следующие дни.
Происходили очень часто и простые убийства, производимые
солдатами-грабителями под предлогом самозащиты при сопротивлении арестуемых
"поджигателей". Сам Наполеон признает (как увидим дальше) в своем письме к
Александру, писанном 20 сентября, что он успел уже расстрелять 400
"поджигателей". Вот иллюстрация с натуры: "По улицам много валяется мертвых
лошадей и людей, па Тверском бульваре много есть повешенных и расстрелянных
разных людей с надписью: "зажигатели Москвы"" [26].
Наполеону доносили о неистовых грабежах, которыми занималась его армия,
особенно баварцы, вестфальцы, итальянцы. Он знал, что и в чисто французских
частях немало людей занимается грабежом. Что вместо зимних квартир, которые
он обещал своей армии, перед нею обгорелые остатки большого города,
дымящееся пожарище - это ему тоже было уже ясно. Как в Европе отнесутся к
пожару Москвы? Как посмотрят там на эту удачу русских, вырвавших у
императора буквально из рук его добычу?
Письмо Наполеона к императрице Марии-Луизе, как всегда, "стилизует"
событие. Вот это письмо, написанное 18 сентября; оно писалось среди
бушующего пожара. Великий город горит, как необъятный костер. "Мой друг, я
тебе писал из Москвы. Я не имел понятия об этом городе. Он заключал в себе
пятьсот таких же прекрасных дворцов, как Елисейский дворец, меблированных
на французский лад с невероятной роскошью, несколько императорских дворцов,
казармы, великолепные госпитали. Все это исчезло, огонь пожирает это вот
уже четыре дня. Так как все небольшие дома граждан деревянные, то они
загораются, как спички. Губернатор и сами русские в ярости за свое
поражение зажгли этот прекрасный город. Двести тысяч обитателей в отчаянии,
на улице, в несчастье. Однако для армии остается достаточно, и армия нашла
тут много всякого рода богатств, так как в этом беспорядке все подвергается
разграблению. Для России эта потеря огромна, ее торговля испытает от этого
большое потрясение. Эти негодяи довели свою предосторожность до того, что
увезли или уничтожили пожарные насосы" [27]. И в этот же день император
приписывает в 8 часов вечера: "Осталась только треть домов. Солдат нашел
достаточно провизии и товаров, у него есть припасы, значительное количество
французской водки". Этот искусственный оптимизм с постоянным повторением
"мои дела хороши" был рассчитан для парижского двора и для Европы.
Император знал очень хорошо со времени пожара и гибели Москвы, что дела его
вовсе не идут так, как он рассчитывал и рекламировал теперь перед Европой.
Мир! Немедленный мир с Александром - вот что становится для Наполеона
первой и главнейшей целью после московского пожара. И тут-то ждала его
наиболее роковая неудача всей его исторической карьеры.
5
Около 11 сентября по Петербургу прокатились первые слухи о Бородине, об
одержанной Кутузовым "большой победе". Счастливое известие, пришедшее как
раз к царским именинам, держало двор и всю столицу в радостном возбуждении
около двух дней. Но вскоре явился курьер, посланный Ростопчиным к царю 13
сентября с извещением о сдаче Москвы, а через три дня явился курьер с
коротеньким извещением и от самого Кутузова. Уже никаких сомнений в том,
что роковое событие произошло, не могло остаться.
Только 16 сентября, т. е. через девять дней после Бородинского боя и через
два дня после вступления неприятеля в столицу, Кутузов послал Александру
извещение об этом. Он объясняет оставление Москвы ослаблением армии после
Бородина. "Осмеливаюсь всеподданнейше донести вам, всемилостивейший
государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России"
[28].
После этого лаконического письма фельдмаршал умолк.
С 16 вплоть до 29 сентября, 13 дней, Кутузов ни строки не написал
Александру, и тот, "не скрывая своего беспокойства и уныния в
с.-петербургской столице", особым письмом настойчиво просил фельдмаршала
писать через каждые двое суток[29]. Правда, за эти дни молчания Кутузов дал
возможность царю услышать устный доклад.
С подробными известиями об оставлении Москвы Кутузов послал в Петербург к
Александру некоего полковника Мишо, француза и сардинского дворянина,
поступившего на русскую службу после того, как Сардинское королевство было
завоевано Бонапартом. Мишо 20 сентября 1812 г. явился к Александру и тут
имел с ним разговор, который сам он изложил спустя семь лет, в 1819 г.,
Михайловскому-Данилевскому, получившему тогда поручение написать историю
войны 1812 г. и собиравшему материалы. Излагает Мишо свою беседу в том
слащаво-верноподданническом стиле, в котором тогда принято было говорить об
Александре, и даже наименование ему дает, какое следовало по установленному
казенному образцу: "Наш ангел". Читая показание Мишо об этом разговоре,
следует, конечно, делать поправку и на царедворчески умильные украшения
стиля, и на выдумки с целью выставить собственное свое остроумие и
находчивость, и даже просто на забывчивость: за такие семь лет, как от 1812
до 1819 г., многое позволительно было помнить не в совершенной точности.
"Вы мне привезли печальные известия, полковник?" - "К несчастью, очень
печальные: оставление Москвы". - "Как? Мы проиграли битву? Или мою древнюю
столицу сдали без сражения?" - "Государь, так как окрестности Москвы, к
несчастью, не представляют никакой позиции, на которой можно было бы
рискнуть дать сражение с силами, меньшими, чем у противника, фельдмаршал
Кутузов счел лучшим сохранить для вашего величества армию, потеря которой,
не приведя к спасению Москвы, могла бы иметь самые большие последствия..."
- "Вошел ли неприятель в город?" - "Да, государь, и город теперь превращен
в пепел, я оставил его весь в пламени". При этих словах, пишет Мишо, слезы
потекли из глаз царя. Дальше Александр спросил, в каком настроении армия,
как повлияло на ее дух оставление Москвы. И здесь Мишо в качестве истинного
француза старого режима, придворного каламбуриста и остряка пишет о том
затейливом обороте фразы, который он будто бы пустил в ход в ответ на
вопрос Александра о духе русской армии. На самом деле все это, конечно,
выдумано через семь лет, на досуге. Посмел ли бы маленький человек,
эмигрант-полковник, прикармливаемый в России, да еще в такой трагический
момент, когда царь перед ним плачет, вдруг начинать ни с того, ни с сего
какие-то словесные выверты и прибегать к юмористическим загадкам!
"Государь, - будто бы сказал Мишо, - позволите ли говорить с вами
откровенно, как честный военный?" - "Я всегда этого требую, а в эту минуту
особенно. Я вас прошу, ничего от меня не скрывайте, говорите откровенно!" -
"Государь, мое сердце исходит кровью, но я должен перед вами признать, что
я оставил всю армию от начальника до последнего солдата в ужасающем страхе,
в испуге..." - "Что вы мне говорите, Мишо?
Как? Откуда может родиться этот страх? Мои русские впали в уныние
