- Лежал в обмороке. К вашему сведению, я это очень хорошо умею.
Хотите, покажу?
- Не трудитесь, - сказал человек в штатском. Он был очень зол. - Вам
еще понадобится это умение.
Однорукий вдруг захохотал. Он смеялся громко, звонко, как молодой, и
Максим с ужасом понял, что он смеется искренне. Люди за столом молча,
словно окаменев, слушали этот смех.
- Массаракш! - сказал, наконец, однорукий, вытирая слезы плечом. - Ну
и угроза!.. Впрочем, вы еще молодой человек... Все архивы после переворота
сожгли, и вы даже не знаете, до чего вы все измельчали... Это была большая
ошибка - уничтожать старые кадры: они бы научили вас относиться к своим
обязанностям спокойно. Вы слишком эмоциональны. Вы слишком ненавидите. А
вашу работу нужно делать по возможности сухо, казенно - за деньги. Это
производит на подследственного огромное впечатление. Ужасно, когда тебя
пытает не враг, а чиновник. Вот посмотрите на мою левую руку. Мне ее
отпилили в доброй довоенной охранке, в три приема, и каждый акт
сопровождался обширной перепиской... Палачи выполняли тяжелую,
неблагодарную работу, им было скучно, они пилили мою руку и ругали
нищенские оклады. И мне было страшно. Только очень большим усилием воли я
удержался тогда от болтовни. А сейчас... Я же вижу, как вы меня
ненавидите. Вы - меня, я - вас. Прекрасно!.. Но вы меня ненавидите меньше
двадцати лет, а я вас - больше тридцати. Вы тогда еще пешком под стол
ходили и мучили кошек, молодой человек...
- Ясно, - сказал штатский. - Старая ворона. Лучший друг рабочих. Я
думал, вас уже всех перебили.
- И не надейтесь, - возразил однорукий. - Надо все-таки разбираться в
мире, где вы живете... а то вы все воображаете, будто старую историю
отменили и начали новую... Ужасное невежество, разговаривать с вами не о
чем...
- По-моему, достаточно, - сказал бригадир, обращаясь к штатскому.
Тот быстро написал что-то на журнале и дал бригадиру прочесть.
Бригадир очень удивился, побарабанил пальцами по подбородку и с сомнением
поглядел на штатского. Штатский улыбался. Тогда бригадир пожал плечами,
подумал и обратился к ротмистру:
- Свидетель Чачу, как вел себя обвиняемый при аресте?
- Валялся, откинув копыта, - мрачно ответил ротмистр.
- То-есть, сопротивления он не оказывал... Та-ак... - Бригадир еще
немного подумал, поднялся и огласил приговор. - Обвиняемый номер семьдесят
три-тринадцать приговаривается к смертной казни, срок исполнения приговора
не определяется, впредь до исполнения приговора обвиняемый имеет пребывать
в работах на воспитании.
На лице ротмистра Чачу проступило презрительное недоумение, а
однорукий, когда его выводили, тихонько смеялся и тряс головой, как бы
приговаривая: "Ну и ну!.."
Затем был введен номер семьдесят три-четырнадцать. Это был тот самый
человек, который кричал, корчась на полу. Он был полон страха, но держался
вызывающе. Прямо с порога он крикнул, что отвечать не будет и снисхождения
не желает. Он действительно молчал и не ответил ни на один вопрос, даже не
вопрос штатского: нет ли жалоб на дурное обращение? Кончилось тем, что
бригадир посмотрел на штатского и вопросительно хмыкнул. Штатский кивнул и
сказал: "Да, ко мне". Он казался очень довольным.
Потом бригадир перебрал оставшиеся бумаги и сказал: "Пойдемте,
господа, поедим. Невозможно..." Суд удалился, а Максиму и Панди разрешили
стоять вольно. Когда ротмистр тоже вышел, Панди сказал:
- Видал гадов? Хуже змей, ей-богу. Главное ведь что? Не боли у них
голова, ну как бы ты узнал, что они выродки? Подумать страшно, что бы
тогда было...
