Конечно, сам по себе лозунг "око за око", будучи формулой
человеческой, ничего в этом мире изменить не способен. Но теперь, когда
его может осенить мистическое могущество, если он воссияет на хоругви,
несомой мощными дланями...
Четырежды Демиург давал мне распоряжение проводить. Четырежды ходатай
за обиженных замолкал на мгновение, чтобы тут же начать все сначала. Мне
пришлось буквально выковыривать его из кресла, затем отдирать от платяного
шкафа, за который он уцепился, а затем отклеивать его пальцы от дверного
косяка. И все это время он, как бы не замечая моих усилий и своего
унизительного положения, втолковывал нам, что единственный способ раз и
навсегда защитить обижаемых, унижаемых и оскорбляемых - это наделить их
способностью поражать обидчиков своих чем-нибудь наподобие электрического
разряда.
Еле я его выпроводил. Когда я вернулся в Приемную, с отвращением
обтирая об себя ладони, липкие от хладного пота ходатая, Демиург спросил:
- А как вы полагаете, Сергей Корнеевич, почему третий закон Ньютона
не выполняется в сфере человеческих отношений?
Я подумал.
- На самом-то деле он, наверное, выполняется. В конце концов всем
известно: как аукнется, так и откликнется. Просто в человеческих
взаимоотношениях нет ясных понятий действия и противодействия.
Демиург ничего не сказал на это, и я, подождав минуту, отправился на
кухню. Наступило время обеда.
17. Я шел с авоськой по Балканской, направляясь в молочную, и думал о
каких-то пустяках, когда произошло событие необыкновенное.
То есть началось-то оно вполне обыкновенно. Грохоча и лязгая,
промчался мимо воняющий самосвал и с ходу обдал меня грязью из рытвины в
асфальте. С обыкновенным проклятьем я остановился и принялся кое-как
стряхивать с плаща и с брюк холодную жижу, как вдруг позади меня забухали
приближающиеся сапоги, и хриплый, задыхающийся голос просительно просипел:
- Позвольте мне! Мне позвольте!
Я и ахнуть не успел, как здоровенный мужик в телогрейке, совершенно
незнакомый, рухнул возле моих ног на колени и принялся трясущимися
красными лапищами осторожно, как драгоценнейшее произведение искусства,
обтирать полу моего плаща, брючину и заляпанный ботинок. При этом он,
словно в лихорадке, бормотал:
- Сейчас!.. Моментально!.. Секундочку только, и все...
Я в ужасе огляделся. Никого вокруг не было, и лишь шагах в двадцати
вонял на холостых оборотах давешний самосвал, стоя совершенно наперекосяк.
Я шарахнулся, мне было гадко и страшно, но мужик не выпустил полу моего
плаща, он побежал за мною, быстро перебирая коленями, и, заглядывая мне в
лицо совершенно собачьими глазами, отчаянно прохрипел:
- Языком вылижу! Блестеть будут...
А у меня и голоса не было. Я только рванулся изо всех сил,
освободился наконец и быстрым шагом пошел прочь, еле удерживаясь, чтобы не
перейти на бег. До самого угла я боялся, что он меня догонит, и,
поворачивая на проспект Труда, украдкой глянул через плечо назад. Безумец
так и стоял на коленях, он лишь опустил зад на пятки и медленно обтирал
руки о ватник, понурив голову. У него был вид человека, обреченного на
казнь.
Душевное равновесие мое было нарушено, и, не сделав по проспекту
Труда и нескольких шагов, я налетел на пенсионера самого почтенного вида -
в шляпе и с тростью. Собственно, столкновения не произошло, в последнюю
секунду я сумел притормозить, и мы только слегка коснулись друг друга
плечами. Я пробормотал что-то вроде: "А, ч-ч-ч... Виноват..." Он же с
поразительной живостью отступил на шаг, сорвал шляпу, взяв на отлет свою
палку, проговорил, словно в театре:
- Мой дорогой! Разрешите принести вам мои глубочайшие извинения! Я
позволил себе задуматься и был крайне небрежен.
- А-ап... - сказал я. - А-ас... Собственно, это я был небрежен...
