- Бедуир здесь, ты знал? Я его видел, но не смог к нему протолкаться.
Я послал к нему сказать, что ближе к вечеру мы с ним поедем покататься. А
теперь оказывается, что мне нельзя.
- Мне очень жаль. Но у тебя еще будет много случаев поболтать с
Бедуиром, более благоприятных, чем сегодня.
- Да, уж хуже, чем сегодня, быть не может, клянусь небом и землею! Я
здесь просто задыхаюсь! Чего им всем от меня нужно, этой своре там, за
дверью?
- Чего большинству людей нужно от своего принца и будущего короля?
Тебе придется привыкнуть к этому.
- Похоже, что так. Вон даже за окном стражник.
- Знаю. Это я его там поставил. - И в ответ на его взгляд: - У тебя
есть враги, Артур. Разве я не доказал тебе?
- Неужели мне всегда так жить, в окружении? Прямо как пленник.
- Станешь признанным королем, будешь сам распоряжаться, как тебе
лучше. А до той поры ты должен находиться под охраной. Помни, что здесь мы
в военном лагере; по возвращении в столицу или в один из неприступных
королевских замков ты сможешь окружить себя приближенными по собственному
выбору. И будешь проводить сколько твоей душе угодно времени в обществе
Бедуира, или Кея, или кого ни пожелаешь. Обретешь свободу - до некоторой
степени, а большее уже невозможно. Ни тебе, ни мне нет дороги обратно в
Дикий лес, Эмрис. Та жизнь не вернется.
- Там было лучше, - сказал он, ласково посмотрел на меня и улыбнулся.
- Мерлин.
- Что?
Он хотел было сказать что-то, но передумал, только тряхнул головой и
другим тоном, отрывисто спросил:
- А сегодня на пиру? Ты будешь вблизи меня?
- В этом можешь не сомневаться.
- Король рассказал, как он будет представлять меня знати. Тебе
известно, что произойдет потом? Эти враги, о которых ты говорил...
- ...постараются помешать тому, чтобы собрание лордов признало тебя
наследником Утера.
Он подумал минуту. Спросил:
- Туда разрешается приходить вооруженным?
- Нет. Они попробуют прибегнуть к другому средству.
- Ты знаешь какому?
Я сказал:
- Отрицать отцовство короля в присутствии самого короля они не могут,
точно так же как не могут заявить в присутствии меня и Эктора, что принца
подменили. Значит, им остается посеять к тебе недоверие, сомневающихся
укрепить в их сомнениях и склонить на свою сторону армию. Твоим недругам
не повезло, что пиршество затеяно прямо на месте сражения, где на одного
лорда приходится три солдата, - а после вчерашнего армию не так-то легко
будет убедить, что ты не годишься в короли. Нет, я полагаю, они разыграют
какой-нибудь спектакль, постараются вызвать растерянность, подорвать
доверие к тебе и даже к Утеру.
- А к тебе, Мерлин?
Я улыбнулся.
- Это одно и то же. Прости, но дальше я ничего не вижу. Я вижу смерть
и тьму, но не для тебя.
- Для короля? - отрывисто спросил он.
Я не ответил. Он минуту молчал, глядя мне в лицо, потом кивнул, будто
получил ответ, и спросил:
- Кто же они, мои враги?
- Их возглавляет король Лотиана.
- А-а, - задумчиво протянул он, и я понял, что его острый ум не
бездействовал в течение прошедшего безумного дня. Он видел и слышал,
сопоставлял и соображал. - И еще Уриен, его приспешник, и Тудваль и
Динпелидра, и... чей это зеленый значок с росомахой?
- Агвизеля. Король что-нибудь говорил тебе о них?
Он покачал головой.
- Мы беседовали все больше о прошлом. Он, конечно, за эти годы
получал обо мне известия от тебя и от Эктора, а я... - Он засмеялся. -
Едва ли еще какой-нибудь сын знает так много о своем отце и об отце своего
отца, как я. Ты мне столько рассказывал... Но одно дело - рассказы, а
другое... Пришлось еще многое узнавать.