Максим промолчал. Говорить ему не хотелось. Картина мира, еще сутки
назад казавшаяся такой логичной и отчетливой, сейчас размылась, потеряла
очертания. Впрочем, Панди не нуждался в репликах. Снявши, чтобы не
запачкать, перчатки, он извлек из кармана кулек с леденцами, угостил
Максима и принялся рассказывать, как он не терпит этот пост. Во-первых,
страшно было заразиться от выродков. Во-вторых, некоторые из них, вроде
этого, однорукого, вели себя ну до того нагло, что сил нет как хотелось
дать по шее. Один раз он вот так терпел-терпел, а потом и дал - чуть в
кандидаты не разжаловали. Спасибо ротмистру, отстоял. Засадил только на
двадцать суток и еще сорок суток без увольнения...
Максим сосал леденец. слушал в пол-уха и молчал. Ненависть, думал он.
Те ненавидят этих, эти ненавидят тех. За что?.. Самое отвратительное
государство... Почему? Откуда он это взял?.. Растлили народ... Как? Что
это может значить?.. И этот штатский... Не может быть, чтобы он намекал на
пытки. Это же было давно, в средние века... Впрочем... фашизм... Да,
помнится, не только в средние. Может быть, это фашистское государство?
Массаракш, что такое фашизм? Агрессия, расовая теория... Гилтер... нет,
Гилмер... Да-да - теория расового превосходства, массовые уничтожения,
геноцид, захват мира... ложь, возведенная в принцип политики,
государственная ложь - это я хорошо помню, это меня больше всего поразило.
Но по-моему, здесь этого нет. Гай - фашист? И Рада? Нет, здесь другое -
последствия войны, явная жестокость нравов, как следствие тяжелого
положения. Большинство стремится подавить оппозицию меньшинства. Смертная
казнь, воспитательные работы... Для меня это отвратительно, но как же
иначе?.. А в чем, собственно, оппозиция? Да, они ненавидят существующий
строй. Но что они делают конкретно? Ни слова об этом не было сказано.
Странно... Словно судьи заранее сговорились с обвиняемыми, и обвиняемые
ничего не имеют против... А что же, очень даже похоже. Обвиняемые
стремятся разрушить систему противобаллистической защиты, судьям об этом
хорошо известно, и обвиняемые знают, что судьям об этом хорошо известно,
все остаются при своих убеждениях, говорить не о чем, и остается только
оформить сложившиеся отношения официально. Одного уничтожить, другого - на
перевоспитание, третьего... третьего зачем-то берет к себе этот
штатский... Теперь хорошо бы понять, какая существует связь между больной
головой и пристрастием к оппозиции. Почему систему ПБЗ стремятся разрушить
только выродки? И при этом даже не все выродки?
- Господин Панди, - сказал он. - А хонтийцы - они все выродки, вы не
слыхали?
Панди глубоко задумался.
- Как тебе... понимаешь... - произнес, наконец, он. - Мы в основном
насчет внутренних дел, насчет выродков, как городских, так и диких,
которые на Юге. А что там в Хонти или, скажем, еще где - этому, наверно,
армейцев обучают. Главное, что ты должен знать, - это что хонтийцы есть
злейшие внешние враги нашего государства. До войны они нам подчинялись, а
теперь злобно мстят... А выродки - внутренние враги. Вот и все. Понял?
- Более или менее, - сказал Максим, и Панди сейчас же затеял ему
выговор: в Гвардии так не отвечают, в Гвардии отвечают "так точно" или
"никак нет", а "более или менее" есть выражение штатское, это капраловой
сестренке можешь так отвечать, а здесь служба, здесь так нельзя...
Вероятно он долго еще разглагольствовал бы, тема была благодарная,
близкая его сердцу, и слушатель был внимательный, почтительный, но тут
вернулись господа офицеры. Панди замолчал на полуслове, прошептал "смирно"
и, совершив необходимые эволюции между столом и железной табуреткой,
застыл. Максим тоже застыл.
Господа офицеры были в прекрасном настроении. Ротмистр Чачу громко и
с пренебрежительным видом рассказывал, как в восемьдесят четвертом они
лепили сырое тесто прямо на раскаленную броню и пальчики, бывало,
облизывали. Бригадир и штатский возражали, что гвардейский дух -
гвардейским духом, но гвардейская кухня должна быть на соответствующей
высоте, и чем меньше консервов, тем лучше. Адъютант, полузакрыв глаза,
вдруг принялся цитировать наизусть какую-то поваренную книгу, и все
замолчали и довольно долго слушали его со странным умилением на лицах.
