подвергнуть себя испытанию.
Но постепенно я, как герцогиня Игрейна в своем холодном замке к югу
от меня, впал в состояние безмятежного восприятия. Шли недели, рука
подживала. Остались два негнущихся пальца и глубокий шрам по краю ладони,
но к пальцам со временем вернулась гибкость, а на шрам я не обращал
внимания. И остальные раны тоже постепенно заживали. Я притерпелся к
одиночеству: ведь мне привычно уединение. Ночные призраки меня больше не
мучили. А потом, с приближением мая, задули теплые ветры, и холмы
покрылись травой и цветами. Убрались прочь серые тучи, мою долину залило
солнечным сиянием. Я теперь часами просиживал на солнышке у входа в
пещеру, читал или разбирал собранные травы, а иногда праздно поглядывал
вниз на тропу, не едет ли ко мне всадник с какой-нибудь вестью. (Вот так
же, думалось мне, сиживал, должно быть, на солнышке мой старый учитель
Галапас и смотрел на дорогу, по которой к нему в один прекрасный день
должен был приехать маленький мальчик верхом на коне.) Я возобновил запасы
целебных трав и листьев, уходя за ними все дальше от пещеры по мере того,
как ко мне возвращались силы. В городе я не показывался, но бедняки, по
временам обращавшиеся ко мне за снадобьями или советом, приносили
кое-какие обрывочные известия. Король и герцогиня отпраздновали свадьбу со
всей торжественностью и пышностью, возможной при таком поспешном браке;
король как будто весел и доволен, хотя чаще обычного, чуть что, приходит в
ярость, а временами ни с того ни с сего становится угрюм, и тогда от него
лучше держаться подальше. А что до королевы, то она молчалива, во всем
уступает желаниям короля, но, по слухам, лицом мрачна, словно от тайного
сокрушения...
Тут мой осведомитель покосился на меня, и я заметил, что пальцы его
украдкой сделали охранительный знак от колдовства. Я отпустил его, не стал
больше расспрашивать. Новость все равно меня не минует, пусть только
настанет срок.
И она пришла без малого через три месяца после моего возвращения в
Брин Мирддин.
Июньским утром, когда горячие солнечные лучи разгоняли туман над
зелеными лугами, я поднялся на взгорье над пещерой - там я оставил пастись
привязанного коня. Было тихо, в воздухе дрожали трели жаворонков. Над
зеленым бугром, где был похоронен Галапас, на ветках терновника сквозь
белую опадающую пену цветения проглядывали молодые зеленые листья и под
папоротниками густо синели колокольчики.
Вообще-то коня незачем было и привязывать. Я всегда носил с собой
остатки хлеба от крестьянских подношений, и он, завидев меня, сразу спешил
ко мне, натягивая привязь и ожидая подачки.
Но сегодня было не так. Конь стоял на самом краю обрыва, вскинув
голову и навострив уши, и смотрел на что-то внизу. Я подошел и, пока он
губами убирал у меня с ладони хлебные крошки, тоже заглянул под обрыв.
Отсюда с высоты открывался вид на Маридунум - маленькие на расстоянии
домики теснились по северному берегу неторопливой реки, вьющейся по
широкой зеленой долине на пути к морю. Город, с гаванью и выгнутым
каменным мостом, расположен как раз там, где река расширяется перед
впадением в море. За мостом, как всегда, торчал лес мачт, а ближе сюда по
береговой тропе, повторяющей серебристые речные изгибы, медлительная
гнедая лошадь тащила к мельнице баржу с зерном. Самой мельницы,
расположенной в том месте, где в реку вливался ручей из моей долины, за
стеной леса было не видно. От этого леса к восточным воротам Маридунума на
пять миль по открытой равнине растянулась прямая, как стрела, старая
военная дорога, когда-то приведенная в порядок моим отцом.