И он подробно рассказал мне о часах, проведенных с королем, без
всякого сожаления по невозместимому прошлому, а с той спокойной
рассудительностью, которая, как я убедился, была неотъемлемой чертой его
натуры. Это, думал я, у него не от Утера: такое свойство я замечал за
Амброзием и за самим собой - люди называют его холодностью. Артур оказался
способен подняться над переживаниями своего отрочества, все продумать и
взвесить с той четкостью мысли, какой отмечены истинные короли, исключить
все чувства и добраться до существа. Даже заговорив о матери, он сумел
взглянуть на события с ее точки зрения и выказал ту же бестрепетную
проницательность, что и королева Игрейна.
- Если б я знал, что моя мать жива и так охотно со мной рассталась,
мне, ребенку, было бы, наверно, больно. Но вы с Эктором избавили меня в
детстве от ненужных страданий, изобразив дело так, будто она умерла: ну а
теперь я и сам все понимаю, как, по твоим словам, понимала моя мать: что
быть принцем - значит всегда подчиняться необходимости. Она не просто так
отдала меня. - Он улыбался, но говорил серьезно. - То, что я сказал тебе
раньше, правда. Мне гораздо лучше было жить в Диком лесу, считая себя
внебрачным сыном умершей матери и твоим, чем если бы я рос при дворе отца
с мыслью, что королева раньше или позже родит другого сына, который займет
мое место.
За все годы я ни разу не взглянул на его положение так. Я был
ослеплен высшими целями, занят заботами о его безопасности, о будущем
страны, о воле богов. Живой мальчик Эмрис, пока он однажды утром не
ворвался в мою лесную жизнь, был для меня только символом, как бы новым
воплощением моего отца и моим собственным орудием. А потом, когда я узнал
и полюбил его, я сознавал только, каким лишениям мы его подвергаем: ведь
он такой горячий, такой честолюбивый, так стремится во всем быть лучшим и
первым и сердце у него такое щедрое и привязчивое. Напрасно бы я стал
говорить себе, что если бы не я, никогда бы не видеть ему своего
наследника; меня угнетало неотступное чувство вины за все, что было у него
отнято.
Бесспорно, он сознавал свои лишения и страдал. Но и сейчас, в миг
полного самообретения, он умел ясно представить себе, каково ему было бы
расти принцем при дворе. И я понимал, что он прав. Даже не считая
постоянного риска, самая жизнь у короля была бы для него безрадостной, а
многие его хорошие качества, не получая выхода и развития, со временем
изжили бы себя. Но чтобы облегчить мою душу, слова об этом должны были
исходить от него. И теперь, когда я их услышал, они развеяли мое чувство
вины, как свежий ветерок разгоняет болотные туманы.
А он опять заговорил об отце.
- Он мне понравился, - сказал он. - Он был хорошим королем в меру
своих сил. Живя от него в стороне, я имел возможность слушать, что люди
говорят, и вынести свое суждение. Но как отец... Сумели бы мы с ним
поладить под одним кровом - это другой разговор. А знакомство с матерью
мне еще предстоит. Ей, я полагаю, скоро понадобятся утешения.
Про Моргаузу он помянул только один раз, мельком.
- Говорят, она уехала?
- Да, отбыла нынче утром, пока ты находился у короля.
- Ты говорил с ней? Как она приняла твои слова?
- Убиваться не стала, - ответил я, нисколько не погрешив против
правды. - Можешь за нее не беспокоиться.
- Это ты велел ей уехать?
- Посоветовал. Как тебе советую не думать об этом впредь. Сейчас пока
ничего больше сделать нельзя. Единственное только я предполагаю: поспать.
Сегодня был трудный день, и прежде чем он кончится, и тебе, и мне придется
еще труднее. А потому, если сможешь, забудь толпу, осаждающую двери, и
стражника, стоящего под окном, и давай оба поспим до заката.
И тут он вдруг зевнул, широко, как молодая кошка, и засмеялся:
- Ты не навел на меня чары - для верности? Я вдруг так спать захотел,
кажется неделю бы проспал... Ладно, сделаю, как ты велишь, но можно мне
послать слугу к Бедуиру?
