наука, это такая разновидность веры. Здесь ничего нельзя ни показать, ни
опровергнуть. Человековерие. Ты либо просто веришь, либо просто не веришь.
Что тебе ближе. Или теплее... Г.А. - бог. Он знает истину. И если даже
ваша паршивая практика покажет потом, что Г.А. оказался не прав, я все
равно буду верить в Г.А. и смеяться над вашей практикой, и жалеть вас в
минуту вашего жалкого торжества, а потом, может быть, позволю вам,
отступникам, поплакать у меня на груди, когда в конце концов ваша жалкая
практика превратится в пепел под лучами истины.
Зоя кричала и размахивала меньше всех. Простым глазом видно было, что
сам разговор о Флоре вызывает у нее тошноту почти физическую. Она со своей
душевной чистотой, доходящей уже до фригидности, не переносит Флору
органически. (И дело здесь вовсе не в повышенной брезгливости. Во время
эпидемии, помню, она работала вместе с нами и лучше многих из нас - с утра
по ночи и с ночи до утра, гнойные простыни, желто-красные язвы, кровавые
испражнения умирающих...) А Флора для нее - за пределом. Ведь это уже не
люди. Это даже не животные. Это какие-то мерзкие осклизлые грибы,
гнездящиеся на падали. Они вне моей сферы. Они вне наших законов. Они
вообще вне... Г.А. - святой, а вы - нет. А я уж совсем нет, до последней
степени - нет. И заткнитесь вы, ради бога, хватит об этом, ужин ведь
все-таки...
В общем, никто меня особенно не удивил. Аскольд меня удивил. Он
всегда был малость супермен, с первого класса, и всегда ему это нравилось.
Я-то раньше думал, что это у него поза такая. Имидж. Г.А., помнится,
пошутил как-то: с такими манерами, Аскольдик, прямая тебе дорога
преподавателем в кадетское училище. Однако сегодня выяснилось, что это не
только манеры. Тунеядство должно быть уничтожено. Перед нами выбор: либо
мир труда, либо мир разложения. Поэтому у каждого тунеядца не может быть
образа жизни, у него может быть только образ неотвратимой гибели, и только
в выборе этого образа гибели мы можем позволить себе некоторое милосердие.
И каждый тунеядец должен это усвоить твердо. А мы с вами должны сделать
так, чтобы каждый потенциальный тунеядец, которому не повезло с генотипом,
с семейной средой, со школой и прочим, был с наивозможной убедительностью
предупрежден о своей неотвратимой гибели. Не надо: слюней, соплей, метаний
и самопожертвования. Надо: железную твердость, беспощадную
последовательность, абсолютную непримиримость. Г.А. - гений, это
бесспорно. Да с этим никакой дурак и не собирается спорить. Просто надо
помнить, что гении тоже ошибаются. Ньютон... Толстой... Эйнштейн... и так
далее. Мы должны иметь свою голову на плечах, хоть мы и не гении. Мы
должны сохранять хладнокровие мысли и не позволять нашему преклонению и
восхищению застилать глаза нашему разуму...
Как всегда, аргументов в нужный момент у меня не нашлось, и все мои
аргументы были - яростное швыряние помета и банановых шкурок. А как славно
было бы спеть с ним тогда такой, например, дуэт:
Я: Предположим, что ты врач. Новая страшная эпидемия поражает только
негодяев. Твои действия?
Он (пренебрежительно): Было. Сначала венерические болезни, потом
СПИД. Старо.
Я: нет, не старо. Там болезнь поражала всяких людей. Совершенно ни в
чем не повинные страдали тоже. А теперь представь, что болезнь поражает
только и исключительно подлецов. Ты, разумеется, будешь в этом случае
железно-твердым, беспощадно последовательным и абсолютно не примиримым?
Он: Что ты ко мне пристал? Я не врач!
Я: Да, ты не врач. Ты не приносил клятву Гиппократа. Но ты принимал
присягу Януша Корчака! Люди вроде тебя всегда норовили делить человечество
на агнцев и козлищ. Так вот, врач может делить человечество только на
больных и здоровых, а больных - только на тяжелых и легких. Никакого
другого деления для врача существовать не может. А педагог - это тоже
врач. Ты должен лечить от невежества, от дикости чувств, от социального
безразличия. Лечить! Всех! А у тебя, я вижу, одно лекарство - гаррота.
