сопровождении терминов, которых Максим не знал. Здесь были сборники
средневековой хонтийской поэзии, сказки и баллады неизвестных Максиму
народов, четырехтомное собрание сочинений некоего Т.Куура и много
беллетристики: "Буря и трава", "Человек, который был Мировым Светом",
"Острова без лазури"... и еще много книг на незнакомых языках, и опять
книги по математике, физике, биологии, и снова беллетристика...
Максим упаковал два узла и несколько секунд постоял, оглядывая
комнату. Пустые перекошенные стеллажи, темные пятна - там, где были
картины, сами картины, выдранные из рам, затоптанные... и никаких следов
зубоврачебной техники... Он взял узлы и направился к двери, но потом
вспомнил и вернулся за автоматом. На столе под стеклом лежали две
фотографии. На одной - та самая прозрачная женщина, и на коленях у нее
мальчик лет четырех с изумленно раскрытым ртом, а женщина - молодая,
удовлетворенная, гордая... На второй фотографии - красивая местность в
горах, темные купы деревьев, старинная полуразрушенная башня... Максим
закинул автомат за спину и вернулся к узлам.
7
По утрам после завтрака бригада выстраивалась на плацу для зачтения
приказов и развода на занятия. Это была самая тяжкая для Максима
процедура, если не считать вечерних поверок. Зачтение любых приказов
завершалось каждый раз настоящим пароксизмом восторга - какого-то слепого,
бессмысленного, неестественного, ничем не обоснованного и потому
производящего на постороннего человека самое неприятное впечатление.
Максим заставлял себя подавлять невольное отвращение к этому внезапному
безумию, которое охватывало всю бригаду от командира до последнего
кандидата; он уговаривал себя, что ему просто недоступно такое горячее
внимание гвардейцев к деятельности бригадной канцелярии; он ругал себя за
скептицизм инородца и чужака, старался вдохновиться сам, твердил мысленно,
что в тяжелых условиях такие взрывы массового энтузиазма говорят только о
сплоченности людей, об их единодушии и готовности целиком отдать себя
общему делу. Но ему было очень трудно.
С детства воспитанный в правилах сдержанно-иронического отношения к
себе, в неприязни к громким словам вообще и к торжественному хоровому
пению в частности, он почти злился на своих товарищей по строю, на ребят
добрых, простодушных, отличных в общем ребят, когда они вдруг после
зачтения приказа о наказании тремя сутками карцера кандидата имярек за
пререкания с действительным рядовым таким-то разевали рты, теряли присущее
им добродушие и чувство юмора и принимались восторженно реветь "ура", а
потом запевали со слезами на глазах "Марш Боевой Гвардии" и повторяли его
дважды, трижды, а иногда и четырежды. При этом из бригадной кухни высыпали
даже повара и с энтузиазмом подхватывали, неистово размахивая черпаками и
ножами, благо были вне строя. Памятуя, что в этом мире надо быть как все,
Максим тоже пел и тоже старался утратить чувство юмора, и это ему
удавалось, но было противно, потому что сам он никакого энтузиазма не
испытывал, а испытывал одну лишь неловкость.
На этот раз взрыв энтузиазма последовал после приказа номер 127 о
производстве действительного рядового Димбы в капралы, приказа номер 128 о
вынесении благодарности кандидату в действительные рядовые Симу за
проявленную в операции отвагу и приказа номер 129 о переводе казармы
четвертой роты на ремонт. Едва бригадный адъютант засунул листки приказов
в кожаный планшет, как бригадир, сорвав с себя фуражку, набрал полную
грудь воздуха и скрипучим фальцетом закричал: "Боевая!.. Гвардия!..
Тяжелыми!.." И пошло, и пошло... Сегодня было особенно неловко, потому что
Максим увидел, как по темным щекам ротмистра Чачу покатились слезы.
