в самом Димилоке? Стало быть, после гибели герцога крепость сдалась?
- Осажденные открыли ворота, как только король возвратился из
Тинтагеля. Он уже знал о вылазке и о гибели герцога. Потому что едва
только герцог упал мертвый, как двое его слуг, Бритаэль и Иордан,
поскакали в Тинтагель сообщить герцогине печальную весть. Но это ты,
верно, знаешь, ты ведь был там. - Он осекся, вдруг сообразив, что отсюда
следует. - Значит, вот как было дело? Бритаэль и Иордан... они
повстречались с тобой и Утером?
- Нет, с Утером они не встретились, он еще был у герцогини. А я стоял
на страже перед дверью, я и мой слуга Кадал - ты ведь помнишь Кадала? Он
убил Иордана, а я - Бритаэля. - Я усмехнулся, скривив опухший рот. -
Напрасно ты на меня так смотришь. Да, он много превосходил меня ростом.
Удивительно ли, что я дрался не по правилам?
- А что же Кадал?
- Убит. Иначе разве бы Бритаэль до меня добрался?
- Понятно. - Его взгляд еще раз перечел мои раны. Помолчав, он сухо
заключил: - Четыре человеческие жизни. Ты пятый. Король, надо надеяться,
не считает, что переплатил?
- Не считает. А если и считает, то скоро перестанет.
- О да, это мы знаем. Дай только ему срок объявить миру, что он
неповинен в смерти Горлойса, и устроить покойнику пышные похороны, чтобы
можно было заключить брак с герцогиней. Он ведь уже отправился в
Тинтагель, ты знаешь? Он мог бы повстречаться тебе на дороге.
- И повстречался, - горько ответил я. - Проехал мимо, в двух ярдах от
меня.
- А тебя не заметил? Ведь он должен был знать, что ты ранен! - Тут
он, видно, понял, что означал мой горький тон. - Ты хочешь сказать, он
видел, что ты нуждаешься в помощи, но предоставил тебе одному добираться в
лагерь? - В его голосе слышалось больше негодования, чем удивления. Гандар
и я были давние знакомые, объяснять ему мои отношения с Утером не было
нужды. Утера всегда злила любовь брата-короля к внебрачному сыну. А мой
провидческий дар внушал ему страх пополам с презрением. Гандар горячо
заключил:
- И это - когда ты был ранен, служа ему!
- Нет, не ему. Я действовал во исполнение слова, данного мною
Амброзию. Он завещал мне некую заботу о своем королевстве. - Больше я
ничего не добавил, с Гандаром не следовало говорить о богах и видениях.
Подобно Утеру, он был занят делами плоти. - Перескажи мне, - попросил я, -
те слухи, о которых упоминал раньше. Что говорят люди? Как представляют
себе события в Тинтагеле?
Он оглянулся через плечо. Дверь была затворена, но он понизил голос:
- Люди рассказывают, будто Утер уже раньше успел побывать в Тинтагеле
и был с герцогиней Игрейной, и будто сопровождал его туда ты и ты же помог
ему пробраться в замок. Будто бы ты волшебными чарами придал ему обличье
герцога, и так он прошел мимо герцогских стражей в спальню к герцогине.
Говорят и больше того. Будто бы и сама она, бедняжка, принимала его на
своем ложе, думая, что это ее супруг. Бритаэль с Иорданом привезли ей
весть о гибели Горлойса, смотрят, а "Горлойс" сидит с ней за завтраком,
живой и невредимый. Клянусь Змеей, Мерлин, почему ты смеешься?
- Два дня и две ночи, - ответил я, - и уже создалась легенда. Что ж,
наверно, люди ей поверят и будут верить всегда. Может быть даже, она лучше
правды.
- А в чем же правда?
- Что нам не понадобились чары, чтобы войти в Тинтагель, - только
хитрое переодевание и человеческая измена.
И я рассказал ему, как все было на самом деле и что я наговорил
мальчишке-козопасу.
- Так что, как видишь, Гандар, это семя заронил я сам. Лорды и
советники короля должны знать правду, но простому люду будет приятней, да
и легче верить рассказу о колдовских чарах и безвинной герцогине.
Он, помолчав, сказал:
- Стало быть, герцогиня знала.