Воспитанному человеку не нужен ты. Невоспитанный человек не нужен тебе.
Чем же ты собираешься заниматься всю свою жизнь? Организацией акций?
(Он в бессильной ярости принимается швырять в меня пометом и
банановой кожурой.)
Да, воистину: самые убедительные наши победы мы одерживаем над
воображаемым противником.
Сейчас мне пришло в голову, что ведь, пожалуй, и Аскольдовы
подопечные Сережка Петух и Ахмет-богатур заметно отличаются и от моих
ребятишек, и от всего остального их класса. Холодные драчуны. Кадеты.
Маленькие аскольдики. Это уже неконтролируемое размножение! Ей-богу,
хватит с нас и одного Аскольда.
Настроение, и без того не радужное, вконец у меня испортилось. Врачу,
исцелися сам. Педагоге, воспитай себя, а уже потом суйся воспитывать
других. А то ты такого навоспитаешь, что сотня Г.А. их не перевоспитает.
Для поднятия тонуса сходил в комнату моих ребяток. Пусто и уже
припахивает пылью. Но на стенах - милые сердцу картинки. Да подоконнике -
недостроенная модель Термократора. На столике - развороченный компьютер.
На спинке стула - забытая Ежикова майка с надписью "It's time of Total
Truth"...
Я присел перед подоконником, впаял Термократору недостающий глаз, и
на душе у меня полегчало. Проще надо быть! Проще! Счастье - в простом.
Мне кажется, я понимаю, какую связь подразумевает Г.А. между этой
древней рукописью и моей работой, но это слишком долго, а я слишком устал,
чтобы сейчас об этом писать.
(ПОЗДНЕЕ ПРИМЕЧАНИЕ. Совершенно не помню, что я тогда имел в виду. К
сожалению.)
РУКОПИСЬ "ОЗ" (15-18)
15. Был уже поздний вечер. Даже скорее ночь. Я лежал под одеялом у
себя в каморке и читал на сон грядущий Агасферов "Преканон". Они
разговаривали в комнате. Тоже, видимо, на сон грядущий. Я не
прислушивался. Как всегда между собою, они говорили на каком-то сугубо
экзотическом языке, которого я никак освоить не мог, - гортанном и
изобилующем придыханиями и шипящими. Вдруг голоса их возвысились. Я глазом
моргнуть не успел, как они уже орали друг на друга. Встревоженный, я
спустил ноги с тахты, и тут Демиург заревел, как иерихонская труба, а
Агасфер Лукич завизжал невыносимым, скребущим душу визгом. Ничего
подобного в жизни своей я не слыхивал. Визг этот был не животный, не
механический и не электронный. Он был вообще не от мира сего. Так мог бы
визжать Конь Бледный, бешено топча сонмы грешников. И сейчас же что-то
тяжело ударило в стену, да так, что все висевшее на ней оружие с лязгом
обрушилось.
В одних трусах вылетел я в Комнату. В голове моей торчала
одна-единственная нелепая мысль: "Весь ведь квартал на ноги поднимут,
уроды!"
Уроды же выглядели так.
Агасфер Лукич, весь расхлюстанный, блистая потной плешью и потным
брюхом, вывалившимся из-пол брючного ремня, наскакивал на Демиурга,
совершая диковинные взмахи и взбрыки ручками и ножками, - то ли норовил
вскарабкаться на него, как на Красноярский столб, то ли стремился
причинить ему какое-нибудь физическое увечье приемами борьбы, бывшими в
ходу две тысячи лет назад.
Демиург же, отгораживаясь от него крылатым плечом, возился со
знаменитым портфелем. Я впервые увидел руки Демиурга, они были черные, с
зеленоватым отливом, с неопределимым количеством пальцев. Пальцы эти,
длинные и мосластые, сложно и омерзительно шевелились, как шевелятся лапы
паука, когда он бинтует муху.
