комнате, обсуждали, что и как будем
снимать сегодня. Бедный редактор
Нина Скуйбина, которая была служа-
щей на студии, а не как мы - воль-
ные художники! - ходила за мной,
просила: "Ну хоть какие-нибудь лис-
точки", - а я отвечал: "У меня их про-
сто нет". Андрей с лоскутками и об-
рывками записей убегал на съемоч-
ную площадку - по ним он снимал.
У него было замечательное твор-
ческое окружение, люди, которые ра-
ботали с ним, - оператор Рерберг,
художник Двигубский, композитор
Артемьев. Приведу только один при-
мер, как мы работали над сценой по-
жара. Дети пьют молоко, мать разго-
варивает с посторонним мужчиной,
а тут загорелось сено, горит ток, по-
жар... Период написания режиссер-
ского сценария, - мы сидим в мас
терской Двигубского и рассуждаем:
"А что же у нас за окном? Вон там, вдали,
стог сена, на переднем плане - окно, а здесь
огород... Что в огороде?" Четыре взрослых
человека совершенно серьезно думают - что
же там, в огороде? Застряли на двое суток,
дальше не двигаемся. Вдруг Коля Двигуб-
ский говорит: "Там цветет картошка". У нас
наступает приступ ясности: вот этот цветок
- желто-фиолетовый цвет картофеля! - дает
ту плотность, которой насыщена вся карти-
на. В ней, действительно, нет ничего слу-
чайного, все обдумывалось до мелочей.
Положение у нас было сложное, даже
трагическое, потому что все было отснято,
а картина не складывалась. Пропущены сро-
ки, группа не получает премии... Но Андрей
придумал такую вещь, - он был педант, -
сделал тканевую кассу с кармашками, как в
школе делается касса для букв, и разложил
по кармашкам карточки с названиями эпи-
зодов - "типография", "продажа сережек",
"испанцы", "глухонемой" и т. д. Мы занима-
лись пасьянсом, раскладывая и переклады-
вая эти карточки, и каждый раз два-три эпи-
зода оказывались лишними. Естественная
последовательность не складывалась, одно
не вытекало из другого. Так мы провели
месяц - 20 дней это уж точно. И вдруг, за-
горевшись от идеи вынести эпизод глухо-
немого в пролог, мы кинулись к нашей кас-
се и, вырывая друг у друга карточки, стали
судорожно, нервно рассовывать их по кар-
машкам - и вся картина легла. Я никогда
так явственно не ощущал, что форма дейст-
вительно существует. Попробуй переставить
эпизоды иначе - фильма не было бы.
К нашей картине не знали, как отно-
ситься. Мы показали ее В. Шкловскому, П.
Капице, П. Нилину, Ю. Бондареву, Ч. Айтма-
тову. И, наконец, Д. Шостаковичу. Он не мог
ходить, и мы организовали просмотр в та-
ком зале, куда можно было почти въехать
на машине. Этим людям картина нравилась.
Реакция Кинокомитета была неожиданная,
даже смешная. После просмотра у Ф. Т.
Ермаша наступила тишина, была длинная
пауза. "Киноминистр" громко хлопнул себя
по ноге и сказал: "У нас, конечно, есть сво-
бода творчества! Но не до такой же степе-
ни!" Поправок не было, но слова Ермаша
решили судьбу картины. Ее показывали толь-
ко в нескольких кинотеатрах, и там всегда
была огромная очередь.
Ермаш обещал послать картину в Канн,
дал слово, но не послал. Потом был Мос-
ковский фестиваль, и ее снова не выстави-
ли. Но государство заработало на ней со-
лидное количество денег: когда, по слухам,
опросили Ермаша: "Что делать с этой кар-
тиной?", - он ответил: "Ну заломите какую-
нибудь цену, на которую не согласятся, в
два-три раза большую, чем обычно". Запад-
ники согласились на назначенную цену и
купили ее так хитро, что она обошла боль-
шое количество стран. Андрей был поражен,
увидев бесконечную очередь на Елисейских
полях на просмотр фильма "Зеркало"... Что-
бы в течение двух недель на Елисейских
полях стояла очередь за чем-нибудь - не-
вероятно! Она получила национальную пре-
мию Италии, как лучший иностранный фильм
года, премию Донателло в 1980 году...
Последняя наша встреча с Андреем была
в Италии, - три незабываемых дня в Риме...
С утра я приходил к нему, мы ездили к
итальянским кинематографистам, общались,
говорили, но не это было интересно Анд-
рею. Ему было важно, что мы будем делать
дальше. И незабываемый на всю оставшу-
юся жизнь день - шесть часов в соборе св.
Петра. Мы не смотрим на стены, на богатые
украшения, - вся эта пышная оперная жи-
вопись нас не волнует, - мы говорим и го-
ворим, о чем будем писать дальше, обме-
ниваемся мыслями, которых так много на-
копилось за годы разлуки. Сидим в кафе на
вилле Боргезе. Солнечный день, белые
стулья. Гуляем и говорим только о том, что
писать дальше... И теперь, когда я смотрю
"Грехопадение" ("Жертвоприношение*), -
мне очень трудно смотреть этот фильм! - я
вспоминаю все то, о чем мы говорили, чем
он делился со мной, а я, в свою очередь, с
ним тогда в Риме. Это дневник Андрея, днев-
ник его мыслей, будто с того света он отве-
чает мне...
Он попытался вернуть искусству нашего
времени достоинство подлинной культуры.
Он всегда говорил: "Хорошую вещь могу
сделать только на трех вещах - на крови,
культуре и истории". Культура и история
были разорваны временем Пролеткульта,
когда ушла одна и пришла другая интелли-
генция, пришло новое кино, построенное на
других принципах. Андрей был одним из
первых, кто попытался преодолеть разрыв,
и он сумел возвести мост. Ему, может быть,
было легче сделать это, потому что его отец
- большой поэт. Не случайно в "Зеркале"
рядом стихи Арсения Тарковского, письмо
Александра Пушкина Петру Чаадаеву о судь-
бе России, о ее великом предназначении,
фрагмент Куликовской битвы... И конечно,
война, которая гнала его всю жизнь - он
тяжело болел туберкулезом во время вой-
ны, лежал в санаториях, учился в лесной
школе... - и все-таки нагнала его: он умер
от рака легких.
Андрей - классический тип художника,
который пишет одну и ту же книгу. Он, как
никто другой, прекрасно понимал русскую
культуру. В картине "Зеркало" он возвраща-
ется в места, где он родился, где его корни,
его предки - земские врачи, и идет дальше
- к своим дворянским корням, и всегда с
таким достоинством! Андрей очень серьез-
но относился к творчеству. В этом я вижу
какое-то внутреннее ощущение если не мес-
сианства, то большой ответственности. По-
тому что никто из крупных художников не
сделал так много для подъема советского
кинематографа... Он создал наше кино, оп-
ределил значение кино в России как само-
стоятельного искусства - такого же вечно-
го, как вечны Театр, Литература, Живопись.
Он жил трудно, как очень немногие в исто-
рии искусства. И как никто другой, Андрей
Тарковский сделал мощную инъекцию не
только русской, хотя ей в первую очередь,
но и всей мировой культуре.