- А иначе разве бы нам удалось войти в замок? Нет, Гандар, пусть
никто не говорит, будто герцогиню взяли силой: она знала.
Он опять помолчал, на этот раз еще дольше. Наконец сумрачно произнес:
- Измена - тяжкое слово.
- Но справедливое. Герцог был другом моего отца и доверял мне. Ему и
в голову не могло прийти, что я буду помогать Утеру в ущерб ему. Он знал,
как я отношусь к Утеровым вожделениям. Ему неведомо было только, что мои
боги повелели мне на этот раз способствовать Утеру в утолении его страсти.
Но хоть я и не волен был поступить иначе, все равно это была измена, и нас
всех ждет за нее расплата.
- Кроме короля, - твердо сказал Гандар. - Я его знаю. Он испытает
разве что минутное угрызение. Расплачиваться будешь ты один, Мерлин, как
ты один навел в себе мужество назвать вещи своими именами.
- В разговоре с тобой. Для других пусть это останется повестью о
колдовских чарах, вроде тех драконов, что по моему велению грызлись друг с
другом под Динас Эмрисом, или Хоровода Великанов, который по воздуху и по
воде перенесся из Ирландии в Эймсбери. Но ты видел своими глазами, каково
пришлось Мерлину Королевскому Магу. - Я помолчал, пошевелил больной рукой,
лежащей поверх одеяла, и покачал головой в ответ на его озабоченный
взгляд: - Нет, нет, не беспокойся. Уже не так больно. И еще одну правду о
той ночи я должен тебе открыть. Будет ребенок, Гандар. Понимай это как
надежду или как прорицание, но вот увидишь, на рождество родится мальчик.
Утер не говорил, когда он намерен заключить брак?
- Как только это будет пристойно. Пристойно! - повторил он с коротким
смешком и сразу закашлялся. - Тело герцога находится здесь, но дня через
два его перевезут в Тинтагель и предадут земле. И тогда, после
восьмидневного траура, король заключит брак с герцогиней.
Я задумался.
- У Горлойса был сын от первой жены. Его звали Кадор. Сейчас ему
должно быть лет пятнадцать. Ты не знаешь, что с ним сталось?
- Он здесь. Он участвовал в последнем бою, сражаясь бок о бок с
отцом. О чем договорился с ним Утер, неизвестно, но всем, кто воевал
против короля под Димилоком, даровано прощение и, кроме того, объявлено,
что Кадор будет герцогом Корнуолла.
- Да, - подхватил я. - А сын Игрейны и Утера будет королем.
- Когда в Корнуолле сидит герцогом его злейший враг?
- Даже если я злейший враг, разве у него нет на то достаточной
причины? За измену, быть может, придется расплачиваться долго и жестоко.
- Ну, это, - вдруг бодро возразил Гандар, подбирая полы своего
длинного одеяния, - покажет время. А теперь, молодой человек, тебе следует
еще поспать. Хочешь, я дам тебе снотворного?
- Нет, спасибо.
- Как рука?
- Лучше. Заражения нет, я знаю, как это бывает. Больше я не причиню
тебе хлопот, Гандар, перестань обращаться со мною как с немощным
страдальцем. Я выспался и чувствую себя вполне бодро. Ступай ложись спать,
обо мне не думай. Покойной ночи.
Он ушел, а я еще долго лежал и прислушивался к шуму прибоя, стараясь
обрести в ночной близости богов силу духа для предстоящего мне прощания с
мертвым.
Обрел я силу духа или нет, но все равно прошел еще день, прежде чем я
ощутил и в теле довольно силы, чтобы покинуть мою келью. Вечерело, когда я
отправился в большую залу замка, где был установлен гроб с телом герцога.
Наутро его должны были увезти в Тинтагель и похоронить рядом с предками.
Но сейчас он лежал один в высокой гулкой зале, где недавно пировал с
пэрами и замышлял последнее сражение.
