Тим не откликнулся. Нет, он услышал этот призыв и зарыдал у себя
на койке, как малыш, которого высекли...
А Генри, спускаясь в каноэ перед своим новым хозяином, не
чувствовал ничего. Правда, в горле у него стоял комок, но страданий он
не испытывал. Им овладело тупое свинцовое безразличие.
III
Вот так Генри Морган оказался на Барбадосе по милости казенной
бумаги, которая отдавала его жизнь, душу и тело на милость некоего
Джеймса Флауера, плантатора.
Джеймс Флауер не был жесток, но и не блистал умом. Всем его
существованием правила тяга к идеям, любым идеям. Его томило желание
рождать идеи, вдыхать в них бурную силу, а затем швырять восхищенному
миру. Они покатятся, точно камни по пологому склону, рождая лавину
восторгов. Но ни единая идея его не осеняла.
Отец его был тяжеловесным английским священником, сочинявшим
тяжеловесные проповеди, которые даже публиковались, хотя покупателей
находили очень - очень редко. Мать его писала стихи, своего рода
краткое изложение этих проповедей. Ее стихи служили приложением к
томику воинствующей ортодоксальности. И оба они обладали идеями. Оба
они в своей узенькой сфере были творцами.
Джеймс Флауер рос и мужал в атмосфере постоянных разговоров такого
вот рода:
- Мне пора к моему издателю, Хелен.
- Ах, Уильям, утром на меня, когда я причесывалась, снизошло такое
дивное озарение... такая мысль. Нет, она ниспослана мне богом, не
иначе. Изложить ее, мне кажется, следует двустишиями. Ах, дивно! И так
гармонирует с твоими восхитительными словами о смирении!
- Ну, что же. Мне пора к моему издателю посмотреть, как расходятся
проповеди. Я послал экземпляр архиепиокопу, и, быть может, он упоминал
про них. Полагаю, это весьма посодействует их продаже.
Да, его отец и мать были людьми с идеями и частенько покачивали
головами, глядя на своего тупицу сына. Он робко преклонялся перед ними,
страшился их величия и стыдился себя. А потому еще в отрочестве решил
во что бы то ни стало обрести идеи. Читал он неслыханно много. Ему
попалась "Защита колдовства" короля Иакова, и он взялся доказывать ее
истинность делом. С помощью старинных заклинаний и черного притирания,
содержавшего, помимо немалого числа всяких мерзостей, еще и порядочную
толику гашиша, он попытался взлететь с крыши родительского дома. А пока
обе его ноги срастались, он взялся за "Открытие колдовства" Скотта.
В то время среди ученых мужей большую бурю подняла система
Декарта, и Джеймс Флауер также решил свести все философии к одному
главному постулату. Он положил перед собой бумагу и много тонко
очиненных перьев, но так своего постулата и не вывел.
- Я думаю, следовательно, я существую, - бормотал он. - Во всяком
случае, так я думаю.
Но это замкнулось в кольцо и никуда его не привело. Тогда он
присоединился к новейшей школе Бэкона. Настойчиво ставя опыты, он обжег
себе пальцы, пытался скрестить клевер с ячменем и обрывал ножки у
бесчисленных насекомых, тщась открыть... да что угодно. Но только так и
не открыл. А поскольку он обладал собственным состоянием, которое ему
оставил дядя, то опыты его были разнообразны и стоили дорого.
Некий сектант - фанатик написал яростную книгу в наилучшем научном
стиле "Результаты воздействия алкогольного спирта, кратковременные и
непреходящие". Труд этот попал в руки Джеймса Флауера, и однажды
вечером он отправился проверить некоторые из наиболее фантастических
теорий, почерпнутых оттуда. В разгар исследований дух индукции его
покинул, и он без причины и без предупреждения набросился на одного из
гвардейцев его величества, запустив в него горшком с комнатным
растением. Наконец - то (хотя он этого не распознал) его посетила
первая и последняя собственная идея за всю его жизнь. Архидьякон,
родственник его матери, помог замять скандал, небольшое состояние
Джеймса Флауера вложили в барбадосскую плантацию и отправили его туда
на жительство. Бесспорно, он плохо сочетался с проповедями и
пентаметрами.
