луги, я уж сам тебе об этом скажу.
Когда Жюльен, наконец, остался в одиночестве, он почувствовал себя
еще более подавленным, более малодушным, чем прежде. Последний остаток
сил, который еще сохранился в этой ослабевшей душе, был исчерпан усилия-
ми скрыть свое состояние от м-ль де Ла-Моль и от Фуке.
Под вечер ему пришла в голову одна мысль, которая утешила его:
"Если бы сегодня утром, в ту минуту, когда смерть казалась мне такой
омерзительной, меня повели на казнь, - глаза толпы были бы стрекалом для
моей гордости; может быть, в походке моей почувствовалась бы некоторая
напряженность, как у какого-нибудь застенчивого фата, когда он входит в
гостиную. Кое-кто из людей проницательных, если найдутся такие среди
этих провинциалов, мог бы догадаться о моем малодушии. Но никто не уви-
дел бы его".
И у него несколько отлегло на душе. "Сейчас я умру - повторял он се-
бе, напевая, - но никто об этом не узнает".
Но едва ли еще не худшую неприятность приберегал для него завтрашний
день. Ему уже давно было известно, что его собирается посетить отец; и
вот в это утро, когда Жюльен еще спал, седовласый старый плотник появил-
ся в его узилище.
Жюльен пал духом; он ждал, что на него сейчас посыплются самые отвра-
тительные попреки. В довершение к этому мучительному состоянию его сей-
час нестерпимо мучило сознание, что он не любит отца.
"Случай поместил нас рядом на земле, - раздумывал он, в то время как
тюремщик прибирал кое-как его камеру, - и мы причинили друг другу
столько зла, что, пожалуй, больше и не придумаешь. И вот он явился те-
перь в мой смертный час, чтобы наградить меня последним пинком".
Суровые попреки старика обрушились на него, едва только они остались
одни.
Жюльен не удержался и заплакал. "Экое подлое малодушие! - повторял он
себе в бешенстве. - Вот он теперь пойдет звонить повсюду о том, как я
трушу. Как будет торжествовать Вально, да и все эти жалкие обманщики,
которые царят в Верьере! Ведь это могущественные люди во Франции: все
общественные блага, все преимущества в их руках. До сих пор я по крайней
мере мог сказать себе: "Они загребают деньги, это верно, они осыпаны по-
честями, но у меня, у меня благородство духа".
А вот теперь у них есть свидетель, которому все поверят, и он пойдет
звонить по всему Верьеру, да еще с разными преувеличениями, о том, как я
струхнул перед смертью. И для всех будет само собой понятно, что я и
должен был оказаться трусом в подобном испытании".
Жюльен был чуть ли не в отчаянии. Он не знал, как ему отделаться от
отца. А притворяться, да так, чтобы провести этого зоркого старика, сей-
час было свыше его сил.
Он быстро перебирал в уме все мыслимые возможности.
- У меня есть сбережения! - внезапно воскликнул он.
Это восклицание, вырвавшееся у него как нельзя более кстати, мигом
изменило и выражение лица старика и все положение Жюльена.
- И надо подумать, как им распорядиться, - продолжал Жюльен уже более
спокойно.
Действие, которое возымели его слова, мигом рассеяло все его самоуни-
чижение.
Старый плотник дрожал от жадности, как бы не упустить эти денежки:
Жюльен явно намеревался уделить какую-то долю братьям. Старик говорил
долго и с воодушевлением. Жюльен мог от души позабавиться.
- Так вот: господь бог вразумил меня насчет моего завещания. Я остав-
лю по тысяче франков моим братьям, а остальное вам.
- Вот и хорошо, - отвечал старик, - этот остаток мне как раз и причи-
тается, но ежели господь бог смилостивился над тобой и смягчил твое
сердце и если ты хочешь помереть, как добрый христианин, надобно со все-
ми долгами разделаться. Сколько пришлось мне потратить, чтобы кормить и
учить тебя, об этом ты не подумал...
"Вот она, отцовская любовь! - с горечью повторял Жюльен, когда, нако-
нец, остался один. Вскоре появился тюремщик.
