и не мог ни двинуться, ни колыхнуться.
Стон - этот уставший за ночь крик, -
напоминая эхо, доносился с разных сторон
и, казалось, исходил не от людей.
- Пошла, - ткнул в морду низкой татар-
ской лошади русоголовый, очень молодой
парень в рассеченной поперек спины руба-
хе. - Лезет к чужим, не боится. Одурела,
небось, от вчерашнего.
32
- Будя болтать, ищи! - оборвал его, не
оборачиваясь, старый и нагнулся, чтобы от-
бросить тело мертвого ордынца, навалив-
шегося на грудь богато одетого дружинни-
ка.
- Димитрий Иоаннович! - неслось над
сумеречным полем. - Князь!
- Гляди! - показал старшой.
Из-под груды тел виднелся шитый сере-
бром белый пояс. Они молча растащили
убитых и, приподняв князя, положили его на
импровизированные носилки из копий, по-
крытых плащами. Подбежало еще трое.
Князя понесли на холм.
Парень, отстав от остальных, подошел к
берегу, не спеша снял шлем и, став на ко-
лени, зачерпнул воды из Дона. Но тут же с
отвращением выплеснул ее обратно. Вода
была темна от вчерашней битвы.
На холме под черным с серебряным ши-
тьем Спасом - княжеской хоругвью - стоял
Димитрий, поддерживаемый дружинника-
ми...
...По полю верхом не спеша ехал тата-
рин. Его лошадь в тишине предрассветной
мгла вдруг вскинулась от
внезапного звука рога, ша-
рахнулась в сторону и по-
неслась вдоль реки, навст-
речу встающему солнцу...
Татарин, давно уже
мертвый, убитый еще в
самом начале боя, начал
заваливаться на сторону,
и стало видно, что из спи-
ны у него торчит стрела,
Он рухнул на землю, а ло-
шадь, освободившись от
своего бессмысленного
груза, неслась и неслась
все дальше, в степь.
Уже не один, а десяток
рогов трубили над Кулико-
вым полем, призывая
всех, кто чувствовал себя
в живых, встать и идти под
знамя князя Димитрия.
Пора было возвращаться
домой.
Изменилась война -
теперь достаточно ма-
ленького осколка, прили-
пающего к телу жидкого
пламени напалма, радио-
активной пыли, чтобы
убить человека. В те вре-
мена война была прямо-
душнее и скорее напоми-
нала работу мясника. Но
разве цена человеческой
жизни стала с тех пор
ниже? Разве не за нашу
свободу и будущее бились
в отваге и смертной тоске эти мужчины и
парни, что делают сейчас свои первые шаги
на рассвете?
Как Вы относитесь к полетам в
космос?
Ваш внук учится в школе? Есть ли
у вас претензии к нему? Какие имен-
но?
Есть ли люди, которые сделали Вам
добро. Благодарны ли Вы им и за что
именно?
А есть ли люди, сделавшие добро
Вашим детям? Кто именно?
Какие качества Вы больше всего
цените в людях и почему? Какие ка-
чества осуждаете, но готовы про-
стить?
Как Вы относитесь к эгоизму?
Что Вы цените в современной мо-
лодежи?
Есть ли у Вас в характере стран-
ности, которые трудно объяснить?
Какие именно?
Самый смешной случай в Вашей жиз-
ни?
Почему Вы не назвали своего сына
другим именем? Было ли у Вас жела-
ние назвать его иначе?
Скажите, пожалуйста, у Вас были
33
какие-либо осложнения на работе?
Любите ли Вы Баха?
Мне часто снится этот сон. Он по-
вторяется почти буквально, разве что с са-
мыми несущественными вариациями. Про-
сто лишь дом, где я родился, я вижу по-
разному: и в солнце, и в пасмурную погоду,
и зимой, и летом...
Я привык к этому. И теперь, когда мне
снятся бревенчатые стены, потемневшие от
времени, и белые наличники, и полуоткры-
тая дверь с крыльца в темноту сеней, я уже
во сне знаю, что мне это только снится, и
непосильная радость возвращения на родину
омрачается ожиданием пробуждения. Но
когда я подхожу к крыльцу по шуршащей под
ногами листве, чувство реальной тоски по
возвращению побеждает, и пробуждение
всегда печально и неожиданно...
Какое качество Вы считаете глав-
ным в человеке? Или какое больше
всего цените?
Вам никогда не казалось, что у
Вас вызывают раздражение талантли-
вые люди? Вы хотели бы быть поэтес-
сой такого уровня, как Цветаева или
Ахматова? Кто из них Вам ближе?
Что Вы думаете о войне во Вьет-
наме?
