гают меня на каждом шагу.
Мне чудятся голоса:
"...Босоножку и мовешку надо сперва-
наперво удивить - вот как надо за нее
браться. А ты не знал? Удивить ее надо до
восхищения, до пронзения, до стыда, что в
такую чернявку, как она, такой барин влю-
бился. Истинно славно, что всегда есть и
будут хамы да баре на свете, всегда тогда
будет и такая поломоечка, и всегда ее гос-
подин, а ведь того только и надо для счастья
жизни! .."
Слова размеренные, редкие, то неесте-
ственно растягиваются во времени, то ста-
новятся отчетливыми и неприятными...
"...Постой, слушай, Алешка, я твою мать
покойницу все удивлял, только в другом
выходило роде. Никогда, бывало, ее не ла-
скаю, а вдруг, как минутка-то наступит, вдруг
перед ней так весь и рассыплюсь, на ко-
ленях ползаю, ножки целую и доведу ее, все-
гда помню это вот как сейчас, - до этакого
маленького такого смешка, рассыпчатого,
звонкого, негромкого, нервного, особенно-
го. У ней только он и был..."
Трудно отделить в своей памяти, что ты
пережил, что сочинил, а что прочел в кни-
гах, и поэтому, когда я вдруг слышу хрип-
лый и скверный голос старика Карамазова,
я уже не могу отличить, что именно я вспо-
минаю - выдуманное, прочитанное или
подслушанное.
"...Знаю, бывало, что так у нее всегда
болезнь начиналась, что завтра уж она кли-
38
кушей выкликивать начнет, и
что смешок этот теперешний,
маленький, никакого востор-
га не означает, ну, да ведь
ложь и обман, да восторг. Вот
оно что значит, свою черточ-
ку во всем уметь находить! ..
Но, вот тебе Бог, Алеша, не
обижал я никогда мою кли-
кушечку! Раз только разве
один, еще в первый год: мо-
лилась уж тогда она очень,
особенно богородичные пра-
здники наблюдала, и меня
тогда от себя в кабинет гна-
ла. Думаю, дай-ка выбью из
нее я эту мистику! "Видишь,
говорю, видишь вот твой об-
раз, вот он, вот я его сниму:
смотри-ка, ты его, за чудо-
творный считаешь, а я вот
сейчас на него при тебе плю-
ну, и мне ничего за это не
будет! ..* Как она увидела,
Господи, думаю: убьет она
меня теперь, а она только
вскочила, всплеснула руками,
потом вдруг закрыла руками
лицо, вся затряслась и пала
на пол... так и опустилась...
"Алеша, Алеша! Что с тобой,
что с тобой!"
Она вдруг начинает пла-
кать во сне, как будто слы -
шит то, что слышу я. Сначала
беззвучно, а потом взахлеб, сотрясаясь всем
телом, и, вскочив на кровати, горько и от-
чаянно рыдает, придерживая себя то за
щеки, то за горло, чтобы было легче ды-
шать. Затем она просыпается.
- Какой я сон видела! Ой, я видела такой
плохой сон!
Я успокаиваю ее, с трудом засыпаю и
тоже вижу сон.
Будто я сижу перед большим зеркалом,
рама которого растворяется в темноте, не-
заметно переходит в бревенчатые стены...
Лица своего я не вижу. А сердце мое полно
тоски и страха перед совершившейся непо-
правимой бедой.
Зачем я это сделал, для чего, зачем так
бессмысленно и бездарно я разрушил то,
ради чего жил, не испытывая ни горя, ни
угрызения совести? Кто требовал от меня
этого, кто попустительствовал этому? Для
чего это? Зачем эта беда?
Пространство, отраженное в зеркале,
освещено свечным светом. Я поднимаю го-
лову и вижу в теплом золотистом стекле
чужое лицо. Молодое, красивое в своей на-
глой и прямодушной глупости, с присталь-
ными светлыми глазами и расширенными
зрачками. Оглянувшись, я вижу в стороне
того, другого, того, с кем я поменялся сво-
им лицом. Он стоит, спокойно прислонив-
шись плечом к стене, и не глядит в мою сто-
рону. Он рассматривает свои руки, затем
слюнявит палец и пытается оттереть чем-то
испачканную ладонь. И у него мое лицо.
Зачем я это сделал?! Теперь уже ведь
ничего не вернешь! Уже поздно, слишком
поздно! Пусть мое, то есть теперь уже его
лицо, не так уж и красиво, немолодо, асим-
метрично, но все же это мое лицо. И не та-
кое уже оно глупое, даже наоборот, скорее
оно умное, это старое, перепроданное и
ненавистное мне лицо.
Зачем я это сделал? Зачем?
