уже, уверенный голос произнес:
- Ну вот видишь, я же говорил: некуда ему деться. А ты - Хобот,
Хобот... Ничего, все в порядке. Хобот будет доволен, - и добавил,
по-видимому, обращаясь к ослепленному обеспамятевшему человеку, который
только моргал, не пытаясь закрыться. - Ну зачем ты бегаешь, дурачок? Не
надо бегать. Мы же тебя все равно найдем...
- Ладно. Хватит болтать! - прервал его первый голос. По-прежнему
такой же раздраженный. - Болтаешь, болтаешь, нарвешься когда-нибудь...
Поменьше болтовни! Убедись - тот ли это и подгони машину!
- Да тот, тот, - проникновенно сказал второй. - Я его узнал, вон -
морда инженерская...
- Я тебе говорю: проверь!
Человек почувствовал, как чьи-то быстрые руки ощупывают его, залезают
в карман, вытаскивают оттуда институтское удостоверение - на мгновение,
заслонив огненный круг фонаря, выплыло чудовищное лицо, где кости, точно у
рыбы, были неровно состыкованы под сухой прилипшей к ним кожей, а глаза
переполнены слизистыми выделениями.
Он инстинктивно вздрогнул.
И сразу же тот, кто его обыскивал, сжав плечо, сочувствующе сказал:
- Стой, дурачок, не дергайся... Будешь дергаться, я сделаю тебе
больно, - судя по всему, открыл удостоверение, потому что добавил
радостным возбужденным тоном. - Ну вот, все правильно. Конкин Геннадий
Васильевич. И фотография есть...
- Ладно, - опять сказал первый голос. - Ладно. Хорошо. Давай
машину...
А второй голос поинтересовался:
- Сразу к Хоботу его повезем?
- Не твое дело...
- Понял.
Произошло какое-то шевеление. Свет фонаря немного переместился,
наверное, его передавали из рук в руки, послышались торопливые удаляющиеся
шаги.
А затем оставшийся преследователь нехотя объяснил:
- Сейчас мы отвезем тебя... к одному человеку... Расскажешь ему все,
что знаешь. Абсолютно все, до мельчайших подробностей. Потом мы тебя
отпустим. Но если ты попытаешься что-то скрыть - смотри. Ты об этом сразу
же пожалеешь...
Он, по-видимому, говорил что-то еще - наверное, запугивал, угрожал в
случае отказа немыслимыми мучениями - человек, облитый светом фонаря, не
слушал его, словно таким же фонарем, пронизанный внезапным холодным
ужасом: слова не доходили до сознания, воспринимался только безжизненный
картонный голос.
Вдруг над самым его ухом приглушенно, но внятно сказали:
- Сначала - в соду, а затем уже - в мыльный раствор. Я же тебе тысячу
раз объясняла...
И еще более внятно:
- Ну - помню, помню...
- А помнишь, так - делай!...
Голоса раздавались из окна у него за спиной. Правда, никакого окна у
него за спиной не было. Но человек об этом не знал. И поэтому, вряд ли
отдавая себе отчет в том, что делает, изо всех сил ударил назад -
кулаками, локтями, напряженным одеревеневшим затылком. Это была чисто
инстинктивная попытка вырваться. Успеха он не ожидал. Однако вместо
каменной тверди тело его проломило что-то очень непрочное, посыпалась
штукатурка, мелкие дробные камешки и, сделав по инерции пару шагов, он
неожиданно оказался в довольно большом помещении, наверное в
посудомоечной, потому что там в нескольких огромных чанах бурлил кипяток и
возвышались на длинных столах беспорядочные груды тарелок, а два странных
существа в халатах, с закатанными рукавами, не выпуская посуды из рук,
медленно пятились, точно завороженные.
- Ох! - растерянно сказало то из них, которое выглядело постарше.
А молодая посудомойка швырнула в него чашку, разлетевшуюся на тысячу
осколков и, завизжав, замахав ладонями, опрометью бросилась куда-то в
глубь помещения, где за стойкой с блестящими латками распахнулась щербатая
дверь. Вслед за ней он проскочил в эту дверь и заметался в коротком
тупиковом коридорчике, из которого не было выхода, а были еще две двери -
обе запертые и не поддающиеся никаким усилиям. Он напрасно тряс их и
наваливался всем телом. Лампы дневного света горели на потолке. Слышалась
веселая разухабистая музыка. И одновременно - крик, распирающий
посудомоечную. Вероятно, "люмпены" пролезли в дыру вслед за ним.