Потом адъютант захлебнулся слюнкой и закашлялся, а бригадир, вздохнув,
сказал:
- Да, господа... Но надо, однако, кончать.
Адъютант, все еще кашляя, раскрыл папку, покопался в бумагах и
произнес сдавленным голосом:
- Орди Тадер.
И вошла женщина, такая же белая и почти прозрачная, как и вчера,
словно она все еще была в обмороке, но когда Панди по обыкновению протянул
руку, чтобы взять ее за локоть и усадить, она резко отстранилась как от
гадины, и Максиму почудилось, что она сейчас ударит. Она не ударила, у нее
были скованы руки, она только отчетливо произнесла: "Не тронь, холуй!",
обошла Панди и села на табурет.
Бригадир задал ей обычные вопросы. Она не ответила. Штатский напомнил
ей о ребенке, о муже, и ему она тоже не ответила. Она сидела,
выпрямившись, Максим не видел ее лица, видел только напряженную худую шею
под растрепанными светлыми волосами. Потом она вдруг сказала спокойным
низким голосом:
- Вы, все, оболваненные болваны. Убийцы. Вы все умрете. Ты, бригадир,
я тебя не знаю, я тебя вижу в первый и последний раз. Ты умрешь скверной
смертью. Не от моей руки, к сожалению, но очень, очень скверной смертью. И
ты, сволочь из охранки. Двоих таких как ты я прикончила сама. Я бы сейчас
убила тебя, я бы до тебя добралась, если бы не эти холуи у меня за
спиной... - Она перевела дыхание. - И ты, черномордый, пушечное мясо,
палач, ты еще попадешься к нам в руки. Но ты умрешь просто. Гэл
промахнулся, но я знаю людей, которые не промахнутся. Вы все здесь
сдохнете еще задолго до того, как мы сшибем ваши проклятые башни, и это
хорошо, я молю бога, чтобы вы не пережили своих башен, а то ведь вы
поумнеете, и тем, кто будет после, будет жалко убивать вас.
Они не перебивали ее, они внимательно слушали. Можно было подумать,
что они готовы слушать ее часами, а она вдруг поднялась и шагнула к столу,
но Панди поймал ее за плечо и бросил обратно на табурет. Тогда она плюнула
изо всех сил, но плевок не долетел до стола, и она вдруг обмякла и
заплакала. Некоторое время они смотрели, как она плачет. Потом бригадир
встал и приговорил ее к уничтожению в сорок восемь часов, и Панди взял ее
за локоть и вышвырнул за дверь, а штатский сильно потер руки, улыбнулся и
сказал бригадиру: "Это удача. Отличное прикрытие!" А бригадир ответил ему:
"Благодари ротмистра". А ротмистр Чачу сказал только: "Языки!", и все
замолчали.
Потом адъютант вызвал Мемо Грамену, и с этим совсем уж не
церемонились. Это был человек, который стрелял в коридоре. С ним было все
ясно: при аресте он оказал вооруженное сопротивление, и ему даже не
задавали вопросов. Он сидел на табурете, грузный, сгорбленный, и пока
бригадир зачитывал ему смертный приговор, он равнодушно глядел в потолок,
нянча левой рукой правую, вывихнутые пальцы которой были обмотаны тряпкой.
Максиму почудилось в нем какое-то противоестественное спокойствие,
какая-то деловитая уверенность, холодное равнодушие к происходящему, но он
не сумел разобраться в своих ощущениях...
Грамену не успели еще вывести, а адъютант уже с облегчением складывал
бумаги в папку, бригадир затеял со штатским разговор о порядке
чинопроизводства, а ротмистр Чачу подошел к Панди и Максиму и приказал им
идти. В его прозрачных глазах Максим ясно увидел издевку и угрозу, но не
захотел думать об этом. С каким-то отчужденным любопытством и сочувствием
он думал о том человеке, которому предстоит убить женщину. Это было
чудовищно, это было невозможно, но кому-то предстояло это сделать в
ближайшие сорок восемь часов.
