точностью, что же касается краткой сущности необъясненности, то Выбегалло,
не мудрствуя лукаво выразил ее предельно кратко: "Во-первых, не проехать,
во-вторых, не пройти".
Комендант сиял. Дело уверенно шло на рационализацию. Хлебовводов был
доволен анкетой. Фарфуркис восхищался необъясненностью, ничем не
угрожающей народу, и Лавр Федотович, по-видимому, тоже не возражал. Во
всяком случае он доверительно сообщил нам, что народу нужен холм, а так же
равнины, овраги, буераки, эльбрусы и казбеки.
Но тут дверь избушки растворилась, и на крыльцо выбрался, опираясь на
палочку, старичок в длинной подпоясанной рубахе до колен. Он потоптался на
пороге, посмотрел из-под руки на солнце, махнул рукой на козу, чтобы
слезла с крыши и уселся на ступеньку.
- Свидетель! - сказал Фарфуркис. - А не вызвать ли нам свидетеля?
- Так что же, свидетель... - упавшим голосом сказал комендант. -
Разве чего не ясно? Ежели вопросы есть, то я могу...
- Нет! - сказал Фарфуркис, с подозрением глядя на него. - Нет, зачем
же вы, вы вот где живете, а он здешний.
- Вызвать, вызвать! - сказал Хлебовводов. - Пусть молока принесет.
- Грррм, - сказал Лавр Федотович. - Вызовите свидетеля по делу номер
двадцать девять.
- Эх! - воскликнул комендант, ударив шляпой в землю. Дело рушилось на
глазах. - Да если бы он мог сюда прийти, он бы разве там сидел? Он там,
можно сказать, в заключении! Не выйти ему оттуда, он там застрял, так он
там и останется.
В полном отчаянии, под пристальными, подозрительными взглядами
Тройки, предчувствуя неприятности и ставший от этого необычно
словоохотливым, комендант поведал нам сказание о заколдунском леснике
Феофиле. Как он жил себе не тужил в своей сторожке с женой, молодой тогда
еще совсем был, здоровенный. Ударила однажды в холм зеленая молния, и
начались страшные происшествия. Жена Феофилова как раз в город уходила,
вернулась - не может взойти на холм, до дома добраться. И Феофил к ней
рвался. Двое суток к ней без передышки с холма бежал - нет не добежать.
Так он там и остался. Он там, жена здесь... Потом, конечно, успокоился,
жить-то надо. Так до сих пор и живет, ничего, привык...
Выслушав эту страшную историю и задав несколько каверзных вопросов,
Хлебовводов вдруг сделал открытие: переписи Феофил избежал, воспитательной
работе не подвергался и вполне возможно, что остался кулаком мироедом.
- Две коровы у него, - говорил Хлебовводов, - и теленок вот. И коза.
А налогов не платит... - глаза его расширились. - Раз теленок есть,
значит, и бык у него где-то спрятан!
- Есть бык, это точно, - уныло признался комендант. - Он у него,
верно, на той стороне пасется...
- Ну, браток, и порядочки у тебя, - зловеще сказал Хлебовводов. -
Знал я, чувствовал я, что ты хапуга ты и очковтиратель, но такого даже от
тебя не ожидал. Чтобы ты - подкулачник, чтобы ты кулака покрывал,
мироеда...
Комендант набрал в грудь побольше воздуха и заныл:
- Святой девой Марией, двенадцатью первоапостолами...
- Внимание! - прошептал невидимый Эдик.
Лесник Феофил вдруг поднял голову и, прикрываясь от солнца ладонью,
посмотрел в нашу сторону. Затем он встал, отбросил клюку, начал
неторопливо спускаться с холма, оскальзываясь в высокой траве. Белая,
грязная коза следовала за ним, как собачка. Феофил подошел к нам, сел,
подпер костлявой коричневой рукой подбородок, коза села рядом, уставилась
на нас желтыми бессовестными глазами.
- Люди, как люди, - сказал Феофил. - Удивительно...
Коза обвела нас взглядом и выбрала Хлебовводова.