Когда я проснулся, было уже светло. В
горнице никого не было, только хозяйка за
стеной громыхала ухватами.
- Слышь, милый, я в церкву пошла, спе-
шу, а покушать здесь под полотенцем. Мух
чего-то нынче... Блинов спекла, ты кушай, а
то твои все уж на работу. побежали к речке.
- Это по какому же поводу блины-то? -
спросил я.
- Дык ведь сегодня шестое по-старому.
Преображение. Слыхал про праздники-то?
Кого Вы больше любите? Своих вну-
ков или детей, когда они были деть-
ми?
До того, как у Вас родился пер-
вый ребенок, Вы любили детей? И хо-
тели их иметь?
Был ли в Вашей жизни такой чело-
век, с которым Вам хотелось бы сой-
тись ближе, но по тем или иным при-
чинам этого не произошло? Кто он -
мужчина или женщина?
Хочется ли Вам прожить жизнь за-
ново? И так ли Вы ее прожили? Не
жалеете ли Вы о поступках, которые
определили дальнейшую Вашу жизнь?
Скажите, пожалуйста, Вы часто
вспоминаете о своей матери? Или об
отце? И вообще о своем детстве?
Если бы, как в сказке, исполни-
лись три Ваших желания, чего бы Вы
попросили? А для себя?
Что Вы помните о войне в Испа-
нии?
Они говорили одновременно, так что
трудно было разобрать отдельные слова.
Было это летом, в открытом кафе на пере-
крестке Столешникова переулка и Петров-
ки. Четверо мужчин и одна женщина- ис-
панцы.
Среди водоворота летней толпы, жары,
приезжих, атакующих магазины, в углу ма-
ленькой площади под тентом сидели соро-
калетние люди в темных костюмах. Перед
ними стояла начатая бутылка красного вина
и маслины. Двое мужчин, перебивая друг
друга, рассказывали о своей недавней по-
ездке в Испанию.
- Мы с ним поспорили... Я ведь точно
помню - здесь была католическая школа, а
напротив дом тети Анхели. Я же помню...
- Ты говорил, что справа был гараж... А
там нет никакого гаража.
- Мы входим... четырнадцать ступеней
налево. Почему-то их шестнадцать.
- Открывают совсем незнакомые люди.
- Хулио, это же ее племянник! Она сов-
сем слепая стала, не может жить одна. Бог
мой, она узнала меня! Понимаете, она узна-
ла меня. По голосу. А как можно узнать по
голосу, я уезжал - мне было двенадцать лет.
- Знаете, равиоли, это оказывается вро-
де наших пельменей...
- Дяди Алонсо уже нет... Игнасио умер в
прошлом году... О, вы бы посмотрели на
моих внуков! Да, да, внуки. У меня был дво-
юродный брат, он теперь работает в Гам-
бурге, он гораздо старше меня, так у него
уже внуки, значит они и мне тоже внуки...
Бернардико... Томас...
- Обычный свет, знаешь, в проеме улиц,
39
он совсем другой. Лимонный какой-то... У
меня в Бильбао никого не осталось, вы же
знаете... Один дедушка - боже мой, у него
табачная лавка, так он смотрит на меня, как
на нищего. Сам звал и сам же боится напи-
сать на меня завещание. Вы бы посмотрели
на него - это просто разбойник. Хотя ему
уже девяносто лет. А старухи так и сидят
перед дверями на табуретках. Единственное
ласковое слово в нашем доме я услыхал от
старухи Аррилагой. "Вы будете похожи на
свою мамашу, располнеете к сорока го-
дам..." А мне уже сорок шесть.
- Нет, сейчас живут лучше. В общем,
неплохо... туристы, немцы западные, аме-
риканцы. Ты ведь знаешь, мы видели Гоме-
са, футболист, у него машина. Но я бы не
смог так жить... Он подает мячи на трени-
ровках, вроде как у нас мальчишки на "Ди-
намо"...
- А вино... Разве это вино!.. Это Мыти-
щинский плодоовощной комбинат. В Сан-
Себастьяне в каждом кафе написано: "О
политике не говорите, а когда уходите, пла-
тите..." Да, конечно, говорят... Видел, ви-
дел Долину Павших. Крест в полтораста ме-
тров... Грандиозно выглядит. А в соборе, под
мозаикой восемьдесят тысяч...
- Восемьдесят пять...
- Восемьдесят пять тысяч республикан-
цев.
- Там же не только республиканцы, но и
мятежники, франкисты. Это вообще
памятник гражданской войне.
- Но строили его политзаключенные. Как
рабы. Девятнадцать лет строили...
- А Матео по-прежнему пишет там стихи
для листовок. Говорят, он в подполье.