И на этой дороге, примерно в полутора милях за мельницей, клубилось
облако выли. Там шла схватка между конниками, я заметил блеск оружия. Вот
пыль рассеялась, стало видно отчетливее. Конников было четверо, и бились
они трое против одного. Этот один, похоже, старался отбиться и ускакать, а
противники норовили окружить его и сшибить на землю. Наконец он все-таки
вырвался. При этом его конь, вздернутый на дыбы, ударил копытами в бок
другого коня, и этот всадник, не удержавшись, вылетел из седла. А
одинокий, дав шпоры и пригнувшись к конской гриве, понесся напрямик по
траве к спасительному лесу. Однако доскакать до леса он не успел. Двое
устремились за ним в погоню, настигли его после короткой, бешеной скачки,
обступили один справа, другой слева и у меня на глазах стащили с коня и
швырнули наземь на колени. Он сделал попытку уползти, но куда там! Двое
всадников, блистая оружием, носились вокруг. Третий, как видно, не
пострадав от падения, снова был в седле и уже скакал к ним. Но внезапно он
резко натянул поводья, конь взвился на дыбы. Я увидел, как всадник вскинул
левую руку. Должно быть, он крикнул что-то своим товарищам, потому что они
вдруг оставили свою жертву, повернули коней, и все трое помчались прочь,
пластаясь галопом и увлекая за собой четвертого коня, и скрылись из виду в
лесных зарослях на востоке.
В следующий миг я увидел, что их спугнуло. Со стороны города двигался
еще один отряд конников. Ускакавшую троицу они не могли не видеть, но
предшествовавшая их бегству схватка, должно быть, осталась ими не
замеченной, потому что ехали они не спеша, рысцой. Вот они поравнялись с
тем местом, где упал поверженный всадник - израненный или убитый, - но, не
сбавляя шага, проехали мимо. Вскоре и они скрылись за лесом.
Конь, не находя больше хлеба, прихватил губами мою ладонь, потом
резко отдернул голову, вытянул шею и прижал уши. Я взял его за узду,
выдернул привязь вместе с колышком и стал спускаться к пещере.
- Здесь, - говорил я ему, шагая под гору, - стоял я в тот день, когда
прискакал гонец короля и позвал меня помочь королю в его сердечных делах.
Тогда моя сила была при мне; тогда мне казалось, что я держу в горсти весь
мир, точно светлый маленький шарик. А ныне - что ж, быть может, ныне у
меня и нет ничего, кроме этих холмов, однако кто знает, вдруг это гонец
королевы лежит поверженный на дороге и в суме у него послание для меня? И
потом, есть ли у него послание или нет, но если он жив, то нуждается в
помощи. Мы же с тобой, мой друг, с избытком насладились бездельем. Пора
опять за работу.
Потратив почти в два раза больше времени, чем на это употребил бы мой
слуга, я в конце концов все же оседлал коня и поехал вниз. Достигнув
старой военной дороги, повернул вправо и пришпорил коня.
Рядом с тем местом, где упал одинокий всадник, была опушка леса,
поросшая густым кустарником, бурыми папоротниками, подлеском, из которого
торчали отдельные высокие деревья. Здесь все еще стоял конский дух и
пряный аромат потоптанного папоротника и вереска, но сквозь все это
пробивался неистребимый запах блевотины. Я спешился, спутал коня и
углубился в заросли.
Он лежал ничком, вжав голову в плечи, как полз и упал под ударами
преследователей, одна рука подвернута, другая вытянута и вцепилась в
кустик травы. Совсем еще юный отрок, лет пятнадцати, наверно, или чуть
старше, тонкий в кости, но рослый. Одежда, в которой он сражался, а потом
полз сквозь заросли, изодранная, вывалянная в грязи и запятнанная кровью,
была добротной и богатой, на запястье поблескивал серебряный браслет, у
плеча - серебряная застежка. Стало быть, ограбить они его не успели, если
грабеж был целью их нападения. На поясе у него, застегнутая, висела сумка.
При моем приближении он не шевельнулся, и я решил, что он мертв или
без чувств. Но когда я наклонился к нему, рука, державшаяся за кустик
травы, еле заметно сжалась - как видно, он был до такой степени изранен и
обессилен, что уже не способен ни к какому сопротивлению. И если бы я
оказался одним из убийц, возвратившимся, чтобы его прикончить, он бы, так
же не шелохнувшись, принял смерть.
