уснувших стражей, в них было смысла не больше, чем в звуке их дыхания или
в скрипе кожи, в бряканье металла, когда они со сна слегка шевелились. Но
помимо этого - ничего. Вся сила, снизошедшая на меня в ту ночь в
Тинтагеле, исчерпалась с убийством Бритаэля, оставила меня и действовала
теперь, как я полагал, в теле женщины. В теле Игрейны, которая в эту самую
минуту лежала рядом с королем в неприступных древних стенах замка
Тинтагель, что высился прямо над морем в десяти милях к югу от Димилока. А
я был бессилен. Воздух стоял стеной и не расступался передо мною.
Один из стражей, ближайший ко мне, пошевелился, рукоять его
уставленного в пол копья скребнула по камню. Резкий звук нарушил тишину. Я
невольно взглянул в его сторону: молодой страж смотрел на меня.
Он стоял, весь напряженный, вытянутый, как древко его копья, кулаки,
сжимавшие смертоносный стержень, побелели. Из-под густых бровей, не мигая,
смотрели два горячих голубых глаза. Я узнал их, и меня словно копьем
пронзило: глаза Горлойса. Это был Горлойсов сын Кадор Корнуолльский, ом
стоял между мной и мертвым и смотрел на меня неотступно, с ненавистью.
Утром тело Горлойса увезли на юг. Сразу после похорон, рассказывал
мне Гандар, Утер должен был вернуться к своему войску под Димилоком и
выждать тут, пока можно будет сыреть свадьбу с герцогиней. Ждать его
прибытия я не собирался. Я распорядился доставить мне припасов, привести
коня и, не слушая убеждений Гандара, что я еще не окреп для путешествия,
отправился в одиночестве под Маридунум, где в холмах находится пещера,
которая по обещанию короля будет, что бы ни случилось, всегда принадлежать
мне.
3
За время моего отсутствия в пещере не побывал никто. И неудивительно:
ведь окрестные жители считали меня магом и боялись, к тому же всем было
известно, что холм Брин Мирддин пожалован мне в собственность самим
королем. От мельницы, свернув с главной дороги в узкую долину, ведущую к
пещере, которая заменила мне дом, я ехал, не встречая ни живой души, не
увидел даже пастуха, обычно пасшего овец на каменистых склонах.
В нижнем конце долины густо рос лес; дубы еще шелестели прошлогодними
пожухлыми листьями, каштан с платаном жались бок о бок, норовя перехватить
друг у друга весь солнечный свет, между белесыми стволами буков там и сям
чернел глянцевитый остролист. Выше деревья начинали редеть, тропа
карабкалась по крутому склону, слева, глубоко внизу, бежал ручей, а справа
уходил отвесно к небу травянистый откос с языками осыпей, увенчанный
поверху грядой голых скал. Трава была еще по-зимнему бурой, но под
прикрытием ржавого прошлогоднего папоротника проблескивали ярко-зеленые
листья пролески и готовился зацвести терновник. Где-то блеяли ягнята, и их
голоса да свист ястреба-канюка в высоте над скалами и хруст старого
папоротника под усталым копытом моего коня - вот и все звуки, нарушавшие
общее безмолвие. Здравствуй, дом, простота и покой.
Жители не забыли меня и, как видно, слышали, что я должен вернуться.
Когда в зарослях терновника у подножия скалы я слез с коня и отвел его под
навес, там нашел я свежую папоротниковую подстилку и мешок с овсом на
крючке за дверью, а когда поднялся на площадку перед входом в мою пещеру,
у бившего из-под скалы источника меня ждал сыр и свежевыпеченный хлеб,
завернутый в чистую тряпицу, и бурдюк местного слабого и кислого вина.
Источник был крохотный - одна прозрачная струйка, выбивавшаяся из
трещины сбоку от входа в пещеру. Вода, иногда низвергаясь маленьким
водопадом, а в другие времена только сочась по зеленому мху, стекала в
круглое углубление, выдолбленное в плоском камне. Над источником из
папоротниковых зарослей выглядывала статуя Мирддина - бога крылатых
воздушных пространств. Вода струилась прямо из-под его растресканных
деревянных стоп, и на дне каменной чаши, в которую она собиралась,
поблескивал металл. Я знал, что вино и хлеб, как и монеты, брошенные в
воду, предназначались столько же мне, сколько и богу Мирддину; в сознании
простых людей и я сам уже стал преданием здешних холмов, их божеством во
плоти, которое появляется и исчезает свободно, как воздух, и приносит
людям исцеление.