Выбора не оставалось.
Он поднял над головой сцепленные полусогнутые руки и, как дровосек,
ударил ими в стенку перед собой. Он ждал непробиваемой твердости, он ждал
боли в отбитых костяшках. Но боли не было. Стенка легко проломилась и
двумя-тремя движениями он расширил отверстие. А затем - протиснулся в
него, успев заметить волокнистую рыхлость разлома. Картон, всюду картон,
подумал он. Эта мысль почему-то принесла спокойствие и он достаточно
хладнокровно вылез с другой стороны. И пошел между столиками ресторанного
зала. Вокруг него царила паника. Карикатурные, похожие на людей существа
вскакивали, вопили, указывали на него конечностями, шарахались от него,
спотыкались, падали, точно куклы, опрокидывая на себя других - он не
обращал на это внимания, лишь смотрел под ноги, чтобы ни на кого не
наступить. И даже когда одно из этих существ в форменном костюме, обшитом
по обшлагам желтой лентой, в фуражке, в лаковых туфлях, вероятно швейцар,
неуверенно двинулось ему навстречу, делая попытку перехватить, то он не
стал применять появившуюся в нем силу.
Он просто сказал:
- Не надо, отец...
И швейцар, громадным опытом своим почувствовав, что действительно не
надо, в растерянности остановился. А он толкнул стеклянные двери и
очутился на улице, где накрапывал мелкий дождь, и пошел по этой улице
вдоль громадных, задернутых шторами окон ресторана. Оттуда сочились крики,
звон битой посуды, но он не оглядывался. Он даже не посмотрел, бегут за
ним или нет.
Ему было все равно.
Сначала они отыскали слона. Слон стоял на площадке, несколько
приподнятой для обзора, окруженный барьерчиком и широкой полосой железных
шипов. Был он какой-то вялый, точно не выспавшийся, тупо смотрели
маленькие красные глазки, в складках морщинистой кожи скопилась серая
пыль, а безвольные уши, как тряпки, свисали по бокам головы. Возникло
ощущение, что все это ему уже надоело - и горячее солнце, заливающее
округу весенней голубизной, и галдящие нахальные стаи грачей, по-видимому
кормящиеся возле зоопарка, и ленивый блеск зеленоватой воды во рву, и
слоновник, и глупо таращащиеся посетители, и куски сладкой булки, которые
несмотря на запреты нет-нет да и летели к нему через ограду. Он ни разу не
пошевелился. Застарелое непробиваемое уныние исходило от него, и,
наверное, это уныние подспудно чувствовалось теми, кто на него смотрел,
потому что Витюня, первоначально рвавшийся именно в эту часть зоопарка,
довольно быстро поскучнел, завертел головой и вдруг капризным ноющим тоном
заявил, что ему хочется мороженного.
- Где ты видишь мороженное? - спросил его Конкин.
Но Витюню не так-то легко было озадачить. Он повлек Конкина по
асфальтовому проходу, накопившему за ограждениями семейства животных,
похожих на безрогих оленей, протащил мимо обшарпанной низкой стены, за
которой в глубине бетонного ложа что-то плескалось, дернул, заворачивая, к
птичнику, выделяющемуся орлом на голой скале, и, наконец, вывел на
сравнительно просторный участок, где под репродуктором, извергающим из
нутра что-то праздничное, действительно сворачивалась в кольцо небольшая
разомлевшая очередь.
- Вот мороженное!..
Конкин посмотрел на Таисию. Таисия кивнула.
Они отстояли эту очередь - причем Витюня непрерывно вертелся - и
взяли три одинаковых плоских эскимо, ядовито-желтых и блестящих, точно
лакированные.
Конкин проглотил кусок и его сразу же замутило.
