бутылку в кусты и довольно вяло помахал рукой на прощание.
- Пойду, пожалуй, - сообщил он. - Крыша за зиму подгнила, надо
ремонтировать. Извините, что беспокоил насчет костра, но, вы знаете,
астма, просто замучила, выворачивает от дыма, я даже не курю...
Еще раз помахав на прощанье, он, по-видимому уже возвращаясь в образ,
лихим движением подтянул штаны, шмыгнул, цыкнул и, переваливаясь,
направился к боковой калитке. Левой рукой - отмахивал, а правой -
придерживал поллитровку в кармане. Ни дать ни взять - классический люмпен.
Черные смоляные пятна красовались на сгибах колен.
Появилась Таисия и сразу же спросила:
- Ну как?
- Все в порядке, - ответил Конкин.
Он действительно успокоился. Да и о чем было волноваться? -
разливалось кругом сумасшедшее щебетание птиц, чуть покачивались сережки
на черных березах, в небе плыли красивые блистающие облака, подсыхали
низины и молоденькая просвечивающая трава обметала пригорки. Настроение
было отличное. Подбежал Витюня и, схватив за рукав, требовательно
поинтересовался, когда они пойдут в лес. Договаривались же, что - пойдут.
- После обеда, - ответил ему Конкин.
Он по-прежнему смотрел за боковую калитку.
Там был луг, в прошлом году перекореженный гусеницами тракторов,
выдавленная ими земля затвердела и уже покрылась мощными сорняками. А на
другой стороне луга находилась дача Аптекаря: островерхая, заделанная
шифером крыша высовывалась из кустов сирени. Сирени было очень много,
Аптекарь, вероятно, любил сирень, и между жесткими встопорщенными
массивами ее неторопливо перетекали пласты синеватого дыма. Костер,
который Конкин разжег вместе с Витюней, уже прогорел, а они по-прежнему
перетекали, вздымаясь холмами - пучились, увеличивались в размерах, и в
увеличении этом было что-то зловещее.
Вдруг - всю толщу их прорезал красноватый неожиданный всплеск огня.
И за ним сразу же - второй, третий...
- Пожар... - не своим, севшим голосом сказала Таисия.
Конкин и сам видел, что - пожар. Сердце у него как будто болезненно
съежилось. Похолодело в груди. Он было двинулся - чтобы бежать. Но бежать
было некуда. А главное - незачем. И кричать, предупреждая, наверное, тоже
было бесполезно. Потому что Аптекарь, уже проделавший к этому времени
большую часть пути, остановился, как-то беспорядочно замахал руками, а
затем повернулся и припустил обратно - сгибаясь, нелепо подпрыгивая на
рытвинах.
Однако, ушел он недалеко, - точно подкошенный, рухнув посередине
луга.
Более не шевелился.
И словно подчеркивая, что все уже кончено, треснул, проваливаясь,
шифер на крыше, и освободившееся грозное пламя рвануло вверх.
Зонтик черного дыма расцвел над участком.
- Здорово горит! - восхищенно сказал Витюня.
Конкин ему не ответил. Он тянулся туда, где, точно живые, начинали
корчиться от жара подагрические кусты сирени. Выстрелов он не слышал,
вероятно, оружие опять было с глушителями, но он ожидал, что к телу
Аптекаря сейчас подойдут, и тогда он их увидит.
Однако, никто не подошел, стояла неправдоподобная тишина, лишь
пощелкивание огня доносилось через просторы луга. А с ветвей черемухи над
его головой вдруг порхнула какая-то птица и, метнувшись зигзагами,
растворилась в небесной голубизне...
Слежку он заметил, когда переходил через улицу.