Я взял у источника всегда лежавший там кубок из рога, наполнил его
вином, плеснул часть к ногам бога, а остальное выпил сам. Бог разберется,
был ли то просто привычный жест или же в нем содержалось нечто большее. А
я, вконец измученный дорогой, не мог сейчас об этом размышлять или
сотворять молитву, я выпил для бодрости, только и всего.
По другую сторону от входа в пещеру на россыпи камней росли молодые
дубки и рябины, и в летнюю пору эта маленькая рощица затеняла и прятала
вход в мое каменное жилище. Но сейчас нависшие нагие ветви не могли скрыть
небольшого отверстия в скале, гладкого и округлого, словно бы пробитого
рукой человека. Я раздвинул их и вошел.
В очаге у самого входа все еще лежала седая зола, ветер закинул в нее
снаружи прутики и мокрые прошлогодние листья. Пахло запустением. Трудно
было поверить, что и месяца не прошло с тех пор, как я оставил эту пещеру
и поехал на зов короля, помочь ему в деле с корнуолльской герцогиней
Игрейной. Подле холодного очага так и осталась стоять немытая посуда от
последней трапезы, наскоро приготовленной на дорогу моим слугой.
Да, теперь мне придется самому быть себе слугой. Я положил на стол
бурдюк с вином и узелок с сыром и хлебом и занялся разведением огня. Трут
и кресало лежали на обычном месте под рукой, но я опустился на колени и
протянул над кучкой хвороста ладони, чтобы сотворить колдовство. Это было
простейшее колдовство и первое, усвоенное мною в жизни: добывание огня из
воздуха. Я обучился ему в этой самой пещере - здесь обитал старый
отшельник Галапас, и от него я перенял все природные искусства, которыми
ныне владею. Здесь же, в кристальном гроте, что лежит глубже под холмами,
мне было первое видение и открылся мой ясновидческий дар. "Когда-нибудь, -
говорил мне Галапас, - ты пойдешь совсем далеко, куда я даже магическим
зрением не в силах буду последовать за тобой". Так оно и было. Я расстался
с ним и пошел туда, куда влек меня мой бог, куда только я, Мерлин, и мог
дойти. Но вот высшая воля исполнена, и бог меня оставил. В крепости
Димилок над телом павшего Горлойса я убедился, что опустошен, что я слеп и
глух, как слепы и глухи все люди, что сила моя исчерпалась. И теперь,
усталый после долгого пути, я знал, что все равно не успокоюсь, пока не
проверю, сохранился ли за мною хотя бы простейший из моих талантов.
Ответ не заставил себя ждать, но я долго не хотел с ним смириться.
Садящееся солнце уже повисло красным шаром в древесных ветвях против входа
в пещеру, а кучка хвороста так и не загорелась, когда я, наконец, признал
свое поражение; обжигающий пот струился по моему телу под одеждой, и руки,
вытянутые для свершения колдовства, дрожали, как у дряхлого старца. В
свежих сумерках весеннего вечера я сел у холодного очага и поужинал хлебом
и сыром, запивая их разбавленным вином, и только тогда ощутил в себе силы
взять с каменного уступа трут и кресало, чтобы развести огонь.
Даже и на эту работу, которую любая женщина проделывает всякий день
без долгих размышлений, у меня ушла уйма времени, а раненая рука снова
закровоточила. Но в в конце концов огонь все-таки запылал. Я зажег факел
и, держа свет высоко над головой, прошел в глубь пещеры. Там у меня было
еще одно дело.
Главная пещера, высокосводчатая и большая, тянулась далеко вглубь. Я
остановился в дальнем конце и, подняв факел, посмотрел вверх. Отсюда
каменный пол подымался и вел к широкому уступу, а он, в свою очередь,
уходил в вышину и терялся среди длинных теней. Там, невидимый снизу, был
узкий проход во внутреннюю пещеру - небольшой округлый грот, сверху донизу
мерцающий кристаллами, - там при свете и пламени были мне явлены первые
видения. Если моя утраченная сила где-то еще дремала, то только здесь.
