этого так не оставлю!" - "Да ладно". - "Нет, я в правление пойду, сколько
можно позволять!" Лапиков хватал его за руки: "Ну успокойся, ну подумаешь:
ерунда". - "Я в суд подам за клевету!" - "Ну все уже, все, - говорил
Лапиков - ну закончили. Валентин Петрович, скажи ему..."
- Кгм!.. Предоставляю слово.
Лапиков встал.
- У меня есть мнение, - сказал он. Покосился на Печакина, тот шипел,
остывая. - У меня мнение. Нам показывают картину. Художник Климов. На
картине нарисована река и деревья. Природа, значит. А вес не проставлен.
Ведь сколько можно говорить, товарищи! Ведь уже тысячу раз говорили, что
нужно проставлять вес. А все равно не проставляют. Вот художник Климов,
который автор, он с какого года рождения? Не мальчик уже - пора бы понять.
А если мы будем складировать? Или, скажем, погрузка. И в транспортных
накладных надо указывать. Я это который год говорю, а толку никакого. Пора
бы. И к тому же - член Союза. Должен соблюдать.
Лапиков сел.
- Совершенно согласен, - строго сказал Букетов. - Факт вопиющий. Как
полагают члены Комиссии?
- Париж... - задумчивым басом сказал Сигиляр. - Один только раз и
пустили... Да... Видел там Пикассо... Пабло, то есть... Ну - вы знаете...
Ничего - хилый мужичок, а вот - художник... - Он окончательно задумался,
так что пропали звериные глаза, надул щеки, почесал ступенчатый
подбородок.
У Климова кружилась голова. Назойливо звенело в ушах. Что происходит?
Голоса звучали, как сквозь вату. "Оскорбление", - говорил Печакин. "Да
успокойся ты", - просил его Лапиков. "Я все равно этого не оставлю". - "Да
ерунда". - "И вообще я опаздываю". - "Подожди, сейчас заканчиваем". - "Не
могу я ждать, у меня встреча с Мясоедовым". - "С каким Мясоедовым, с тем
самым?" - "Ну, я не знаю, - вмиг погасшим голосом сказал Печакин. - У меня
просто дела". - "Нет, уж ты, Костя, не темни, разве он приехал?" - "Ну,
наверное... - промямлил Печакин. - Я толком не знаю". Букетов повернулся
всем телом: "Приехал Мясоедов?" - "Вот Костя говорит, что приехал". - "Я
ничего не говорю..." - "У тебя же с ним встреча". - "Не то, чтобы
встреча..." - "Так приехал он или нет?" - сказал Букетов. Лапиков согнулся
под его взглядом: "Ничего не известно". - "Хорошее дело, - сказал Букетов,
- приехал Мясоедов, а тебе ничего не известно". - "В секретариате можно
выяснить". - "Почему же ты не выяснил?" - "Его ожидали в будущем месяце".
- "Так сходи и выясни. Хорошее дело: приехал Мясоедов, а мы сидим тут и
непонятно чем занимаемся".
Ступая, будто в трясину, Лапиков пошел к дверям. Прикрыл беззвучно.
Букетов поднялся.
- Будут еще какие-нибудь мнения?
В тишине скрипнуло кресло.
- Вениамин Карлович!
- Мне все равно, - сказал Борих из портфеля.
- Кгм!
- У Репина вот - бурлаки, - напряженно подумав, сказал Сигиляр. - Они
идут по реке. По Волге, то есть. И тащут баржу. То есть, на себе тащут. -
Он тяжело вздохнул. - Кругом реализм.
- Это существенно, - сказал Букетов. - Репин - величайший художник. И
мы будем постоянно черпать из его творческого наследия.
- Именно, - ерзая, сказал Печакин.
Букетов неторопливо посмотрел на часы.
- Что же, на мой взгляд, обсуждение прошло очень интересно. Возникла
острая и принципиальная дискуссия, выявились различные точки зрения...
Кгм!.. Но, к сожалению, представленная нам работа товарища Климова
выполнена пока еще на недостаточно высоком художественном уровне. Автору
был сделан ряд серьезных замечаний. Я думаю, он их учтет. - При этом
Букетов посмотрел не на Климова, а в окно. - В заключение я хочу особенно
подчеркнуть, что не всякое изображение внешних фактов может быть признано
реализмом. Эмпирическая достоверность художественного образа приобретает
ценность лишь в единстве с правдивым отражением социальной
действительности.