Крепкий, стандартного вида мужчина в поношенном сером костюме,
державшийся метрах в пятнадцати позади него, вдруг не очень естественно
дернулся - споткнулся, заволновался - и, тревожно оглянувшись по сторонам,
как бы что-то соображая, тоже проследовал через трамвайные рельсы. Мужчину
он случайно запомнил еще с предыдущего перекрестка, когда тот, точно
также, не очень естественно дернувшись, вслед за ним пересек улицу на
красный свет. Так что это вовсе не выглядело совпадением. Скорее -
тревожащая закономерность. Тем более, что и другой мужчина, шедший до
этого несколько впереди, не в костюме, а в куртке и в каких-то немыслимых
шароварах, но такой же стандартный, не запоминающегося облика, неожиданно
замер и тут же шагнул к стене, как бы страшно заинтересовавшись выцветшими
газетами на стенде. В отличие от первого, он не стал переходить через
улицу, а так и остался на месте - полуобернувшись и, наверное,
стремительно оценивая ситуацию.
В общем, все было ясно.
На всякий случай Конкин проверил еще раз - сделав вид, что собирается
идти к проспекту, а на самом деле свернув и решительно двинувшись в другом
направлении. При этом он выявил еще одного наблюдателя, который до сих пор
держался на противоположной стороне, а теперь был вынужден развернуться и
следовать впереди Конкина. Значит, на нем "висели" по крайней мере трое.
Это было плохо. Это означало, что его телефон все-таки
прослушивается. Неделя прошла спокойно, Конкина никто не трогал, лишь
однажды, в середине ночи ему позвонили и панический незнакомый голос,
сбиваясь от волнения, сообщил, что буквально три часа назад провалился
Телефонист. Абсолютно точно, сведения из первых рук. И поэтому Смотритель
распорядился, чтобы все, кто замкнут на Телефониста, немедленно сменили
координаты. Прямо сейчас, не дожидаясь утра. Дальнейшую связь будет
осуществлять Батарейщик. Следовало также уничтожить все документы,
находящиеся на руках, и в ближайшее время не проявлять никакой активности.
В случае опасности вообще уходить из города.
Голос сообщил эти сведения залпом - в суматохе, в невнятице слов,
наталкивающихся друг на друга. А затем звонивший повесил трубку, вероятно
не желая отвечать ни на какие вопросы.
Впрочем, вопросов у Конкина не было. Собственно, какие у него могли
быть вопросы? Мир открылся пугающей своей реальностью и, как спрут,
затаскивал Конкина в черную глубину. Конкин уже захлебывался в жутковатой
бездонной пучине. Судя по всему, "гуманисты" были разгромлены. Фонарщик,
Аптекарь, Телефонист. И другие, неведомые ему фигуры. Конкин не знал их и
не хотел знать. Чем меньше знаешь, тем спокойнее. За эти дни он несколько
раз звонил Леону, разумеется из автоматов, и рабочий телефон Леона не
отвечал. Вероятно, вся школа была расформирована. Вот и воспитали новое
поколение. Тех, кто будет видеть мир таким, как он есть. Глупая, идиотская
затея. А ведь в школе были сконцентрированы их лучшие силы. Видимо, теперь
никого из педагогов уже не осталось. А случайно уцелевшие - мечутся, не
зная, куда податься. Хаос, паника, суета. Конкин надеялся, что в этой
суете о нем действительно позабудут. Тем более, что и Леон, скорее всего,
погиб. Если Леон погиб, значит, забрезжило освобождение. Правда, это
только в том случае, если Леон погиб.
Но Леон, оказывается, не погиб. Сегодня утром он позвонил Конкину и
назначил встречу. "Явка номер четыре". Напротив гостиницы. Вот откуда у
него появились "хвосты". Телефон в его квадрате прослушивается.
Конкин не представлял, как выбраться из этой ситуации. Мне нельзя
играть против профессионалов, подумал он. Против профессионалов я,
конечно, проиграю. У него возникло тоскливое чувство обреченности.
Разумеется, можно было нырнуть в ближайшую подворотню, добежать до стенки
последнего, крайнего в данной застройке двора и, пробив непрочный картон,
лишь расцветкой своей имитирующий несокрушимый камень, оказаться на одном
из пустырей, составляющих, по-видимому, большую часть города. А затем,
пересекши его, выйти за несколько улиц отсюда. На пустырь они не сунутся.