Я мягко произнес:
- Не бойся, я не причиню тебе худа. Полежи еще минуту спокойно, не
двигайся.
Он ничем не показал, что слышал мои слова. Я бережно наложил на него
ладони, нащупывая раны и переломы. При моем прикосновении он сжался, но не
издал ни звука. Я скоро убедился, что кости целы. На затылке вздулась и
кровоточила большая шишка, по плечу растекался огромный синяк, но хуже
всего была размозженная мякоть бедра - как я удостоверился потом, удар
лошадиного копыта.
- А теперь, - сказал я ему, - перевернись на спину и выпей вот это.
Он зашевелился и, морщась от боли, при моей поддержке, медленно, с
трудом перевернувшись, сел. Я обтер ему рот и приложил к его губам флягу;
он жадно глотнул, закашлялся и откинулся мне на грудь, бессильно свесив
голову. Я опять протянул флягу, но он отвернулся. Чувствовалось, что он из
последних сил сдерживается, чтобы не закричать от боли. Я закупорил флягу
и убрал.
- У меня здесь есть лошадь. Постарайся как-нибудь вскарабкаться в
седло, тогда я отвезу тебя к себе и там залечу твои раны. - Он не
отозвался, и тогда я добавил: - Давай-ка соберись с силами. Надо тебе
убраться отсюда, пока те люди не надумали вернуться и довершить начатое.
Он встрепенулся, словно это были первые слова, дошедшие до его
сознания. Рука его протянулась к поясу, нашла сумку и вдруг упала. Он весь
обмяк, привалясь мне на грудь. Это был обморок.
Тем лучше, подумал я, бережно уложил его на землю и пошел за конем.
По крайней мере он не почувствует мучительных толчков поездки, и с божией
помощью, прежде чем он очнется, я еще успею перевязать ему раны и уложить
его в постель. Я уже нагнулся, готовясь половчее ухватиться и поднять его
на спину коня, но остановился. Лицо его было покрыто грязью и кровью,
сочившейся из ссадин и раны над ухом. К тому же оно было серым и
осунувшимся. Волосы каштановые, веки опущены, подбородок отвис. Но все
равно я узнал его. Это был Ральф, паж Игрейны. Это он в ту ночь открыл нам
задний вход Тинтагеля и вместе со мною и Ульфином караулил под дверью
герцогской спальни, пока король получал то, чего добивался.
Нагнувшись, я поднял посланца королевы и уложил его, по счастью,
бесчувственное тело поперек спины моего поджидающего коня.
4
По пути в пещеру Ральф не очнулся, только когда я уже промыл и
перевязал его раны и уложил его в постель, он наконец открыл глаза.
Посмотрел на меня, не узнавая.
- Ты что, не знаешь, кто я? - сказал я ему. - Я же Мерлин Амброзии.
Видишь, ты благополучно доставил послание. - Я поднял нераспечатанный
конверт. Но он скользнул бессмысленными, затуманенными глазами куда-то
мимо и отвернул голову, поморщившись от боли в затылке. - Ну ладно, спи, -
сказал я. - Ты в надежных руках.
Я посидел у его ложа, пока он снова не погрузился в сон, а потом с
конвертом в руках вышел и уселся на своем привычном месте у входа, где так
приятно грело солнце. Печать, как я и думал, оказалась королевы.
Адресовано послание было мне. Я сломал печать и прочел, что там было
написано.
Письмо было не от самой королевы, а от Марсии, бабки Ральфа и
ближайшей королевиной наперсницы. Оно было кратким, но содержало все, что
я хотел бы узнать. Королева и в самом деле была в тяжести, ребенок должен
родиться в декабре. Королева, по словам Марсии, радостно носит королевское
дитя, но меня если и поминает, то с горечью, возлагая на меня вину за
смерть ее мужа Горлойса. "Она молчалива, но сдается мне, втайне
сокрушается духом, и, как ни велика ее любовь к королю, все же душа ее
омрачена угрызениями. Дай-то бог, чтобы это не повлияло на ее чувства к
младенцу. Что же до короля, то он не скрывает гнева, хотя с госпожой