Вам не кажется, что Вы не всегда
понимаете, какие вопросы волнуют
сегодняшнюю молодежь? Не кажется ли
Вам, что Вы отстали и Вас не волну-
ют проблемы, которые она ставит
перед собой?
Расскажите, пожалуйста, все, что
Вы помните о Завражье. Что это было
за место?
Было раннее холодное утро.
В эту первую послевоенную осень, пока
мать еще не устроилась на работу, она час-
то приходила сюда, на этот маленький, поч-
ти в самом центре города, рынок. Тогда
почему-то цветы не разрешали продавать
даже на рынках. Да и какие тогда были цве-
ты! Не то что сейчас, когда их везут с юга
вагонами и самолетами.
Перед воротами рынка, в узком переул-
ке, застроенном старыми, невысокими до-
34
мами, стояли женщины и продавали позд-
ние вялые астры и крашеный ковыль. Нельзя
сказать, чтобы торговля шла бойко - не то
было время.
Среди этих женщин, приехавших из-за
города, стояла и моя мать. В руках у нее
была корзинка, накрытая холстиной. Она
вынимала из нее аккуратно связанные бу-
кеты "овсюка" и так же, как остальные, жда-
ла покупателя. Я представляю, как она смо-
трела на людей, шедших на рынок. В ее гла-
зах был вызов, который должен был озна-
чать, что она-то здесь случайно, и нетерпе-
ливое желание как можно быстрее распро-
дать свой товар и уйти.
Пожилой человек с бородкой и в длин-
ном светлом пальто подошел к ней, взял
цветы и, почти виновато сунув ей деньги,
торопливо пошел дальше. Мать на секунду
опустила голову, спрятала деньги в карман
и вытащила из корзины следующий пучок.
Из ворот рынка вышел худой милицио-
нер и остановился, начальственно поглядев
по сторонам. Женщины с цветами броси-
лись за угол. Одна мать оставалась стоять
на прежнем месте, и весь вид ее говорил,
что вся эта паника, вызванная появлением
милиционера, ее не касается.
Она полезла в карман за папиросой, но
никак не могла найти спичек. Милиционер
подошел к ней, откинул холстину и, увидев
цветы, сказал хриплым голосом:
- А ну давай... Давайте отсюда...
- Пожалуйста...
Мать иронически усмехнулась, пожала
плечами и отошла в сторону. В этом ее дви-
жении было что-то и очень независимое, и
в то же время жалкое. Извинившись, она
прикурила у прохожего и глубоко затянулась.
Закашлялась. Надо было дождаться, пока
милиционер уйдет.
В вагоне было темно и стояла такая ду-
хота, что, несмотря на открытые окна, у меня
кружилась голова и перед глазами плавали
радужные круги. Мы с матерью стояли в
проходе, а Антонина Александровна с моей
сестрой сидели у окна, притиснутые огром-
ным человеком с потным лицом.
Поезд с грохотом проносился мимо за-
пыленных полустанков, пакгаузов и
дымящихся свалок, огороженных колючей
проволокой.
Потом пошли леса. Но даже это не при-
носило облегчения, и ваго-
ные сквозняки лишь усили-
вали во мне сосущую тош-
ноту. В вагоне кричали,
смеялись, пели. Сквозь шум
и грохот поезда было слыш-
но, как в дальнем конце ва-
гона кто-то с тупой настой-
тойчивостью терзал гармошку-
У меня потемнело в глазах,
и я почувствовал, что блед-
нею. В этот момент я слов-
но увидел себя со стороны
и поразился своему внезап-
запо позеленевшему лицу и
провалившимся щекам.
Мать вопросительно
взглянула на меня.
- Тошнит что-то... Я пой-
ду в тамбур... - пробормо-
тал я и стал протискиваться
по забитому проходу.
Мать двинулась за мной.
У меня тряслись колени,
ноги были как ватные, я ни-
чего не видел вокруг и из
последних сил рвался к спа-
сительной площадке. "Толь-
ко бы не упасть, - думал я.
- Только бы не упасть".
Потом я стоял на верх-
ней ступеньке подножки,
придерживаясь за поручень.
Мать сзади держала меня за
ремень.
Поезд мчался вдоль зе-
леного склона с выложенной
белым кирпичом надписью:
"Наше дело правое - мы
Победим".
Я подставлял лицо ветру и, стараясь глу-
боко дышать, понемногу приходил в себя.
- Чего ж это он? - услышал я позади
сочвственный женский голос. Мать что-то
ответила. Отдышавшись, я повернулся к ней
и попытался улыбнуться.
- Ничего, нам скоро выходить, - сказала
она.