Вина, собственно, моя... Еще раз - пардон.
- Мы оба были небрежны, - с видимым облегчением произнес пенсионер и
улыбнулся, как мне показалось, фальшиво. - Вообще-то, сейчас время такое,
что глаза лучше дома на забывать.
- Правда ваша, - согласился я, чтобы не затягивать сцену, и пошел
себе дальше в молочную.
Неприятное предощущение зашевелилось во мне. Где-то под ребрами
справа. Все вокруг было до тошноты знакомо. Испещренный трещинами неровный
асфальт с вечными лужами, и прошлогоднее пятно на нем от пролитой краски
перед хозяйственным магазином, похожее на рисунок кроманьонца. Мокрые
жалкие прутья садовых насаждений вдоль тротуара, в некоем неприличном
контрапункте странно сочетающиеся с гигантским вылинявшим плакатом "Саду
цвесть!" на брандмауэре бывшего доходного дома. Отгородившаяся от неба
лоснящимися зонтиками терпеливая очередь за обоями в хозяйственный
магазин. Прохожие, прохожие, прохожие, все больше тетки с кошелками, с
сумками, с бидончиками, с собаками. И машины, машины, машины, господи,
сколько нынче в городе машин!..
Вроде бы все, как обычно, но чем дальше, тем страшнее мне
становилось. Что-то происходило в городе, только я не мог уловить, что
именно, а я не знал, как об этом спросить.
...Решительно, машины двигаются слишком медленно. Правда, на
проспекте Труда везде "40", но ведь и вчера здесь было "40", а половина
шоферов, как водится, никакого внимания на это не обращала... У всех машин
включены подфарники по случаю туманной погоды. То есть буквально у всех!..
...Что они мне все улыбаются? Я эту тетку вижу впервые в жизни, а она
мне кланяется и вся расплылась в улыбке, такой же фальшивой, как ее
зубы... И эта туда же...
- Здрасьте... И вам здрасьте... Приветствую вас...
Вот оно! Ведь все же прячут глаза... лица прячут... Кто прикрывается
зонтиком, кто смотрит под ноги, словно пятак потерял, кто отворачивается к
витрине, хотя в витрине ничего, кроме ремонта, нет... Но если уж так
выходит, что глаза наши встречаются, тогда сразу пасть по ушей, поклон
чуть ли не подобострастный и - "здрасьте! здрасьте вам! доброго денечка!"
Сначала я подумал было, что это моя известность как личного секретаря
Демиурга распространилась вдруг на все население ближайших кварталов. Но я
не успел даже продумать последствия такого ошеломляющего предположения. Я
обнаружил, что они все друг с другом раскланиваются, все друг другу
осклабляются, все желают друг другу добренького денечка.
...Нет, не все, конечно. Им это явно не нравилось, они делали это
явно через силу. Они делали это только в том крайнем случае, когда
встречались друг с другом глазами и вынуждены были (почему, собственно?)
непременно оказать внимание друг другу, как старым добрым знакомым. Можно
было подумать, что нынче утром, пока я распинался на службе, власть в
городе захватили исступленные почвенники и призвали соотечественников (под
угрозой наказания на теле) вспомнить, откуда все они произошли, припасть к
чистому источнику древних обычаев, погрузить обе руки в сокровищницу
патриархальных нравов и, хотя бы на улицах, вести себя в соответствии.
Смешного тут не было ничего. Я предпочел бы сейчас вернуться домой,
пусть даже без кефира и масла, и навести справки у Агасфера Лукича или по
крайности включить телевизор. Но масла в доме не было никакого, это
во-первых, а во-вторых, черт побери, надо было хотя бы попробовать
разобраться во всем самому.
В молочной на первый взгляд ничего необычного и не обнаружил. Очередь
в кассу была небольшая, за сметаной стояло старух десять, но сметана меня
как раз не интересовала. Я набрал в сумку четыре бутылки кефира, обогнул
стойку, взял три пачки масла по двести граммов и пристроился в очередь в
кассу.
Нет, здесь тоже было нехорошо. Очередь вела себя не как очередь, а
словно бы на светском рауте, как я себе это представляю. Они беседовали.