Было холодно и тихо, только снаружи грохотал прибой и выл ветер. Он
переменился и дул теперь с северо-запада, неся с собою холод и влагу
близких дождей. Окна зияли без стекол или роговых пластин, и на сквозняке
колыхались и распластывались дымные огненные языки факелов в настенных
скобах, покрывая свежей копотью древнюю каменную кладку. Голо и неприютно
было под темными сводами - ни деревянной резьбы, ни цветных изразцов, ни
росписей по стенам; сразу видно, что Димилок - всего лишь военная
крепость; герцогиня Игрейна, быть может, и не бывала здесь никогда. Серый
пепел в очаге давно остыл, отсыревшие, полуобгорелые головни блестели
каплями влаги.
Тело герцога было уложено на возвышении посередине залы и покрыто его
военным плащом: белый вепрь на алом поле с двойной серебряной каймой. Я
привык видеть эти цвета в сражении рядом с моим отцом. Видел я их и на
Утере, когда вез его, переодетого, в замок Горлойса. Теперь тяжелые
складки плаща ниспадали до пола, а тело под ними словно сплющилось, усохло
- пустая оболочка, все, что осталось от крупного, могучего мужчины. Лицо
было открыто. Плоть на нем посерела и спалась, как бы стекла с костей,
подобно свечному салу, и обозначился череп, лишенный почти всякого
сходства с Горлойсом, которого я знал. Монеты на веках уже глубоко запали.
Волосы скрывал боевой шлем, и только знакомая седая борода была выпростана
и лежала поверх белого вепря на груди.
Тихо ступая по каменным плитам, я думал о том, что не знаю, какому
богу поклонялся Горлойс при жизни и к какому богу отправился после смерти.
По убранству тела этого определить было нельзя. Монеты на глаза клали не
только христиане, но и многие другие. Я вспомнил иные смертные ложа,
вспомнил, как теснились вокруг них нетерпеливые духи; ничего такого здесь
не ощущалось. Но он уже три дня как мертв, его дух, быть может, уже вышел
на холод и ветер через проем окна. Быть может, он теперь далеко, и мне уже
не настичь его и не получить прощения.
Я стоял над телом человека, которого предал, который был другом моему
отцу Амброзию, верховному королю. И вспоминал, как герцог явился ко мне
просить подмоги в деле с его молодой женой и как он мне сказал тогда: "Я
сейчас не многим мог бы довериться, но тебе доверяю. Ты - сын своего
отца". А я молчал в ответ и только смотрел, как от пламени в очаге ложатся
красные, будто кровавые, отсветы на его лицо, и только выжидал случая,
чтобы привести короля к ложу его герцогини.
Это один и тот же дар: видеть духов и слышать голос богов,
слетающихся к нам, когда мы приходим в мир и когда его покидаем, но дар
этот столько же от света, сколько и от тьмы. Видения смерти могут являться
с такою же отчетливостью, как и видения жизни. Невозможно ведать будущее и
быть свободным от призраков прошлого, вкушать славу и довольство, не
испытывая мук и угрызений за свои прежние дела. То, чего я искал у тела
убитого герцога Корнуолла, не принесло бы мне ни утешения, ни душевного
покоя. Такому человеку, как Утер Пендрагон, который убивает в открытом бою
под открытым небом, тут и думать было бы нечего: покойник и покойник. Но
я, доверившийся богам так же, как герцог доверялся мне, знал, подчиняясь
их велению, что должен буду за это расплатиться сполна. Поэтому я шел
сюда, даже не питая надежды.
Горели факелы. К моим услугам был и свет, и огонь. И я был Мерлин. И
я хотел говорить с ним, мне ведь уже приходилось вступать в общение с
умершими. Я неподвижно стоял, следя за мятущимися факелами, и ждал.
Постепенно в крепости смолкли голоса и наступила тишь: все уснули. За
окном вздыхало и ударяло в стену море. Под сводами проносился ветер, и
папоротники, выросшие вверху из трещин в стене, шелестели и бились о
камни. Пробежала, пискнув, крыса. В факелах, пузырясь, кипела смола.
Сквозь запах дыма я различал сладковатый смрад смерти. Монеты на глазах
мертвого, мигая, тускло отражали свет факелов.
Время шло. Глаза мои, устремленные на огонь, слезились, боль в руке
была как въевшаяся цепь, не отпускавшая меня из тела. Дух мой оставался
скован и слеп, как мертвец. Я улавливал мимолетный шепот, обрывки мыслей