На острове он грустно старился. Библиотека у него была лучшей в
Индиях, и если исходить только из объема всяческих сведений, он,
бесспорно, мог бы блистать ученостью где угодно. Но сведения эти не
слагались в систему. Он набирался их, не сплавляя воедино, и помнил
все, так ничего и не усвоив. Память его загромождали бесформенные груды
разрозненных фактов и теорий. В его мозгу, как и в шкафах,
"Комментарии" Цезаря стояли бок о бок с Демокритом и трактатом о
гомункулусах. Джеймс Флауер, тщившийся быть творцом, стал тихим, добрым
старичком, довольно бестолковым и на редкость непрактичным. На закате
лет он начал путать убеждения с идеями. Если какой - нибудь человек
высказывал свое мнение достаточно громогласно, Джеймс Флауер пугался,
ибо, говорил он себе, "это один из тех одаренных божественной милостью
людей, в которых горит огонь, коего я лишен".
IV
На огромной зеленой плантации европейцев было мало - даже тех
угрюмых оборванцев, которые тяжелым трудом искупали какие - то забытые
преступления против короны. В их крови дремала лихорадка, точно
человек, который медленно пробуждается ото сна, сыплет угрозами и вновь
засыпает, исподтишка поглядывая одним злобным глазом. Они месили
пальцами почву в полях, и, по мере того как проползал очередной год
рабства, кое - как сменяясь следующим, их глаза все больше слепли,
плечи горбились, а мозг липкой паутиной окутывало тупоумие - плод
безнадежной усталости. Говорили они на уродливом наречии лондонской
бедноты с добавкой нескольких дробных карибских выражений, да десятка
слов, заимствованных у гвинейских негров. Когда срок их кабалы истекал,
эти люди какое - то время бесцельно бродили по острову, почти с
завистью поглядывая на тех, кто продолжал работать. А потом либо вновь
закабалялись, либо принимались за разбой, точно вырвавшиеся из клетки
тигры.
Надсмотрщик был из них же и, получив власть над товарищами по
несчастью, расправлялся с ними особенно свирепо, памятуя о том, что
довелось вытерпеть ему самому.
Джеймс Флауер вышел следом за Генри на берег. Безмолвная горесть
юноши тронула плантатора. Прежде он попросту не видел в своих рабах
людей, ибо о своем обращении с ними слепо следовал наставлениям
рачительного Катона Старшего. Но этот мальчик, несомненно, был членом
рода человеческого, а быть может, и джентльменом. Он ведь кричал, что
не хочет быть рабом. Остальные всегда сходили с корабля, не оспаривая
свою участь, полные угрюмой злобы, которую приходилось выбивать из них
кнутом на кресте.
- Не горюй так, дитя, - сказал плантатор. - Ты слишком юн для
островов. Погоди, через несколько лет ты станешь мужчиной, сильным и
крепким.
- Но я думал, что буду флибустьером, - уныло ответил Генри. - Я
ушел в море, чтобы разбогатеть и прославиться. А как мне достигнуть
этого, если я буду работать в полях, точно раб?
- О работе в полях и речи нет. Ты мне нужен... Мне нужен в доме
кто - нибудь молодой, ведь я старею. Мне нужен... кто - нибудь, кто
разговаривал бы со мной, слушал бы меня. Соседи - плантаторы приезжают
ко мне и пьют мое вино, но, отправляясь восвояси, они, мне кажется,
потешаются надо мной и над моими книгами, моими чудесными книгами! Так
вот, ты будешь проводить со мной вечера, и мы будем говорить о том, что
написано в книгах. Мне кажется, ты сын джентльмена. У тебя благородный
вид.