На моих глазах он распахнул портфель (Агасфер Лукич вновь издал
апокалиптический визг) и, придерживая его левой рукой, засунул правую в
пышущие жаром недра - засунул глубоко, неправдоподобно глубоко, куда-то
этажом ниже, как мне показалось. Несколько долгих секунд он шарил там, в
жарких пространствах, звучно рыча и беспорядочно вращая налитыми кровью
яблоками глаз.
Только на несколько секунд его и хватило - портфель полетел в
сторону, а освобожденная рука взметнулась к потолку. Она была невероятной
длины и с множеством локтей, а кисть ее по первого локтя была раскалена и
светилась всеми цветами побежалости, и с кончиков ослепляюще белых пальцев
срывались и летели по Комнате дымные искры и капли. А потом (волосы
поднялись у меня по всему телу) левой рукой он ухватился за правую, с
хрустом выдернул ее вон и швырнул в угол. Глаза его сделались уже, как
дыни, он разинул пасть, изрыгнул непонятную, но явную брань, многоэтажную
и древнюю, щучьими зубами впился в первый подвернувшийся локоть левой
руки, бешено мотнул медной головищей так, что кисточка парика взвилась
дыбом, с тем же хрустом выдернул из себя и левую руку и словно окурок
сигары выплюнул ее в бездонную тьму за дверью Кабинета.
И сразу стало тихо. Демиург осанисто поводил головой из стороны в
сторону и плавно приподнимал то одно плечо-крыло, то другое, как бы
демонстрируя нимало не уменьшившуюся мощь и боеготовность своего
организма. Агасфер Лукич сидел на корточках возле топчана, любовно
оглаживая, осматривая и даже обнюхивая свой счастливо возвращенный
портфель. В углу все еще корчилась, остывая, страшная рука - скребла по
обуглившемуся паркету сосульками оплавленных пальцев. Пахло потом, гарью и
медной окалиной.
Потом Агасфер Лукич вдруг, словно бы спохватившись, перекатился на
четвереньки и принялся озабоченно оглядывать пол вокруг себя. Не обнаружив
искомого, он двинулся вдоль стены на трек конечностях, прижимая четвертой
портфель к голому потному боку. Тут я понял наконец: Агасфер Лукич в пылу
сражения потерял свое искусственное ухо.
Демиург грянул:
- До вон же оно, под калорифером! Что вы, в самом деле, будто Иов на
гноище!
Агасфер Лукич, не поднимаясь, быстро добежал до калорифера, нащупал
драгоценное и, радостно улыбаясь, приладил его на место.
- Благодарствуйте, мой Яхве! - весело сказал он.
Так закончилась еще одна ссора между ними. Правда, раньше по драки
дело у них не доходило. Чего они не поделили на этот раз? То ли Демиург
хотел отобрать что-то в свою пользу у Агасфера Лукича, то ли Агасфер Лукич
ухитил что-то у Демиурга... Бог у бога портянки украл.
16. Вот этот клиент мне окончательно осточертел. То есть я, кажется,
уже всяких повидал, но этот был - что-то неописуемое. Тощий, старый,
бледно-зеленый, с запекшимися губами, с горящими глазами фанатика, он
многословно и невнятно, постоянно повторяясь и сбиваясь, излагал свою
методу спасения человечества. Мысль его, словно поезд метро, постоянно
двигалась по одному и тому же замкнутому кругу. Его можно было прервать,
но отвлечь его было невозможно. И этот ужасающий местечковый акцент!..
Все очень просто. Христианство исказило естественное течение
человеческих отношений. Учение Христа о том, что надлежит любить врага
своего и подставлять ему все новую и новую щеку, это учение привело
человечество на грань катастрофы. Древний благородный лозунг "око за око,
зуб за зуб" оклеветан, забросан грязью, заклеймен как
человеконенавистнический. Все беды - именно отсюда. Зло сделалось
безнаказанным. Обидчики и нападатели привольно разгуливают по жизни,
попирая ими же поверженных. Все дозволено тому, кто нагл, силен и злобен.
Нет управы на него, кроме законов человеческих, коим цена - овечье дерьмо.
Хулиган безнаказанно измывается над слабым. Чиновник безнаказанно
измывается над робким. Наглый безнаказанно топчет скромного. Клеветник
безнаказанно порочит правдивого. Властитель безнаказанно попирает всех.