Может быть, в этом виноват был звериный запах, который невидимыми
миазмами пропитал воздух, или желтая лакированная корочка эскимо, сразу же
не понравившаяся Конкину и казавшаяся совершенно несъедобной, или же
просто день был утомительный, жаркий: давка в вагонах метро, давка за
билетами в зоопарк - так или иначе, но Конкин почувствовал, что
проглоченная им липкая сладость неприятно пучится внутри, разбухает, давит
на стенки желудка - душный тошнотворный комок подвигается к горлу.
Опять, тоскливо подумал он.
Да, действительно, было - опять. Было - муторно, плохо, прилегающий
мир выпирал жуткими режущими углами. Избавиться от них можно было только
одним способом.
Конкин это знал.
И хрипловато бросив Таисии: Я сейчас!.. - мелкими торопливыми шагами
пересек открытое место, повернул за угол - там, где это представлялось
возможным, и, уловив боковым зрением, как подрезанный, склонился над
первой же попавшейся урной.
Его вывернуло.
Его вывернуло, и на некоторое время он утратил способность что-либо
воспринимать, беспощадно давясь и откашливаясь едкой желудочной желчью, но
когда желчь прошла и, утеревшись платком, он бросил его туда же, в урну,
то вдруг почувствовал, что его деликатно тянут за локоть.
- Вам плохо, сударь?..
- Нет-нет, - быстро ответил Конкин. - Все в порядке. Пожалуйста, не
беспокойтесь.
Тем не менее, он чувствовал, что человек за его спиной не уходит:
переминается с ноги на ногу, чем-то там шебуршит, послышался звук рвущейся
бумаги и вдруг твердая уверенная рука, протянувшаяся откуда-то слева,
сунула в нагрудный карман рубашки сложенный вдвое листок, наверное,
вырванный из блокнота.
- Меня зовут Леон, - сказал человек. - Если вы почувствуете себя
плохо, если такие приступы будут повторяться - вообще, если вам покажется,
что происходит нечто странное, то позвоните мне. Я в некотором роде -
врач. Прошу вас: отнеситесь к этому серьезно...
Он был невысокий, щуплый, одетый в джинсы и клетчатую рубашку с
закатанными рукавами, а над темным, будто раз и навсегда загоревшим лицом
кучерявились пружинными завитушками коротко остриженные африканские
волосы.
Очень характерная была внешность.
Беспокоящаяся какая-то.
- Да-да, конечно, - невразумительно ответил ему Конкин. - Благодарю
вас, и обязательно воспользуюсь... - И, чувствуя себя неловко, даже
немного помахал рукой. - Большое вам спасибо... - А затем, отвернувшись и
ощущая на себе колючий внимательный взгляд, зашагал обратно, на площадку с
мороженицей, где Таисия, уже беспокоясь за него, поднималась на цыпочки и
вытягивала прорезанную мышцами шею.
Как будто так было лучше видно.
- Что случилось? - спросила она. - Тебе плохо? Вернемся домой?
- Нет, - ответил Конкин.
- Но я же вижу: ты весь позеленел...
- Я сказал тебе: нет, - ответил Конкин.
Не могло быть и речи о том, чтобы вернуться домой. Вернуться домой -
означало признать свое поражение.
Он это понимал.
К тому же Витюня, услышав о такой малоприятной перспективе,
немедленно вцепился ему в руку и слезливым, как будто девчоночьим голосом
заныл, что, вот, обещали ему сводить в зоопарк, а сами, как приехали, так
сразу и собираются обратно, и на медведей еще не посмотрели, и на карусели
не покатались. Ты же мне сам обещал, что обязательно покатаемся на
карусели...
Сегодня он ныл как-то особенно противно. И ладонь, которая вцепилась
в Конкина, была холодной. А на пальцах ее ощущались острые твердые
ноготки.
Этакий ласковый капризный звереныш.
Конкин его очень любил.
И поэтому, не отнимая руки, позволил провести себя мимо клеток с
злобновато хрипящими зебрами к прямо выстроенной под теремок, раскрашенной
бревенчатой будочке, за которой, визжа несмазанными деталями, постепенно
останавливалось деревянное колесо и цветастые вымпелы на крыше его
обвисали матерчатыми языками.
Краем глаза он заметил, что человек, подходивший к нему около урны,