Теперь он посмотрел на Климова.
- Так?
- Нет, - сказал Климов.
- Вот и хорошо, - сказал Букетов. - Тогда давайте решать. Вероятно,
мнения у членов Комиссии в какой-то мере совпадают.
Сфорца был не виноват. Он этого не хотел. Он даже не знал об этом. Он
никогда не ходит на Комиссию. Он и в этот раз не пришел. Они специально не
сообщали ему. Они же его боятся. Он говорит то, что думает. Он сказал про
Букетова, что тот не художник, а штукатур. И теперь Букетов его ненавидит.
Печакин тоже ненавидит его. На всякий случай. Десять лет назад, когда
Сфорца был еще никто, Борих назвал его убогим подражателем схоластическому
западному модерну. И до сих пор не может простить ему этой своей ошибки.
Они выжгли все вокруг него. Они никого к нему не подпускают. Чтобы были
только они. Сфорца - и рядом они. Ты же ничего не знаешь. Зачем ты сунулся
на эту Комиссию? Букетов представил новую работу. Работа дрянь, но он
председатель Комиссии. И Сигиляр представил новую работу. Что-то о
хлеборобах. Счастливые лица на фоне изобильных хлебов. Вечная тема.
Неужели ты думаешь, что Сигиляр отклонит свою картину и возьмет твою. Так
же никто не делает: пришел с улицы - подал. Нельзя быть таким наивным. Все
было решено еще год назад. Борих уже написал три статьи о будущей
экспозиции. Он всегда пишет заранее. И не смей думать, что это Сфорца. Я
вижу, что ты - думаешь. Не смей! Он тут ни при чем. Я тебе запрещаю!
Она сказала:
- Ты его совсем не знаешь. Зачем ты говоришь, если не знаешь? Почему
вы все судите, ничего не зная о нем?
Сигарета догорела до фильтра. Она ее бросила. За соседним столиком
оглянулись.
- Очень громко, - сказал Климов.
Она нагнулась вперед. Кулон в виде паука, охватившего серебряными
лапами темно-кровавый рубин, звякнул о чашку.
- Я бы кричала. Если бы хоть кто-нибудь услышал.
Чиркнула спичкой. Спичка сломалась. Климов с усилием вытащил коробок
из ее побелевших пальцев. Зажег. Она прикурила так, что пламя ушло внутрь
сигареты. Проглотила дым.
- А ты по-прежнему не куришь?
- Нет.
- Бережешься?
Тон был неприятный.
- Берегусь, - сказал Климов.
- Молодец, будешь жить долго.
- Художник обязан жить долго, чтобы успеть сделать все, что он хочет
сделать.
Она прищурилась, пробуя сказанное на язык.
- Придумал, конечно, не сам?
- Конечно.
- Все так же надеешься на признание к концу жизни.
Климов пожал плечами.
- Напрасно надеешься, - сказала она. - В тебе нет искры. Я ведь в
этом понимаю.
- Искры?
Она неопределенно повела узкой рукой.
- Ну - такого... От чего начинается пожар. И головы идут кругом.
Словами не объяснишь. Это либо есть, либо нет.
- А если я сейчас уйду? - помолчав, сказал Климов.
- Не уйдешь. Лучше принеси еще кофе.
- Это - шестой...
- Неси-неси. Я не собираюсь жить долго.
Очередь была два человека. Продавщица поглядывала на него с
любопытством: они сидели больше часа. Климов хотел есть: он не завтракал.
В морозной витрине лежали бутерброды с твердым сыром и ядовитый сиреневый
винегрет. За прилавком, на дырчатом подогреваемом подносе горой были
навалены сардельки. От них поднимался пар. Пахло крахмалом. Как в
прачечной. Решиться было трудно. Климов взял два кофе и, поколебавшись,
шоколад.
Она курила, выпуская в потолок струю дыма. Сразу же обхватила чашку
просвечивающими пальцами: холодно, - поправила пальто на острых, зябких
плечах. Отодвинула шоколад.
- Не ем сладкого. Ты же знаешь.
- Я себе, - сказал Климов.
Разгрыз коричневую каменную плитку. Шоколад был горький.