Цветик не любит "люмпенов". Он их убивает, а потом закапывает на Могильном
холме. Так что в смысле безопасности здесь можно не волноваться. Но Конкин
знал, что не сделает этого. И не только потому что там - Цветик, который
ревниво охраняет свою территорию от посторонних - Цветик его, наверное,
помнит, и, может быть отнесется, нормально - но прежде всего потому, что
помимо Цветика там еще и - Жиган. И Хвороба, и Мымрик, и Недотыкомка.
Целая компания печальных тихих уродов. Он не знает, как с ними
разговаривать. Леон намекал, что пустырники - это вообще не люди. И к тому
же, чтобы попасть на пустырь, надо обязательно находиться в реальности. А
реальности он больше не хочет. Он боится ее, она для него просто
невыносима.
Кстати, насчет реальности.
Конкин достал из кармана узенькую согревшуюся бутылочку пепси-колы и
привычным движением, сняв автоматический колпачек, прямо на ходу сделал
два обжигающих мелких глотка. Он уже привыкал. Водка не казалась такой
противной, как раньше. Быстрой тяжестью скатилась она в желудок и почти
сразу же отозвался по всему телу стремительный легкий жар. Сознание
прояснилось. Молодец Аптекарь, подумал он. Молодец, молодец. Действительно
- как лекарство.
Тем не менее, пустыри отпадали. К сожалению, ничего иного Конкин
придумать не мог и поэтому он поступил так, как обычно поступали герои
виденных им детективных фильмов. То есть, он подождал на ближайшей
остановке, когда подойдет автобус, и сначала изобразил, будто не
собирается в него садиться, он даже отвернулся, присматривая за
пассажирами лишь краем глаза, и только в самый последний момент, когда
двери гармошкой уже закрывались, неожиданно втиснулся внутрь, - проехал в
давке и в духоте несколько извилистых остановок, также неожиданно выскочил
и пересел на трамвай, идущий в противоположную сторону. А затем очень
быстро нырнул в метро и проделал этот же самый трюк с электричками -
непрерывно меняя их, переходя с одной линии на другую. Операция заняла
около получаса. Конкина толкали, ругали за нерасторопность, дважды его
довольно чувствительно прищемило дверями, а один раз он сам,
промахнувшись, ударился костяшками пальцев о поручень. К исходу этого
получаса он чувствовал себя так, словно его пропустили через гигантскую
мясорубку - ныл придавленный локоть, гудели ноги - но зато когда он,
наконец, выбрался из метро и, опять же меняя транспорт, проехал для
страховки несколько разнонаправленных остановок, то сойдя на просторном
безлюдном проспекте, тянувшемся к месту назначения от собора, он с
удовлетворением констатировал, что замеченные им прежде мужчины,
по-видимому отстали. И даже не по-видимому, а - совершенно точно. Во
всяком случае, по близости их не наблюдалось.
Вот тебе и профессионалы, подумал Конкин. Значит, я все-таки могу
играть против профессионалов.
Эта мысль почему-то его не обрадовала. Вероятно потому, что он
чувствовал мизерность данной победы. Что она значила по сравнению с
безумием мира - по сравнению с жуткой и грубой реальностью, которая
обволакивала его. Он пугался этой реальности и вместе с тем, было в ней
нечто завораживающее. Некая жестокая правда. Горькая и единственная правда
бытия. И если отказаться от этой правды, если опрометью захлопнуть двери,
лишь чуть-чуть пока приоткрывшееся перед ним, то тогда реальность мира
ускользнет навсегда и останется только нирвана - муторная, привычная,
успокаивающая нирвана, безнадежная нирвана - нирвана во веке веков. И еще
останется сожаление о другой, непохожей жизни - то мучительное сожаление,
которое заставляет человека маяться долгие годы, порождая тоску и
болезненное ощущение собственного ничтожества - что, вот, мог бы когда-то
все изменить, но не решился. Не решился, а теперь уже слишком поздно.
Момент упущен, никакой другой жизни не будет.
Другой жизни не будет. Нирвана и сожаление. Конкин прекрасно это
понимал. И поэтому - все ускорял и ускорял шаги, перейдя, в конце концов,