О Моргаузе он больше не говорил и, я думаю, за сборами и последними
приготовлениями к пиру и впрямь забыл о ней. Во всяком случае, давешнее
сокрушенное выражение окончательно исчезло с его лица, ничто не омрачало
более его душу, угрызения и дурные предчувствия отскочили от его юного
деятельного существа, словно капли воды от раскаленного металла. Даже если
бы он и догадывался, как я, о том, какое будущее его ждет - еще более
великое, чем он мог себе представить, и под конец более ужасное, - все
равно едва ли от этого потускнела бы его радость. Четырнадцатилетнему
смерть в сорок лет представляется бесконечно далекой.
Час спустя после захода солнца нас пришли пригласить в пиршественную
залу.
8
В зале собралось множество гостей. А в коридорах если и раньше было
людно, то теперь, после того как трубы провозгласили начало пиршества,
началась настоящая давка; казалось, еще немного - и даже эти прочные,
римской постройки стены выпучатся и рухнут под нажимом возбужденной толпы.
Ибо распространился слух, быстрый, как лесной пожар, что это будет не
обычный пир по случаю победы, и в Лугуваллиум съехались люди за тридцать
миль в округе, желая присутствовать при великом событии.
В толпе нельзя было различить, кто сопровождает какого-то лорда из
числа приглашенных в главную залу, где пировал сам король. На пиршествах
такого рода оружие полагается оставлять при входе, и вскоре передняя
комната стала похожа на уголок Дикого леса - такая в ней образовалась чаща
из пик, копий и мечей, отнятых у входящих. Сверх этого стража ничего не
могла сделать и лишь обшаривала взглядами каждого прибывающего гостя,
чтобы удостовериться, что при нем не осталось иного оружия, кроме ножа или
кинжала, которым он будет резать пищу.
К тому времени, когда гости расселись у столов, небо за окнами
померкло и запылали факелы. Вечер был теплый, и от чадного факельного
огня, от еды, вина и шумных речей в зале скоро сделалось удушающе жарко, и
я с беспокойством поглядывал на короля. Он казался оживлен, но лицо
заливал нездоровый румянец, и кожа на скулах словно остекленела и
просвечивала, как случалось мне видеть и прежде у людей, чьи силы
исчерпаны до последнего предела. Однако он прекрасно держался, любезно и
весело разговаривал с Артуром, сидевшим от него по правую руку, и с
другими, кто окружал его за столом, и лишь по временам вдруг смолкал и
уносился мыслями куда-то, но, тут же встрепенувшись, вновь приходил в
себя. Раз он спросил меня - я сидел от него слева, - не знаю ли я, отчего
к нему сегодня не приходила Моргауза. Спросил без тревоги и даже без
особого интереса: ясно было, что о ее отъезде он ничего не слышал. Я
ответил, что ей захотелось съездить к сестре в Йорк, и, так как король был
занят, я сам дал ей разрешение покинуть двор и назначил ей провожатых. К
этому я поторопился добавить, что ему нет нужды беспокоиться о своем
здоровье, раз я нахожусь рядом и сам смогу за ним смотреть. Он кивнул и
поблагодарил, но так, словно в моей помощи уже не было больше нужды.
- У меня есть лучшие лекари в мире: победа и этот мальчик. - Он
положил Артуру на плечо ладонь и засмеялся. - Слышали, как называли меня
саксонские псы? Полумертвый король. Я слышал, как это кричали, когда меня
несли на носилках... Оно так и в самом деле было, но теперь мне дарована
победа, а заодно и жизнь.
Слова эти он произнес во весь голос, гости у стола смолкли,
прислушиваясь, и ропот одобрения пробежал по залу, когда король кончил
говорить и вернулся к еде. Мы с Ульфином оба предупреждали его, чтобы он
не усердствовал в еде и питье; но совет наш был излишним: король ел мало и
без охоты, а вино заботами Ульфина пил сильно разбавленное. Разбавленное
вино подавалось и Артуру. Он сидел подле отца, прямой как стрела и слегка
бледный от волнения. Кажется, вопреки своему обыкновению он даже не