- Это вот Хлебовводов, - сказала она. - Рудольф Архипович. Родился в
девятьсот десятом, в Хохломе, имя родители почерпнули из великосветского
романа, по образованию - школьник седьмого класса, происхождения родителей
стыдится, иностранных языков изучал много, но не знает ни одного...
- Йес, - подтвердил Хлебовводов, стыдливо хихикая. - Натюрлих, яволь!
- ...профессии, как таковой, не имеет. В настоящее время -
руководитель-общественник. За границей был: в Италии, во Франции, в обеих
Германиях, в Венгрии, в Англии... и так далее, всего в сорока двух
странах. Везде хвастался и хапал. Отличительная черта характера - высокая
социальная живучесть и приспосабливаемость, основанная на принципиальной
глупости и на стремлении быть ортодоксальнее ортодоксов.
- Так, - сказал Феофил, - можете что-нибудь к этому прибавить,
Рудольф Архипович?
- Никак нет! - весело сказал Хлебовводов. - Разве что вот... орто...
доро... ортоксальный... Не совсем ясно!
- Быть ортодоксальнее ортодоксов означает примерно следующее, -
сказала коза. - Если начальство недовольно каким-нибудь ученым, вы
объявляете себя врагом науки вообще, если начальство недовольно
каким-нибудь иностранцем, вы готовы объявить войну всему, что за кордоном.
- Так точно, - сказал Хлебовводов, - иначе невозможно, образование у
нас больно маленькое, иначе того и гляди - промахнешься.
- Крал? - небрежно спросил Феофил.
- Нет, - сказала коза. - Подбирал, что с возу упало.
- Убивал?
- Ну что вы! - засмеялась коза. - Лично - никогда.
- Расскажите что-нибудь, - попросил Хлебовводова Феофил.
- Ошибки были, - быстро сказал Хлебовводов. - Люди не ангелы. И на
старуху бывает проруха. Конь на четырех ногах, и то спотыкается. Кто не
ошибается, тот не ест... то есть, не работает...
- Понял, понял, - сказал Феофил. - Будете еще ошибаться?
- Ни-ког-да! - свято сказал Хлебовводов.
- Благодарю вас, - сказал Феофил. Он посмотрел на Фарфуркиса. - А
этот приятный мужчина?
- Это Фарфуркис, - сказала коза. - По имени и отчеству никогда и
никем называем не был. Родился в девятьсот шестнадцатом, в Таганроге,
образование высшее, юридическое, читает по-английски со словарем. По
профессии - лектор, имеет степень кандидата исторических наук. За границей
не был и не рвется. Отличительная черта характера - осторожность и
предупредительность, иногда сопряженная с риском навлечь на себя
недовольство начальства, но всегда рассчитанная на благодарность от
начальства впоследствии...
- Это не совсем так, - мягко возразил Фарфуркис. - Вы несколько
подменяете термины. Осторожность и предупредительность являются чертой
моего характера безотносительно к начальству, я таков от природы, это у
меня в хромосомах. Что же касается начальства, то такова уж моя
обязанность - указывать вышестоящим товарищам юридические рамки их
компетенции.
- А если он выходит за эти рамки? - спросил Феофил.
- Видите ли, - сказал Фарфуркис, - чувствуется, что вы не юрист. Нет
ничего более гибкого и уступчивого, нежели юридические рамки. Их можно
указать, но их нельзя перейти.
- Как вы насчет лжесвидетельствования? - спросил Феофил.
- Боюсь, что этот термин несколько устарел, - сказал Фарфуркис, - мы
им не пользуемся.
- Как у него насчет лжесвидетельствования? - спросил Феофил козу.
- Никогда, - сказала коза, - он всегда свято верит в то, о чем
свидетельствует.
- Действительно, что такое ложь? - спросил Фарфуркис. - Ложь - это
отрицание или искажение факта. Но что есть факт? Можно ли вообще в
условиях нашей, невероятно усложнившейся действительности говорить о
факте? Факт есть явление или деяние, засвидетельствованное очевидцами,
однако очевидно, что свидетели могут быть невежественными. Факт есть
деяние или явление, засвидетельствованное в документах. Документ может
быть подделан или сфабрикован. Наконец, факт есть деяние или явление,
фиксированное лично мной. Мои чувства могут быть притуплены или просто
обмануты. Оказывается, что факт, как таковой, есть нечто весьма эфемерное,
расплывчатое, недостоверное, и возникает естественная потребность вообще
отказаться от такого понятия. Но в этом случае ложь и правда становятся
первопонятиями, неопределенные через какие бы то ни было более общие
категории... Существует Большая Правда и антипод ее - Большая Ложь.