Медленно, преодолевая гнетущую усталость, я поднялся на уступ, прошел по
нему и, опустившись на колени, заглянул в низкое отверстие внутреннего
грота. Пламя моего факела заиграло в кристаллах по стенам, свет
многократно отразился от округлых сводов. Моя арфа стояла там, где я ее
оставил: посреди усыпанного кристаллами пола. Тень ее взбежала по
сверкающим стенам, в медных колках заискрились огоньки, но струны не ожили
в дыхании ветра, и выгнутые тени потеснили свет. Я долго стоял на коленях,
глядя широко открытыми слезящимися глазами, как трепещут и бьются внутри
кристального шара тень и свет. Но видение мне не открылось, и арфа
безмолвствовала.
Наконец я выпрямился и опустился в большую пещеру. Двигался, помню,
медленно, с трудом, словно впервые спускался по этим камням. Сунув факел
под кучку сушняка, я разжег в очаге огонь; потрескивая, занялись толстые
поленья. Я вышел наружу, разыскал переметные сумки, переволок их к
приветливому теплу очага и стал разбирать.
Рука моя заживала долго. Первые несколько диви дергающая боль не
отпускала ни на минуту, так что я начал опасаться заражения. Днем было еще
не так мучительно, с утра до ночи одолевали дела, все те обязанности, что
всегда выполнял за меня слуга, а я даже и не знал толком, как за них
взяться: уборка, приготовление пищи, уход за конем. Весна в тот год в
Южном Уэльсе запаздывала, пастбища на взгорьях еще не зазеленели, и мне
приходилось нарезать и приносить ему корм и в поисках целебных трав
удаляться от дома на большие расстояния. Хорошо хоть, для меня самого пища
все время имелась в достатке: что ни день, у подножия скалы появлялись
свежие приношения. То ли местные жители до сих пор еще не прослышали, что
я теперь у короля не в почете, то ли, целя их недуги, я сделал им столько
добра, что оно перевесило Утерову немилость. Я был Мерлин, сын Амброзия,
или, на валлийский лад, Мирддин Эмрис, местный знахарь и маг, а в каком-то
смысле, я думаю, еще и жрец древнего божества здешних полых холмов, также
носящего это имя - Мирддин. Принося дары мне, они одаряли его, и его
именем я эти дары принимал.
Но если дни мои были терпимы, но ночью мне приходилось плохо. Мне
казалось, я ни на миг не смыкал глаз, и не столько от боли в руке, сколько
от муки воспоминаний. Похоронные покои Горлойса в Димилоке были пусты,
зато моя пещера в холмах Уэльса оказалась полна духов. То были не души
дорогих мне умерших, общению с которыми я мог бы только радоваться, - нет,
мимо меня в темноте, издавая тяжкие стоны, подобные писку летучей мыши,
проносились души тех, кого я убил. Так по крайней мере мне представлялось.
По-видимому, у меня был жар; в пещере с прежних времен гнездились летучие
мыши, мы с Галапасом когда-то изучали их; это их я, должно быть, и слышал
в лихорадочном полусне, когда они по ночам вылетали и возвращались
обратно. Но в памяти моей о той поре их писк остался как голос мертвых,
мятущихся во мраке ночи.
Прошел апрель, сырой и промозглый, с ветрами, пробирающими до костей.
То было тяжкое время, когда только и знаешь, что одну боль, и делаешь лишь
самое простое - чтобы не умереть. Должно быть, я очень мало ел; вода, и
плоды, и ржаной хлеб составляли мое пропитание. Одежда на мне, и всегда-то
далеко не роскошная, износилась без ухода и вскоре повисла лохмотьями.
Чужой человек, повстречавшись со мной на крутой тропе, принял бы меня за
нищего. Целыми днями я сидел нахохлившись у дымного очага. Ящик с книгами
не открывал, арфу не трогал. Будь даже рука моя здорова, я все равно не
смог бы играть. А что до колдовства, то не хватало смелости снова