Все они не стояли друг другу в затылок, как это принято испокон веков, они
норовили встать друг к другу вполоборота, чтобы, упаси бог, не оказаться к
кому-нибудь спиной.
Физиономию у кассирши, казалось, свело судорогой от перманентной
любезной улыбки, руки ее так и порхали - выбивали, отрывали, отсчитывали,
выдавали, и с каждым покупателем она здоровалась и каждому говорила
спасибо. (Обычно она разговаривает так: "Чего вы все лезете со своими
десятками? Нет у меня рублей, ослепли, что ли?" Зовут ее Аэлита.)
В магазине были еще грузчики. Я заметил их не сразу, потому что они
были бесшумны. Эти два опухших амбала в грязных черных халатах катали и
разгружали свои тележки с продуктами, передвигались как бы на цыпочках,
мгновенно замирая на месте, если путь им пересекал случайный покупатель.
Ни лязга не было слышно, ни грохота, ни своеобычных возгласов: "Валек! На
хрен ты, падла, это сюда приволок?.. Эй, мамаша, подбери корпуса!.."
До кассы было восемь человек. От силы десять минут.
В очереди разговаривали:
- Дожди и дожди, а снегу все нет...
- Очень нужен снег. Для урожая.
- Это вы совершенно правильно говорите, дама. Снег зимой - это самое
первое дело.
- То-то Рейган радуется!
- У них там - тайфуны. Я вам так скажу, что уж лучше пусть будут
дожди, чем тайфуны...
Шесть человек по кассы.
Грузный седой дядька, стоявший передо мною, повернулся ко мне
вполоборота и, напрягшись, выдавил заветное:
- Осень в этом году. Все тянется и тянется...
Я напрягся и ответил:
- Да. Полгода уже тянется.
- И не говорите. Когда она кончится!
До кассы оставалось всего четверо, но тут из сметанной очереди
прискакала бабка и, рассылаясь в корявых извинениях, пристроилась второй.
Она там занимала, оказывается, старая карга.
Дядька передо мной еще раз поднатужился и пошел по новой:
- Когда осень, обязательно дожди. Случая такого не припомню, чтобы
осень - без дождей.
Я не успел сообразить ответ, как из-за спины моей уже подхватили:
- Это вы правильно говорите, мужчина. Только в Африке этого нет.
- И в Австралии! - объявил дядька с неожиданным апломбом, но тут же
спохватился: - Хотя точно утверждать не могу. В Австралии, может быть, и
есть, южное полушарие все-таки...
Я был уже третьим от кассы, но тут подошла особа в шляпе и с банкой
сметаны в руке и сказала моему дядьке:
- Я, кажется, перед вами занимала...
- А пожалуйста, - сказал дядька с готовностью и потеснился ко мне.
Особа вперлась. Я оглянулся. Народу-то за мной стояло всего два
человека. Нет, ей обязательно надо использовать свое право. Ладно, я
четвертый, переживу... А вот я и опять третий...
И вдруг раздался странный звук, что-то вроде сдавленного мычания.
Что-то треснуло. Банка со сметаной упала на кафельный пол и разлетелась
белой многоконечной звездой. Дядька шарахнулся и наступил мне на ногу, а
особа в шляпе, хватая воздух пальцами в черных нитяных перчатках, стала
медленно падать вбок от очереди. На секунду все замерло. Раздался короткий
взвизг. Я стоял столбом в обычном своем для подобных ситуаций ступоре.
Особа в шляпе мягко, как волейболист, упала на спину, и сейчас же тело ее
противоестественно выгнулось дугой, а голова несколько раз с силой
ударилась затылком о кафель.
Я все стоял столбом, уставясь на бьющуюся в судорогах женщину, но уже
понимал, что это у нее какой-то припадок, приступ какой-то, и надо
броситься и помочь ей, и я сейчас вот брошусь и помогу, только надо
куда-то пристроить проклятую сумку с кефиром... Самое страшное, однако,
заключалось в том, что люди вокруг, вместо того, чтобы броситься женщине
на помощь или хотя бы стоять столбом, как я, кинулись врассыпную кто куда,