- Ну, а сейчас нам надо поторопиться, - ласково продолжал Джеймс
Флауер. - Сегодня назначено повесить одного. Я толком не знаю, что он
натворил, но для примерного наказания достаточно. Ведь говорит... как
бишь его там? Но я читал, читал... "Главное назначение суровых
наказаний - служить предостережением тем, кто иначе мог бы навлечь
таковое на себя". Да - да, я считаю полезным время от времени кого -
нибудь вешать. Обходится это недешево, но способствует тому, чтобы
остальные вели себя примерно. Впрочем, всем этим занимается мой
надсмотрщик. И знаешь, мне кажется, для него это просто удовольствие.
Они вошли внутрь квадрата, стороны которого составляли тесно
примыкающие друг к другу глинобитные, крытые тростником и листьями
хижины. Все их двери выходили в этот двор. В его центре, точно жуткий
идол, высилась виселица из черного дерева, натертая пальмовым маслом до
тусклого блеска. Каждый раб, выглянув из своей лачуги, обязательно
видел прямо перед собой это черное орудие смерти - быть может, и его
собственной. Воздвиг его тут надсмотрщик. Он собственными ладонями
полировал темное дерево, пока оно не засияло, и частенько стоял во
дворе, наклонив голову набок и созерцая виселицу, точно художник свою
только что завершенную картину.
Плантатор и юноша сели. Рабов согнали во двор, и Генри увидел, как
нагая черная фигура задергалась в петле. Скорчившиеся на земле негры
раскачивались и стонали, а белые рабы скрипели зубами и ругались, чтобы
не закричать. Карибы сидели на корточках и смотрели на казненного без
особого интереса и без всякого страха. Точно так же наблюдали они за
костром, на котором готовили себе ужин.
Когда все кончилось и черная жертва повисла неподвижно на
искривленной шее, плантатор перевел глаза на Генри, который нервно
всхлипывал.
- В первый раз это тяжело, я знаю, - сказал он мягко. - Мне после
первого раза плохо спалось по ночам. Но погоди! Вот поглядишь, как
пятеро их... десятеро... дюжина отправятся тем же путем, уже ничего
чувствовать не будешь. Покажется тебе это таким же пустяком, ка"
бьющийся петух, которому свернули шею.
Но Генри все еще судорожно давился воздухом.
- Погоди, в трудах Хольмарона о процедурах инквизиции я покажу
тебе рассуждение о том, что ты сейчас переживаешь. "Когда впервые
видишь человеческие страдания, - говорит он, - они кажутся
противоестественными, ибо нам привычнее вид людей, пребывающих в
безмятежном спокойствии. Но мало - помалу зрелище пытки становится чем
- то обыкновенным, и обыкновенные люди начинают в той или иной мере
получать от него удовольствие". Напомни, чтобы я как - нибудь показал
тебе это место. Впрочем, должен сказать, что получать удовольствие я
так и не начал.
И течение многих месяцев вечер за вечером в темных глубинах
веранды Джеймс Фланер изливал потоки разрозненных фактов в уши юного
Генри Моргана, который слышал с жадностью, потому что плантатор часто
расскавывал про древние войны и про то, как они велись.
- И все это есть в книгах на полках по стенам? - спросил Генри как
- то раз.
- И все это, и - о! - еще тысячи всяких вещей.
Некоторое время спусчя Генри попросил: - А вы не научили бы меня
языку этих книг, сэр? Наверное, там есть многое, что мне захочется
прочесть самому.
Джеймс Флауер пришел в восторг.
Сообщая этому мальчику то, что вычитал из книг, он испытывал
большее удовлетворение, чем когда - либо прежде. Юный раб завоевал его
сердце.
- Латынь и греческий! - ликовал он. - Я преподам их тебе. И
древнееврейский, если пожелаешь.
- Я хочу прочесть книги про войну и мореходство, - сказал Генри. -
Я хочу почитать про те древние войны, о которых вы рассказываете,
потому что когда - нибудь я стану флибустьером и захвачу испанский
город.
В следующие месяцы он с большим усердием долбил языки, потому что
очень хотел поскорее научиться читать заманчивые книги. Джеймс Флауер
еще глубже зарылся в свои любимые тома, наслаждаясь новой ролью