- Сударь, после свидания с престарелыми родителями я всегда приношу
моим постояльцам бутылочку доброго шампанского. Оно, конечно, дорогова-
то, шесть франков бутылка, зато сердце веселит.
- Принесите три стакана, - обрадовавшись, как ребенок, сказал ему
Жюльен, - да позовите еще двух заключенных: я слышу, они там прогулива-
ются по коридору.
Тюремщик привел к нему двух каторжников, которые, попавшись вторично,
должны были снова вернуться на каторгу. Это были отъявленные злодеи,
очень веселые и поистине замечательные своей хитростью, хладнокровием и
отчаянной смелостью.
- Дайте мне двадцать франков, - сказал один из них Жюльену, - и я вам
расскажу мою жизнь всю как есть; стоит послушать.
- Но это же будет вранье? - сказал Жюльен.
- Ни-ни, - отвечал тот, - вот же тут мой приятель; ему завидно на мои
двадцать франков, он сразу меня уличит, коли я что совру.
Рассказ его был поистине чудовищен. Он свидетельствовал о неустраши-
мом сердце, но им владела только одна страсть - деньги.
Когда они ушли, Жюльен почувствовал себя другим человеком. Вся его
злоба на самого себя исчезла без следа. Тяжкая душевная мука, растравля-
емая малодушием, которому он поддался после отъезда г-жи де Реналь, об-
ратилась в глубокую грусть.
"Если бы я не был до такой степени ослеплен блестящей видимостью, -
говорил он себе, - я бы увидел, что парижские гостиные полным-полны вот
такими честными людьми, как мой отец, или ловкими мошенниками, как эти
каторжники. И они правы; ведь никто из светских людей не просыпается ут-
ром со сверлящей мыслью: как бы мне нынче пообедать? А туда же, хваста-
ются своей честностью! А попадут в присяжные - не задумываясь, с гор-
достью осудят человека за то, что он, подыхая от голода, украл серебря-
ный прибор.
Но вот подвернись им случай выдвинуться при дворе или, скажем, полу-
чить или потерять министерский портфель-тут мои честные господа из
светских гостиных пойдут на любые преступления, точь-в-точь такие же,
как те, на которые потребность насытиться толкнула этих двух каторжни-
ков.
Никакого естественного права не существует. Это словечко - просто ус-
таревшая чепуха, вполне достойная генерального прокурора, который на
днях так домогался моей головы, а между тем прадед его разбогател на
конфискациях при Людовике XIV. Право возникает только тогда, когда
объявляется закон, воспрещающий делать то или иное под страхом кары. А
до того, как появится закон, только и есть естественного, что львиная
сила или потребность живого существа, испытывающего голод или холод, -
словом, потребность... Нет, люди, пользующиеся всеобщим почетом, - это
просто жулики, которым посчастливилось, что их не поймали на месте прес-
тупления. Обвинитель, которого общество науськивает на меня, нажил свое
богатство подлостью. Я совершил преступление, и я осужден справедливо,
но если не считать этого единственного моего преступления, Вально, осу-
дивший меня, приносит вреда обществу во сто раз больше моего".
"Так вот, - грустно, но безо всякой злобы заключил Жюльен, - отец
мой, несмотря на всю свою жадность, все-таки лучше всех этих людей. Он
никогда меня не любил. А тут уж у него переполнилась мера терпения, ибо
моя постыдная смерть - позор на его голову. Этот страх перед нехваткой
денег, это преувеличенное представление о людской злобе, именуемое жад-
ностью, позволяют ему чудесным образом утешиться и обрести уверенность
при помощи суммы в триста или четыреста луидоров, которую я в состоянии
ему оставить. Как-нибудь в воскресенье, после обеда, он покажет это свое
золото всем верьерским завистникам. За такую-то цену, красноречиво ска-
жет им его взгляд, найдется ли меж вас хоть один, который бы не согла-
сился с радостью, чтобы его сын сложил голову на плахе?"