Гвардейцы ревели быками, отбивая такт прикладами на массивных ременных
пряжках. Чтобы не видеть этого и не слышать, Максим поплотнее зажмурился и
взревел распаленным тахоргом, и голос его покрыл все голоса - во всяком
случае, так ему казалось. "Вперед, бесстрашные!.." - ревел он, уже никого
больше не слыша, кроме себя. До чего же идиотские слова... Наверное,
какой-нибудь капрал сочинил. Нужно очень любить свое дело, чтобы ходить в
бой с такими словами. Он открыл глаза и увидел стаю черных птиц,
всполошенно и беззвучно мечущихся над плацем... "Алмазный панцирь не
спасет тебя, о враг!.."
Потом все кончилось так же внезапно, как и началось. Бригадир обвел
строй посоловевшими глазами, вспомнил, где он находится, и рыдающим
сорванным голосом скомандовал: "Господам офицерам развести роты на
занятия!" Ребята, поматывая головами, оторопело косили друг на друга.
Кажется, они ничего не соображали, и ротмистру Чачу пришлось дважды
крикнуть "равняйсь", прежде чем ряды приняли должный вид. Затем роту
отвели к казарме, и ротмистр распорядился:
- Первая секция назначается в конвой. Остальным секциям приступить к
занятиям по распорядку. Р-разойдись!
Разошлись. Гай построил свою секцию и распределил посты. Максиму с
действительным рядовым Панди достался пост в допросной камере. Гай наскоро
объяснил ему обязанности: стоять смирно справа и позади арестованного, при
малейшей попытке арестованного подняться со скамьи - препятствовать силой,
подчиняться непосредственно командиру бригады, старший - рядовой Панди...
Короче говоря, смотри на Панди и делай как он. Я бы тебя ни за что не
поставил на этот пост, не положено кандидату, но господин ротмистр
приказал...
- Ты держи ухо востро, Мак. Что-то я господина ротмистра не пойму. То
ли он тебя хочет продвинуть поскорее - очень ты ему понравился в деле;
вчера на разборе операции с командирами секций он хорошо о тебе говорил,
да и в приказ послал... То ли он тебя проверяет. Почему так - не знаю.
Может быть, я виноват со своим рапортом, а может быть, ты сам со своими
разговорчиками... - Он озабоченно оглядел Максима. - Почисти-ка еще раз
сапоги, подтяни ремень и надень парадные перчатки... Да, у тебя же нет,
кандидатам не положено... Ладно, беги на склад, да живее, через тридцать
минут выходим.
На складе Максим застал Панди, который менял треснувшую кокарду.
- Во, капрал! - сказал Панди, обращаясь к начальнику склада и хлопая
Максима по плечу. - Видал? Девятый день парень в Гвардии, и уже
благодарность. В камеру его со мной поставили... Небось за белыми
перчатками прибежал? Выдай ему хорошие перчатки, капрал, он заслужил.
Парень - гвоздь!
Капрал недовольно заворчал, полез в стеллажи, заваленные вещевым
довольствием, бросил на прилавок перед Максимом несколько пар белых
нитяных перчаток и сказал пренебрежительно:
- Гвоздь... Это вы здесь с очумелыми - гвозди. Конечно, когда у него
от боли все нутро потрескалось - подходи, да клади его в мешок. Тут бы и
мой дед гвоздем был - без рук, без ног...
Панди обиделся.
- Твой бы дед без рук, без ног на одних бровях деру бы задал, -
сказал он, - если бы на него вот так с двумя пистолетами наскочили... Я
было подумал - каюк господину ротмистру...
- Каюк, каюк... - брюзжал капрал. - Вот загремите через пол-года на
южную границу, тогда посмотрим, кто на бровях бегать будет...
Когда они вышли из склада, Максим спросил со всевозможной
почтительностью (старина Панди любил почтительность):
- Господин Панди, почему у этих выродков такие боли? И у всех сразу.
Как это так?