- Ну-ка, на, выпей, - услышал я тот же
голос.
Пожилая женщина, одетая, несмотря на
жару в ватник и резиновые сапоги, накло-
нилась над большим бидоном и налила в
кршку молока. Я посмотрел на мать. Она
кивнула и отвернулась.
- Спасибо, - сказал я бабе в резиновых
сапогах и, стараясь не расплескать молоко,
принял из ее рук глубокую жестяную крыш-
ку. Пока я пил, она весело смотрела на меня.
Мать повернулась и пошла обратно в вагон.
- Мы сейчас... Я пойду за нашими...
Когда поезд ушел, мы долго стояли на
деревянной платформе и слушали, как за-
мирает вдали его грохот.
Потом наступила оглушительная тишина,
и в мои легкие ворвался пахнущий смолой
чистый кислород.
35
В поле было прохладно. На глинистой
дороге стояли глубокие желтые лужи. Солн-
це светило сквозь легкие прозрачные обла-
ка. В сухой траве тихонько посвистывал ве-
тер.
Мы бродили по неровному пару, изры-
тому кротовыми норами, и собирали "овсю-
ки" - метелочки, похожие на овес, коричне-
вого цвета и покрытые мягкими шелковис-
тыми ворсинками. Каждый раз, собрав не-
сколько небольших пышных букетиков, я, как
учила мать, перевязывал их длинными тра-
винками и складывал в корзину. Хоть я и
знал, для чего предназначаются эти "буке-
ты", я сказал матери, которая с охапкой "ов-
сюка" шла в мою сторону, время от време-
ни наклоняясь за особо красивыми эк-
земплярами:
- Ма, может, хватит... Ходим, ходим, со-
бираем, собираем... Ну их!..
- Ты что, устал? - не глядя на меня, спро-
сила мать.
- Надоело уж... Ну их!
- Ах тебе надоело? А мне не надоело...
- Не надоело - вот и собирай сама свои
"овсюги". Не буду я!
- Ах не будешь?
Мать изменилась в лице, на глазах ее
выступили слезы, и она наотмашь ударила
меня по лицу. Вспыхнув, я оглянулся.
Сестра ничего не заметила.
Тогда я пошел на самую середину поля...
Щека моя горела. Я поднял с земли палку
и, чтобы отвлечься, стал разрывать рыхлый
холмик над норой, чтобы проследить под-
земные ходы, вырытые кротом.
Издали я видел, как сестра, Антонина
Александровна и мать медленно ходили взад
и вперед, то и дело нагибаясь за этими
проклятыми "овсюками".
Вы когда-нибудь били своих де-
тей? Нет, конечно, я не говорю о
каширинских экзекуциях, но вот так,
когда люди не могут выдержать и дают
своим детям пощечину?
Расскажите, пожалуйста, без
всякой связи, о лучших днях в дет-
стве. Снятся ли Вам сейчас какие-
нибудь минуты того времени?
Вы не находите, что в каждом воз-
расте есть своя красота, неповто-
римость и что старость, например,
не так уж печальна, неинтересна и
36
безрадостна, если это старость силь-
ного и цельного человека?
Вы не считаете, что любовь - это
цель и высшая точка жизни, а все
остальное - это или подъем к этой
вершине, или спуск с нее?
Вы когда-нибудь рассказывали
кому-нибудь из своих детей о своей
любви? О том, что Вы называете лю-
бовью? С кем Вам легче разговари-
вать о таких вещах? С ними или с
чужими людьми?
Умеете ли Вы прощать? В больших
вещах или в малых? Легко ли Вы рас-
стаетесь с людьми?
Она спит на расшатанной кровати с под-
зором до самого пола. Лицо ее покрыто
веснушками, рыжие волосы сбиты на сто-
рону. Она часто дышит и время от времени
вздрагивает во сне. Руки ее спокойны и лег-
ки. В избе темно, но я уже давно не сплю, и
глаза мои привыкли к сумеречной дымной
темноте.
Мимо деревни, где мы живем, петляет
узенькая речушка, заросшая ольхой, и ту-
ман, поднимающийся над ней, сливается с
белым гречишным полем за низиной, по
которой она протекает.
За окнами ни звука. И тишина эта вызы-
вает тихое и радостное чувство. Лицо ее,
осунувшееся от забот, бледно, под глазами
морщинки, которые ее старят и делают без-
защитной и до боли дорогой. Темнота ле-
жит на ее лице, и кажется, что даже во сне
она прислушивается к враждебной тишине
чужого дома и несет свою тяжелую небла-
годарную судьбу - охраняет меня от опас-
ностей, которые, как ей кажется, подстере-