Эта философия, возможно, была недалека от истины, но она была такого
рода, что от нее хотелось умереть. Так прошло пять дней. Он был вежлив и
мягок с Матильдой, видя, что ее терзает жестокая ревность. Однажды вече-
ром Жюльен серьезно подумал о том, не покончить ли ему с собой. Душа его
была истерзана глубоким унынием, в которое поверг его отъезд г-жи де Ре-
наль. Ничто уже больше не занимало его ни в действительной жизни, ни в
воображении. Отсутствие всякого моциона начинало сказываться на его здо-
ровье, И в характере его появилось что-то экзальтированное и неустойчи-
вое, как у юного немецкого студента. Он незаметно утрачивал ту мужест-
венную гордость, которая при помощи какого-нибудь крепкого словца отма-
хивается от иных недостойных мыслей, осаждающих человека.
"Я любил правду. А где она?.. Всюду одно лицемерие или по меньшей ме-
ре шарлатанство, даже у самых добродетельных, даже у самых великих! - И
губы его искривились гримасой отвращения. - Нет, человек не Может дове-
риться человеку.
Госпожа де ***, делая благотворительный сбор в пользу бедных сирот,
уверяла меня, что князь такой-то пожертвовал десять луидоров. Вранье! Да
что я говорю! А Наполеон на острове святой Елены... Чистейшее шарла-
танство, прокламация в пользу короля Римского.
Боже мой! Если даже такой человек, да еще в такую пору, когда нес-
частье должно было сурово призывать его к долгу, унижается до шарла-
танства, так чего же можно ждать от остальных, от жалкой человеческой
породы?"
"Где истина? В религии разве... Да, - добавил он с горькой усмешкой
невыразимого презрения, - в устах Малонов, Фрилеров, Кастанедов... быть
может, в подлинном христианстве, служителям которого не следует платить
за это денег, как не платили апостолам... Но святой Павел получал свою
мзду: он наслаждался возможностью повелевать, проповедовать, заставлял
говорить с себе...
Ах, если бы на свете существовала истинная религия!.. Безумец я! Мне
грезится готический собор, величественные витражи, и слабый дух мой уже
видит священнослужителя, молящегося у этих окон... Душа моя узнала бы
его, душа моя нуждается в нем... Но вместо этого я вижу какого-то разря-
женного фата с прилизанными волосами... чуть ли не шевалье де Бовуази,
только безо всех его приятностей.
Но вот если бы настоящий духовный пастырь, такой, как Массильон или
Фенелон... Массильон рукоположил Дюбуа.. И Фенелон после "Мемуаров"
Сен-Симона стал для меня уже не тем. Но вот если бы был настоящий свя-
щенник. Тогда бы души, наделенные способностью чувствовать, обрели в ми-
ре некую возможность единения... Мы не были бы так одиноки... Этот доб-
рый пастырь говорил бы нам о боге. Но о каком боге? Не о библейском бо-
ге, мелочном, жестоком тиране, исполненном жаждой отмщения... но о боге
Вольтера, справедливом, добром, бесконечном..?"
Его волновали нахлынувшие воспоминания о Новом завете, который он
знал наизусть... "Но как можно, когда соберутся трое, верить в это вели-
кое имя бога, после того, как им так чудовищно злоупотребляли наши попы?
Жить в одиночестве!.. Какое мучение!?"
- Я схожу с ума, я неправ, - сказал Жюльен, ударяя себя по лбу. - Я
одинок здесь, в этой тюрьме, но я не жил в одиночестве на земле; могу-
щественная идея долга одушевляла меня. И этот долг, который я сам пред-
писал себе, - заблуждался ли я или был прав, - был для меня словно ство-
лом мощного дерева, на который я опирался во время грозы. Конечно, я ко-
лебался, меня бросало из стороны в сторону. Ведь я всего лишь человек...
но я не срывался.
"Эта промозглая сырость здесь, в тюрьме, - вот что наводит меня на
мысли об одиночестве...
Но зачем я все-таки лицемерю, проклиная лицемерие? Ведь это вовсе не
смерть, не тюрьма, не сырость, а то, что со мной нет госпожи де Реналь,
- вот что меня угнетает. Если бы в Верьере, для того, чтобы видеть ее, я
вынужден был неделями сидеть, спрятавшись в подвале ее дома, разве я
стал бы жаловаться?"
- Вот оно, влияние современников! - сказал он вслух, горько посмеива-
ясь. - Говорю один, сам с собой, в двух шагах от смерти и все-таки лице-