- От страху, - ответил Панди, для важности понизив голос. - Выродки,
понимаешь? Читать тебе надо больше, Мак. Есть такая брошюра "Выродки, кто
они и откуда". Прочти, а то как был ты деревней, так и останешься. На
одной храбрости далеко не уедешь... - Он помолчал. - Вот мы волнуемся,
например, злимся, скажем, или испугались - у нас ничего, только вспотеем
разве, или, скажем, поджилки затрясутся. А у них организм ненормальный,
вырожденный. Злится он на кого-нибудь или, например, струсил, или
вообще... у него сразу сильные боли в голове и по всему телу. До
беспамятства, понял? По такой особенности мы их узнаем и, конечно,
задерживаем... берем... А хороши перчаточки, как раз на меня. Как ты
полагаешь?
- Тесноваты они мне, господин Панди, - пожаловался Максим. - Давайте
поменяемся: вы эти возьмите, а мне свои дайте, разношенные.
Панди был очень доволен. И Максим был очень доволен. И вдруг он
вспомнил Фанка, как тот корчился в машине, катался от боли... и как его
забрали патрульные гвардейцы... Только чего Фанк мог испугаться? И на кого
он мог там злиться? Ведь он не волновался, спокойно вел автомобиль,
посвистывал, очень ему чего-то хотелось... вероятно, курить... Впрочем, он
ведь обернулся, увидел патрульную машину... или это было после? Да, он
очень торопился, а фургон загораживал дорогу... может быть, он
разозлился?.. Да нет, чего я выдумываю? Мало ли какие приступы бывают у
людей... А задержали его - за аварию. Интересно, однако, куда он меня вез
и кто он такой? Фанка надо бы найти.
Он начистил сапоги, привел себя в совершенный порядок перед большим
зеркалом, навесил на шею автомат, снова погляделся в зеркало, и тут Гай
приказал строиться.
Придирчиво всех оглядев и проверив знание обязанностей, Гай побежал в
ротную канцелярию доложить. Пока его не было, гвардейцы сыграли в "мыло",
было рассказано три истории из солдатской жизни, которых Максим не понял
из-за незнания некоторых специфических выражений, потом к Максиму
пристали, чтобы он рассказал, откуда он такой здоровенный - это стало уже
привычной шуткой в секции, - и упросили его скатать в трубочку пару
монеток на память. Затем из канцелярии вышел ротмистр Чачу в сопровождении
Гая. Он тоже придирчиво всех осмотрел, отошел, сказавши Гаю: "Веди секцию,
капрал", и секция направилась к штабу.
В штабе ротмистр приказал действительному рядовому Панди и кандидату
Симу следовать за собой, а Гай увел остальных. Они вошли в небольшую
комнату с плотно занавешенными окнами, пропахшую табаком и одеколоном. В
дальнем конце стоял огромный пустой стол, вокруг стола были расставлены
мягкие стулья, а на стене висела потемневшая картина, изображающая
старинное сражение: лошади, тесные мундиры, обнаженные сабли и много
клубов белого дыма. В десяти шагах от стола и правее двери Максим увидел
железный табурет с дырчатым сидением. Ножки табурета были привинчены к
полу здоровенными болтами.
- Встать по местам, - скомандовал ротмистр, прошел вперед и сел у
стола.
Панди заботливо установил Максима справа и позади табурета, сам встал
слева и шепотом приказал "смирно". И они с Максимом застыли. Ротмистр
сидел, положив ногу на ногу, покуривал и безразлично разглядывал
гвардейцев. Он был очень безразличен и равнодушен, однако Максим явственно
чувствовал, что ротмистр самым внимательным образом наблюдает за ним и
только за ним.
Потом за спиной Панди распахнулась дверь. Панди мгновенно сделал два
шага вперед, шаг вправо и поворот налево. Максим тоже дернулся было, но
сообразил, что он на дороге не стоит и к нему это не относится, а потому
просто выкатил глаза подальше. Все-таки было в этой взрослой игре что-то
заразительное, несмотря на примитивность ее и очевидную неуместность при
бедственном положении обитаемого острова.
Ротмистр поднялся, гася сигарету в пепельнице, и легким щелканьем
каблуков поприветствовал идущих к столу бригадира, какого-то незнакомого
человека в штатском и бригадного адъютанта с толстой папкой под мышкой.
Бригадир уселся за стол посередине, лицо у него было кислое, недовольное,