Большая Правда так велика и истинность ее так очевидна всякому нормальному
человеку, каким являюсь я, что опровергать или искажать ее, то есть лгать,
становится очевидно бессмысленным. Вот почему я никогда не лгу и,
естественно, никогда не лжесвидетельствую.
- Тонко, - сказал Феофил, - очень тонко. Конечно, после Фарфуркиса
останется эта его философия факта?
- Нет, - сказала коза, усмехаясь, - то есть философия останется, но
Фарфуркис тут ни причем. Это не он ее придумал. Он вообще ничего не
придумал, кроме своей диссертации, так что останется от него только эта
диссертация, как образец работ такого рода.
Феофил задумался.
- Правильно ли я понял? - сказал Фарфуркис, обращаясь к Феофилу. -
Что все кончено и мы можем продолжить свои занятия?
- Нет еще, - ответил Феофил, очнувшись от задумчивости. - Я хотел бы
задать несколько вопросов вот этому гражданину...
- Как?! - вскричал пораженный Фарфуркис. - Лавру Федотовичу?!
- Общественность, - проговорил Лавр Федотович, глядя куда-то в
бинокль.
- Вопросы к Лавру Федотовичу, - бормотал потрясенный Фарфуркис.
- Да, - подтвердила коза. - Вунюкову Лавру Федотовичу, год
рождения...
- Все, - прошептал невидимый Эдик. - Энергии не хватает, этот Лавр -
бездонная бочка...
- Да что же это такое!! - завопил в отчаянии Фарфуркис. - Товарищи!
Да куда же мы опять заехали? Что это такое? Неприлично же...
- Правильно, - сказал Хлебовводов. - Не наше это дело. Пускай милиция
разбирается.
- Грррм, - произнес Лавр Федотович. - Другие предложения есть?
Вопросы к докладчику есть? Выражая общее мнение, я предлагаю дело номер
двадцать девять рационализировать в качестве необъясненного явления,
представляющего интерес для министерства пищевой промышленности и
министерства финансов. В целях первичной утилизации предлагаю дело номер
двадцать девять под наименованием "Заколдун" передать в прокуратуру
Тьмускорпионьского района.
Я посмотрел на вершину холма. Лесник Феофил, тяжело опираясь на
клюку, стоял на своем крылечке и из-под ладони озирал окрестности, коза
бродила по огороду. Я, прощаясь, помахал им беретом. Горестный вздох
невидимого Эдика прозвучал над моим ухом одновременно с тяжелым стуком
Большой Круглой Печати.
ЭПИЛОГ
На другое утро, едва проснувшись, я тотчас почувствовал, как все
горько и безнадежно. Эдик в одних трусах сидел за столом, подперев руками
взлохмаченную голову, а перед ним, на листе газеты, поблескивали детали
разобранного до винтика реморализатора. Сразу было видно, что Эдику тоже
гадко и безнадежно.
Отшвырнув одеяло, я спустил ноги на пол, вытащил из кармана куртки
сигарету и закурил. В других обстоятельствах этот нездоровый поступок
вызвал бы немедленную и однозначную реакцию Эдика, не терпевшего
расхлябанности и загрязненного воздуха. В других обстоятельствах и я сам
бы не решился курить натощак при Эдике. Но сегодня нам было все равно. Мы
были разгромлены, мы висели над пропастью.
Во-первых, мы не выспались. Это первое, как выразился бы Модест
Матвеевич. До трех часов ночи мы угрюмо ворочались в постелях, подводя
горькие итоги, открывали окна, пили воду, а я даже кусал подушку.
Мало того, что мы оказались бессильны перед этими канализаторами. Это
было бы еще ничего. В конце концов нас никто никогда не учил, как с ними
обращаться. Были мы еще жидковаты, да и зеленоваты, пожалуй.