- Странное ощущение в первое утро. Еще
не открыл глаза, а в уши лезет испанская
речь. Только испанская... Все окна открыты,
базарный день... И голоса, голоса... Так
медленно, не торопясь, они идут на базар.
Я уткнулся в подушку, чтобы не слышать,
как будто ничего не было. Мне девятнад-
цать лет, мать пошла на базар за зеленью...
Женщина с распущенными волосами рез-
ко встала, отвернулась, замерла на секунду
40
и бросилась прочь из кафе. Один из мужчин
побежал за ней.
- Лючия, Лючия! - кричал он, не обра-
щая внимания на оборачивающихся людей.
- Что с тобой?.. Ну, перестань, перестань.
Ты думаешь, мне не хочется зареветь? Лю-
чия!
Женщина уткнулась лицом в его плечо.
Он был небольшого роста, лысоватый, и она
рослая и красивая женщина.
- Мы не могли бы жить там, - продол-
жал он. - Это уже другое. Это, в общем-то,
воспоминание... Ну давай поговорим, ска-
жи что-нибудь, только не плачь... У нас дети,
которых ничего не связывает с Испанией.
Но мы здесь свободные люди, мы давали с
тобой клятву, тогда, детьми... Помнишь?..
Что мы вернемся.
- Когда, когда? - смогла только выгово-
рить Лючия.
- Ну хорошо, уезжай тогда в Мадрид, -
вдруг закричал он. - Уезжай! Куда ты пош-
ла?
Лючия решительно двинулась к очереди,
ожидающей открытия мехового магазина.
- Куда ты мчишься как угорелая?
- Я заняла очередь. У Алонсо нет зим-
ней шапки. Говорили, будут после обеда...
Некоторое время они стояли в толпе
молча, потом Лючия тихо сказала, отвернув-
шись:
- Не могу... И уехать не могу, и...
- Но мы же поклялись... поклялись вер-
нуться в Мадрид... В наш Мадрид... В наш...
Он произносил эти слова, как заклина-
ние, не обращаясь ни к кому, кроме себя.
Они звучали и как вопрос, и как суть смыс-
ла всей их жизни.
Не торопясь разворачивался к Одесско-
му причалу теплоход "Орджоникидзе", ис-
панские пионеры облепили поручни, окна,
надстройки корабля. Марш интербригад зву-
чал и на палубе, и на пристани. Никогда не
затихающий марш...
И снова я иду мимо разрушенной бань-
ки, мимо редких деревьев по Завражью. Все
так же, как и всегда, когда мне снится мое
возвращение. Но теперь я не один. Со мной
моя мать. Мы медленно идем вдоль старых
заборов, по знакомым мне с детства тро-
пинкам. Вот и роща, в которой стоял дом.
Но дома нет. Верхушки берез торчат из
воды, затопившей все вокруг: и церковь, и
флигель за домом моего детства, и сам дом.
Я раздеваюсь и прыгаю в воду. Мутный
сумеречный свет опускается на неровное
травянистое дно. Мои глаза привыкают к
этой полумгле, и я постепенно начинаю раз-
личать в почти непрозрачной воде очерта-
ния знакомых предметов: стволы берез, бе-
леющих рядом с развалившимся забором,
угол церкви, ее покосившийся купол без
креста. А вот и дом...
Черные провалы окон, сорванная дверь,
висящая на одной петле, рассыпавшаяся
труба, кирпичи, лежащие на ободранной
крыше. Я поднимаю голову и ищу поблес-
кивающую поверхность воды и сквозь нее -
тусклое сияние неяркого солнца. Надо мной
проплывает дно лодки.
Я развожу руками, отталкиваюсь от по-
давшейся под ногами проржавевшей кры-
ши и всплываю на поверхность. В лодке си-
дит моя мать и смотрит на меня. И у нас
обоих такое чувство, словно мы обмануты в
самых своих верных и светлых надеждах.
Неторопливая, трепетная радость возвраще-
ния медленно, словно кровь у смертельно
раненного, вытекает из нашего сердца, ус-
тупая место горькой и тоскливой опустошен-
ности.
До нас долетает низкий и хриплый гудок
парохода...
Не стоило приезжать сюда. Никогда не
возвращайтесь на развалины - будь то го-
род, дом, где ты родился, или человек, с
которым ты расстался. Когда построили Куй-
бышевскую ГЭС, Волга поднялась, и Завра-
жье ушло навсегда под воду...
Помните ли Вы свой самый счаст-
ливый день? Расскажите о нем, пожа-
луйста, А самый печальный или стран-
ный?
Какова, по-вашему, цель искусст-
ва?
42
Какое Ваше самое любимое дерево?
Почему?
Каким бы Вы хотели видеть своего
сына? Вы желали бы ему другой судь-