Кафе находилось в подвале. Немытое окно, забранное толстой решеткой,
едва высовывалось из тротуара. За треснувшим стеклом безостановочно ходили
ноги - в ботинках и в сапогах, потом опять в ботинках и опять в сапогах.
Казалось, что людей нет: бесчисленные ноги - от ступней до колен - как
заведенные, самостоятельно разгуливают по городу.
- Эту экспозицию повезут в Англию, - сказала она. - По культурному
обмену. Я скажу Сфорца. Он позвонит в Комиссию, и тебя возьмут. Они
побоятся с ним ссориться.
У Климова плеснулся кофе.
- С ума сошла, - сказал он.
Она беспощадно улыбнулась.
- Ничего, время от времени их следует ставить на место. Пусть помнят:
без Сфорца они ничто.
Климов выпрямился.
- Мне с барского плеча не надо.
- От него не примешь?
- Нет.
- Гордость - оружие нищих, - процитировала она. - Денег ты тоже не
взял.
С откровенной насмешкой оглядела его сильно потертое пальто. Верхняя
пуговица болталась, грозя отлететь. На рукавах просвечивали белые,
разлезающиеся нитки.
- Ты видела мою "Реку"? - резко спросил Климов.
- Ты так и не женился? - сказала она. - Тебе надо жениться. Все будет
иначе.
- Ты обязана ее посмотреть.
- И еще тебе надо устроиться на нормальную работу. Например,
оформителем. Хочешь, я найду? Твердый заработок и все прочее...
- Не лезь в мои дела, - с тихим бешенством сказал Климов. - Я тебя
прошу - раз и навсегда.
Она покивала - ладно.
Да, она, конечно, видела картину. Это хорошая картина. Может быть,
действительно лучшая у него. Нет, она ничего не забыла. Дом был старый.
Бревна в три обхвата: в дождь они пахли гниющим деревом. И крыша -
латаная-перелатанная. Там не было электричества. Оказывается, еще
сохранились такие места, где нет электричества. Хотя - сама хозяйка не
хотела. Да, она помнит хозяйку - такая смешная старушка, перевязанная
платком. Девяносто лет. Ей предлагали провести электричество, а она
отказалась. Хотела, чтобы все было, как прежде. Многие не хотят перемен. Я
тоже не хочу перемен. И умывальник был во дворе. Бр-р-р... Выбегали к нему
утром, в рассветный холод. Хозяйка сама носила воду - за километр. В
девяносто лет таскала полные ведра. А вода была невкусная - очень пресная,
отдающая железом. От нее скрипели волосы. Темнело рано, и вечерами сидели
при керосиновой лампе. В наше-то время. Где она только доставала керосин.
Сначала нравилось - этакая таинственность, полумрак, погружение в прошлое.
Но как надоело потом. Безумно надоело. Этот тусклый и вечно колеблющийся
свет. Нельзя пройти по комнате - длинные тени начинают плясать по стенам:
стекло в лампе разбито. Невыносимо раздражало. Невозможно читать, даже
смотреть трудно - болят глаза. Удивительно, как это писали при свечах.
Река была рядом, через луг. Напрасно он поменял название. Соня - гораздо
лучше. Конечно, не в смысле женского имени, а - сонная, ленивая. Она еле
текла. Омуты были подернуты ряской. Но вода не коричневая, как в болоте, а
прозрачная до самого дна. И дно чистое, песчаное. Из омута действительно
торчала коряга, черная и скрюченная, будто рука водяного. Может быть,
здесь и водились водяные, могли же они где-то сохраниться. Почему бы не
здесь? Место подходящее. За день вода прогревалась и вечером была как
парное молоко. Но прозрачная. В самом деле похоже на густой воздух. Не
хотелось вылезать. Она сказала: "Только не надо подробностей. Я тебя очень
прошу - без подробностей". Да, она помнит. Была ночь, и звезды, как сливы,
сияли в воде. И плавала луна - в черноте, под самой ивой. Будто неведомая
рыба. А на лугу колыхала серебряными метелками сухая, высокая трава. И был
от нее сладкий запах. И одурение. И если лечь на спину, то небо казалось
звездной рекой, текущей в темных, загадочных, древних, травяных берегах.
Жалобно и протяжно кричала какая-то птица, и от крика веяло ночным
одиночеством. И по верху трав полз слабый ветер, и шелест его был как
заклинание на священном, жестоком, давно умершем языке.
